Бабушкина доля

– Родилась я, девушка, в 1900 году. В соседнёй деревне родилась. Сама мала в семье. Были у меня ещё братья старшие: Кондрат, Иван, Николай, да Василий. Василий тот девяти годочков в Двине утонул.

А тата в Гражданскую войну погиб. – Бабушка, тата твой был за белых или за красных?
– Ни за «каких» он был. Не воевал тата. Когда я родилась, ему было под пятьдесят годиков. А мама моложе него на пятнадцать годков. Староват, кабыть, воевать. А погиб он в 1919 году. Они шли с мамой домой, откуля уж теперь и не помню, а тут, как на грех, стали стрелять.

Тата с мамой спрятались в старом окопе. Вроде стало тихо, и тата решил выползти из окопа, посмотреть, што творитце. А тут как бабахнуло, снаряд розорвался, и попал осколок тате прямо в живот. Всё брюхо розворотило. Мама едва берега хватила от страху за тату. Она россказывала потом нам: «Собираю я неговы кишочки, а оне в земле, в траве, ревлю по-дикому, а сама думаю, что намыть бы кишочки-то надо. А он токо и прошептал:

«Вот и смёртная пришла». Умер тата. Мама прибежала домой, всю тресё, кричит мне: «Танька, запрягай лошадь, за батьком поедём!» А у самой глаза дикие-придикие. Я вся перебужалась, и спросить боюсь, што с татой. Запрягла лошадку, приехали, тут я и в обморок упала. Мама после сказывала, што ей самой худо-тошнёхонько, да ишо я рядом с татой лежу. Оттрясла она меня, погрузили мы тату на телёгу, едва подняли, столь он был тежёл.

– Бабушка, а братьев почему не позвали помочь? Они ведь уже взрослые были?
– Не до того было. Они ведь отдельно жили, женаты были. Охти, девушка да ведь воевали они. Токо знаешь, оказия какая. Кондрат с Иваном были у красных, а Николай у белых. И схлеснулись они в одном бою. Как токо Иван Николая не зарубил. Кондрат, спасибо, не дал.
– А на похоронах они были? Как страшно всё, бабушка.

– Были. И на похоронах схлеснулись. Мама встала между нима. Сказала, штобы не позорили себя перед батьком в гробу. А после похорон пала перед Николаем на колени и завыла, заривела, штобы тот дома остался, куды она без мужика в дому. Война войной, а сено выставить надо. Белые то наступали, то отступали, а тут и вовсе них погонили. Иван сказал, што если Николай не останется дома, то зарубит него в первом же бою.

А Николаю двадцать годков всего. Послушался, остался. Вскоре Кондрат домой вернулся. Ему пуля всё плечо розворотила, рука, как плеть висела. А Иван тот, как маме потом сказали, пал смертью храбрых за Советскую власть, и похоронен в братской могиле. Вот токо где эта могила, мы так и не узнали. Мама после этого крепко сдала. Мы думали всё, да нет, окрияла.

– Бабушка, а ты в школе училась?
– Училась, Тонюшка. Токо совсем мало. Всего один год в черковной школе. Мама сказала, што хватит. Читать да писать научилась, и дороднё. Я с девяти годков казачковала. В основном с робёнками водилась. Я сАма мАла была, в доме водитце не с кем, вот я и заробатывала себе кусок.
– Бабушка, а дедушку как встретила?

– Как встретила? Раньше нас не больно спрашивали. Придут сватовья, высватают, ударят по рукам, а ты жениха в первой раз и увидела токо.
– Бабушка, ты что? У тебя так и было.
– И так и не так. Поглянулась я Петру Антипину.
– Бабушка, так это же дедушка!

– Не торопись, торопыжка. Дай россказать. Значит, поглянулась я нему, а было ето, ой деушка, мне уж двадцать годочков было, и мама переживала, как бы я в старых девах не осталась. Николай, правда, ещё не женат был. И вот после годового у таты, мама запоговаривала о том, што взамуж мне пора. А Пётр тоже мне поглянулся. О Троице в хороводе он предложил дролиться и я согласилась. А о Петрове дне, сказал, што сватов о Покрове зашлё. Сколь я радёхонька была.
– Вот видишь, бабушка, как хорошо всё складывалось.

– Ох, не всё, Тонюшка. Тут, как на грех, посватался ко мне Степан Пирогов на десять годов старше меня, вдовец, с деушкой трёх годков, но по нашим деревенским меркам – богач. Посулил маме, коли меня за него отдаст, он приведёт ей нетель, да ещё пять штук овец в придачу. Мама и ростаяла. Дала согласьё. Степан с Николаем по рукам ударили.
– А ты-то что?

– А что я? Моего согласья никто не спросил. Они сели литки пить, а я вся в слезах выскочила из дому и к Двине. Утоплюсь, думаю, а за Степана не пойду. А тут к берегу, Пётр на карбасе причалил. Поднялся на угор, увидел меня, что я сижу одна-одинёшенька, да рёвушком ревлю.
– Танюшка, што с тобой? – спрашивает он меня.
– Высватали-и-и! Утоплюсь, а за Степана не пойду!
– Вытри слёзоньки. Любишь меня?
– Люблю.

– Тогда садись в карбас, и давай самоходом.
– Я так не могу-у-у, – вою дальше. – Надо всё по-честному. Как будем жить не записанные в сельсовете, не венчанные в церкви.
– Не реви. Обвенчаться согласна, для начала?

– Согласна, – говорю. – Токо кто обвенчает? Батюшку прогонили, черкву закрыли.
– Не всё закрыли. Километров пятнадцать вниз по течению есть часовенка. Там старенький поп венчает за небольшую плату. Поехали?
– Поехали, согласилась я. – А он нам бумагу даст, что повенчались? Што я потом дома скажу?
– Даст.

– А чем заплатим?
– Рыбой. Я хорошо сегодня поймал.
И повенчал нас поп-старичок. Весь седой, в чём и душа держится, а голос, как у молодого. Приехали мы с Петром на другой день к маме, пали в ноги. Я ревлю: «Мамушка, прости. Я теперь венчанная жена, к Петру жить пойду». Пётр тоже прощения просит, обещает беречь меня и любить. А тут и Степан с дарами пришёл. Што было-то, Тонюшка. А я токо твержу: «Не люблю Степана. Петра люблю. Повенчались мы в часовенке». Брат Николай связываться не стал, токо сказал, штобы сами розбирались.

– Бабушка, а ты по фамилии Антипина. Значит, в сельсовете расписались.
– Записались, Тонюшка. Правда, нас долго не хотели записывать, как пережитков прошлого, потому что повенчались мы сперва. Да выбрали председателем Кондрата, он нас и записал. Вот так и начали мы жить с Петром. Детки пошли.

Первый сын у нас народился. Егором назвали. Потом я двойню принесла, две девочки – Веру и Надю. Слабенькие родились, семимесячные, недели две токо и пожили. Потом Любушка народилась. А в тридцать первом батька твоего родила. Григория Петровича, дурака етакого.
– Бабушка, почему дурака? Папа у нас хороший.
– Хорошой, хорошой. Про ето опосле.

– После ишо робёночёк был, да чиганка сглазила – помер. А боле я не рожала. А с Петром мы дороднё жили. Жалел он меня. А потом война ета проклетущая началась. В один день их с Егором забрали. Думала: не переживу.

Деушка, а уж в войну-то каково было? Страсть! Нынешним умом думаю, а как мы, жёнки, всё это выдержали, как вытянули эту ношу? Мужиков забрали. Остались в деревне бабы да подростки. И те и другие тянут жилы на колхозной роботе, да в лесу, да на оборонных под Вологдой. Осенью сорок третьего пришла похоронка на Егора. Я думала: не выстою, не выдержу, помру. Видишь, жива всё ещё.

– Бабушка, миленькая, не плачь, – Тоня обняла Татьяну Васильевну. – Растревожила я тебя.
– Всё ладно, Тонюшка. Всё ладно. Память она для того и дана человеку, чтобы помнил, што с ним было. В сорок четвёртом пришёл с войны Пётр, без ноги, весь израненный. В шестьдесят первом умер, как раз токо ты у Григория народилась. Вот скоко годков живу одна. Вот такая у меня, Тонюшка, женская доля, вдовья доля. Доживаю век теперь одна-одинёшенька.

– Ты не одна, бабушка. Я с тобой. И тётя Люба есть.
– Есть. Да порато редко тётя Люба приезжаё. Укатила с мужиком в Краснодар.
Тоня обняла её, прижалась своей щекой к бабушкиной морщинистой щеке, мокрой от слёз.
– Бабушка, как я люблю тебя! Ну, теперь мама держись! Пусть только попробует не рассказать мне про себя!

– Ты не тревожь её пока, Тоня, расспросами. Не всё ладно у неё с батьком твоим.
– Как это не всё ладно? – удивилась девушка. – Что с папой?
– Задурил твой папа, а мой сынок. Схлестнулся с Варькой Поповой.
– Как это схлестнулся?

– Загулял он, Тонюшка. Говорят: седина в бороду, а бес в ребро. Стыд и срам на мою седую голову.
– Бабушка, я ничего и не заметила.
– Ты не ползи к матке с росспросами, да и батька не тронь. Как Господь управит, так и будё. А я молиться за него стану.

– Хорошо. А про кого бы мне ещё написать?
– А давай-ко я тебе про Петровну росскажу.
– Это про ту, что погорела?
– Про её, про её родимую.
– Рассказывай, бабушка.

Лилия Синцова