Про Елизавету Вторую и молосное масло

Нынешним утром, с самого ранья, подался я в лавку. Ну, это я раньше, годков этак пятьдесят назад, мог сказать, что пошел в лавку, в сельпо, а теперич у нас маркет. Все советские еще магазины стали звать маркет. Да  новые построили, ошкуренные бревна на попа ставят, какой-то пеной вонючей стыки промажут, а сверху железом обошьют, и думают, что ладно. Ну, это нас не касается.

   Я хоть и не застал, а от добрых людей наслышан, какая в старые годы, при царизме еще, торговля была. Особливо завязло в памяти про Никольскую ярманку в уезде. Как-то стуканул в мои воротишки чужой человек, с портфелем, при шляпе. Говорит: «Власти направили, мол, человек вы поживший и можете много чего рассказать». Интересуюсь, что за птица, потому как я ему сейчас язык развяжу, а потом меня за него же притянут.

Нет, говорит, я ученый, интересуюсь историей наших мест. Цельную ночь проговорили, я бутылочку выставил, а он и открывать не велел, на сухую толковали. Ну, мои речи тут не к месту, а вот он мне глаза разул на Никольскую-то. Речист, прямо как только что из торговых рядов вышел. «Ярманка, говорит,– это праздник, тут схлестываются купцы со всех краев, тутошние крестьяне со своим товаром. Мясные туши на вешелах, и скотские, и свиные, и бараньи.

На прилавках птица всякая: куры, утки и гуси, индюки по тридцать фунтов. Зерно, само собой, пшеничка со здешних увалов влет уходила, оттого что хлебы из той муки выходили пышные да скусные. Но особливо, он говорит, был интерес к молосному маслу, ныне его сливочным зовут. Были приезжие купцы, которые оптом скупали масло из волостей сладковских и казанских, по нынешнему обозначению.

А почему? Да потому, что травы у нас растут отдельные, нетука их в иных местах, так природа распорядилась. Травы те через коровку попадают в молоко, а потом в сметану или сливки. И родится масло запаха и скуса необыкновенного. Так вот, те купцы везли бочонки масла аж другим народам, и еще с улыбочкой добавил, что даже ко двору англицкой королевы доставляли, она, говорит, без русского масла за стол не садится, янится». Масло в самолучшие времена во всяком доме было, и к блинам, и на хлеб.

Славные вафли на нем выпекали и стружки варили из муки сеяной тонкого размолу. И в каждом доме была маслобойка, теперь разве что в музее каком сыщешь. Делали ее по всем правилам бондари, дощечка к дощечке, как бочка, только узкая, а в нее вставляется мутовка с крестовиной на конце. Молоко хозяйка процедит и разливает по кринкам глиняным, лучше нет посуды для молока. Ставят в прохладное место, к предмету, в малую ямку в сарае. Как устоится, приносят кринки на стол, хозяйка берет большую деревянную ложку и начинает сверху сметану собирать.

До самой середины дойдет! Ну, может, сгоряча прибавил, но дивно сметаны. Тут же ее в маслобойку, на мутовку одевают крышку и маслобойку закупоривают. Тогда кто-то садится, ставит этот механизм поближе и коленками прижимает. А мутовка вверх–вниз, и так надоедливо и длинно. Обычно меня садили, когда юнцом был, всегда находили причину, чтоб наказать. Когда масло начинает сбиваться, мутовку не протащишь.

Потом мать сливает пахту, я уже с кружкой, вкуснятина! А масло все в комок собирают и отжимают, потом в чистую тряпицу и над блюдом держат, жмут, чтобы вся жидкость ушла. Вот тогда настоящее масло, его подсаливали и топили в вольном печном жару, тогда оно в глиняной корчаге долго не стареет. Топленое сольют, остается подденье, все дочиста кусочком вымакивали, поддевали, оттого и подденье.   

Как жену свою родную Евдинью Ивановну похоронил, так корову не держу, ни молока, ни масла. А в маркете каких только пачек нет, и своего происхождения, и из других областей. Когда шибко охота, беру. Любил ране глазунью из трех яичек на молосном масле. Ну и состряпал. Сковороду разогрел, кусок масла кинул, а оно как вжарит шрапнелью, едва отскочил, чем и спасся. Вижу, кусок тает и по сковороде носится, того и гляди выпрыгнет.

А почему? Потому что воды много, над блюдом не держали полдня, чистыми ручками не выжимали. Конечно, неславно это.   

Я еще совсем мальцом был, бегал в лавку купца Изместьева, сам купец тут и торговал. Говорили, что откупился от большевиков, свои магазины вместе с товаром отдал советской власти. За это его оставили за прилавком. Как он баско выбрасывал на прилавок штуку мануфактуры, а потом аршинной линейкой шустро отмерял, сколь надо. Любо было смотреть, прямо играл за прилавком. Теперича мануфактуру к нам не возят, все больше китайские штаны да рубахи. Старуха моя, еще жива была, купила мне кустюм, говорит, летом носить станешь.

Надел я его после бани, глянул на себя в трюме – господи, стыд-ок какой! На рубахе чья-то харя нарисована, не наша, и подписана другим языком. А на штанах лампасы, какие у генералов на фронте видал. Носил, но только дома и в ограде, еще картошку тяпать выходил, когда соседей не видно. А после постирала бабка, весь мой кустюм кумелькой сбежался, мотня растянулась до стыдных размеров, рубаха широкой сделалась, еще одного мужика можно засунуть.

Отдал жене на тряпки пол мыть. Однако вижу, что есть в торговле и путние товары, на днях приезжал большой начальник на черной квадратной легковушке, заходил в сельсовет, нынче администрация какая-то, дак на ём кустюмчик славный, материальчик вроде не сукно, не шерсть, но завидный, и шили не в районе, нет.

Потом мне разъемачили, что и машина, и кустюм не наших рук дело, а иноземного происхождения. Я даже пожалел. Ну, довольно про это. Пришел я в магазин, держит его наш мужик немецкого происхождения Андрей Адамович или Абрамович. А расцвел, сказывают, на деньги дяди своего, который в свой фатерлянд еще при советской власти смотался. Там теперь фабрику держит и племяшу копейки подбрасыват. Заинтересован я был колбасой, даже снилась, зараза, последние ночи перед пенсией. Вот, поперся с утра поране.

Гляжу на колбасы под стеклом, очки нацепил, я их и пользую только, когда за пенсию расписываюсь, а тут кстати в кармане обнаружил. Гляжу не на колбасу, а на цифры, и смущение меня одолело. Как же так, мясо скотское лежит по триста вместе с костями, а колбаса по сто? Засумлевался, отошел в сторону.

Вспомнил, как с прошлой пенсии хапнул ливерной, в былые времена жена моя славные пирожки пекла, да и, бывало, кинет на сковородку сальца топленого, порежет колбаску на кусочки, обжарит – за милу душу отобедаю. Ну и я тем же макаром, только жарево мое растеклось по сковородке и дух издает противный. Тут и подсказала память, из чего ее делают: ухо, горло, нос…

А бывалочи, вспомнишь, какая славная колбаска была, правда, не каждый день и не повсюду, но в городе завсегда каральку прикупишь, да еще палку толстОй, звали ее вроде как врачебной, уж забыл. И ежели в автобусе кто-то в авоське колбасу везет, то уж не скроешь, такой дух по рядам. Попал я единожды в нехороший момент. Пробегал по гумажным делам, в магазин не попал, едва в автобус успел. А за весь день маковой росинки во рту не было, ругал себя и жену, что так и не всучила мне пяток пирожков, отказался. Как бы они сейчас к душе пришлись!

И сидит супротив меня бабочка, в авоське колбаса завернута. Ничего не видно в гумаге, продавцы ее не жалеют, на весы бросают, сколь оторвется, но запах, такой аппетитный дух исходит, что у меня в брюхе все взволновалось и слюна вожжой, даже совестно. Пошто нонешная не пахнет, так я озабочен был, и спросить не у кого. И тут прямо у ворот останавливается красивая легковая машина, идет по двору женщина, в дверь стукнула, я отгаркнулся, и она явилась.

Да, повидал я, грешным делом, бабочек, не обижен, но такой красоты, да в своей избе, сроду не бывало. Кустюм на ней голубенький, под жакетом белый бант пушистый, лицо белое да чистое, по фигуре все, как и должно быть, в общем, бабочка приятная, мало подёржанная. Я ее в горницу приглашаю, а она краской взялась и говорит, что дело у нее ко мне деликатного свойства. Мне не впервой, кивнул, мол, сказывай. Она присела на табаретку, жакетка чуть распахнулась, какие ножки обналичились, какие коленки, смотреть больно.

И говорит, что в семье не все ладно. Муж слабину дал, уж два месяца спит отдельно, выпивать начал с горя, а ему нельзя, работа ответственная. Да и я, говорит, не железная, соблазнов много, боюсь сорваться. А про вас, говорит, добрые люди сопчили, я любыми деньгами оплачу, только помогите. А сама слезы прибирает, вижу, что натуральные, переживает. Ране я похвалился, что от отца своего перенял, как мужикам бессильным помочь.

Оно и в старые годы бывало, что мужик силу терял, только дедушка и отец не шепотками пользовали, а травами и разными от скотины вырезками. Вот и я сподобился. Успокоил гостью, пошел в избушку, все, что надобно, собрал, в гумажки завернул, а ей продиктовал, что и как потреблять. Заодно спросил, ко врачам обращались ли. Да, кивнула, ездили в Тюмень, большие деньги заплатили, лекарствов накупили полсумки, только никаких перемен. Две недели принимал уколы и таблетки, потом выбросил все в мусорку и запил.

И опять деньги подает. Я руку отвел, говорю, что через полмесяца приедешь и все расскажешь. Будет прок – тогда и о цене можно говорить. И верно, через две недели приехала, забежала в избу, обняла меня, целует небритые щеки. Я тоже по старой памяти притиснул ее, да, видно, заметно, она аж засмеялась. Благодарит меня, а сама большущий пакет выставила, говорит, что продуктов хороших привезла. А я носу не верю: колбасой пахнет! Спросил, где продают эко диво?

Она смеется. Оказывается, заведует эта бабочка конторой при мясокомбинате, где все анализы делают. И рассказывает, что в колбасу нынче много чего впаривают, все она назвала, а про мясо молчит. Я аж напрягся: «А мясо?». Она хохотнула: «Да, мясо! Очень немного, и не всегда свинина или говядина». Опять напрягаю: «А чье?». И стала она называть животный мир, которого даже не слыхал, говорит, хозяин из-за границы получает в больших ящиках за гроши.

«А сам-то он как ест эту гадость?». Она засмеялась: «Нет, не ест, у нас в отдельном цехе есть маленькая колбасная линия, тут мы делаем по его приказу колбасу по советским еще рецептам. Немного, центнера два, для него и друзей, ну, и себе урвем. Вот, вам привезла, вспомните былое время». Конфетки перестал брать, никуда негодные стали. И кто изничтожил рецепты, по которым делались конфеты «Кара–Кум», «Ласточка», «Мишка на Севере»?

Недавно нашел в комоде конверт старый, а в нем гумажки конфетные, старуха прибрала когда-то, от них до сего дня запах хороший. Оттого и знаю названия. Нынешние в красивых завертках, но исть невозможно, пластилин в них, или что? Соседка моя Клавдия, кума Прокопья жена, в прошлом годе хапнула конфет, закинула в рот две сразу, они прилипли к зубам и к нёбу. Баба языком ворохнула, а про то, что зубы казеиновые, забыла. Переломила обе челюсти, пришлось пенсию отдать за новые. В суд ходила, там посмеялись и даже заявление не приняли. А надо бы привлекать за такой продукт, край надо, иначе потравимся все и зубы кончим. 

  Не скажу, что без вина жить не могу, но бутылочка завсегда в старые годы в шкапчике сохранялась. А как иначе, вдруг человек какой, да и рюмочка перед каждым аппетитом. Теперь водку совсем не беру, как траванулись трое мужиков парных, здоровых, и оказалась в недопитой бутылке не водка, а отрава на спирту не настоящем. Теперь только смотрю на стенку в маркете, где бутылки выставлены: картина, красота неземная, а как вспомню те похороны – сразу с души воротит. Не беру. Делаю брагу.

Воду непременно кипячу и остужаю, потом бросаю дрожжи и сахар сыплю, сколь надо стаканов. Плотно запираю флягу и ставлю в тепло за чувал. Понятно, время от времени ревизию навожу, добавляю сахар либо дрожжи, тут уж оставляю слабину, чтобы дурь выходила. И веселком помешиваю каждый день. А как гулять перестанет, пережигаю сахар. Сыплю на лист, раньше жена на нем хлебы пекла, пять стаканчиков сахара, лучше бы комкового, но его теперь нет, и в русскую печь в вольный жар. Сахар расплавится, сделатся коричневым.

Достаю, остужаю, соскребаю в блюдо и засыпаю во флягу. Разойдется дня за три, пробу сниму и сливаю в бутыли двадцатилитровые. Такое питье выходит, что не стыдно и доброму человеку налить. Когда совсем отстоится, еще раз солью в банки, сохранится в прохладе, пока не кончится. Вот говорил о ревизии. Памятный случай, когда кум Киприян по уличному Гулена, замешал брагу в старинном бочонке с пробкой и поставил на голбчик за печкой.

На печке теща его Апполинария ошивалась. Хозяин встанет на приступку, прислушатся: воюет бражка, аж бочонок подрагиват. Он и рад. И вот среди дня не вынес напору старинный дубовый бочонок, лопнул, дак ладно что теща по нужде спустилась с печи, в живых сохранилась. Приходит Киприян с работы – вся изба загажена, с потолка каплет, теща сидит вся в гуще, бормочет с перепугу, но жива и на ведьму похожа. И смех, и грех. Купил булку хлеба, мне бы четвертушку, но теперича не режут. К вечеру в булке сделатся нора, словно мыши прогрызли.

И вонять начнет шибко неславно. А все от того, что хозяева маркетов открыли свои пекарни, зерно скупают у крестьян бросовое, фураж, что подешевше, мелют и в квашню. С городской пекарни возили булки, тот хлебишко был сносный, так ведь отказались, потому как свой не на моде. Едим. Вобче-то за свою жизнь всякого откушал, и с травой вполовину, и со жмыком. А в памяти калачи да буханки, какие жена моя Дина выпекала.

Ежели квашню заводит, считай, ночь не спит, как за малым дитем ухаживат, и промешать надо, и притворить, а потом наминать тесто, чтоб не пустое было. А как выкатат да калачей накрутит, буханок круглых на листы пристроит, тут не стукни–не брякни, а то хлеб спугнешь, присядет. Семья большая была, ее мать да мой отец, да четверо ребят, все выучились, двое в городе, двое тут, при родине, своим хозяйством спасаются, коль работы нет. Да, о хлебе: на неделю стряпала, и до последу хлеб не старился.

Мука путняя была, хотя говорят: «Та же мучка, да другие ручки». А моя мастерица была, не к ноче помянута. Поведал вам про нашу жизнь, а село у нас большое, старинное, в одной половине старожилы живут, в другой самоходы, из Рассеи крестьяне при царском режиме присоседились. Всегда дружно жили, и теперь.

Одна власть была – робили и песни пели, когда с радости, когда с горя. Другая сделалась – ничего, и тут приспособились, кто как, но опять живем. Оттого, что ленивых нетука. Народ работящий, не зовут, не нужен стал – плюнул, картохи гектар посадил, маломальский пригон сгоношил, свиней развел, коров, и похохатыват. Знамо, что не все так, но зачем напрасно бога гневить?  Вот только бы с торговлей поправить, не все там ладно. Ну, поживем – увидим.   

 Николай Ольков Клюев