Последний день Настасьи Лыковой

Зеркало на стене, старомодный сервант и маленький черно-белый телевизор были аккуратно завешаны светлыми, льняными простынями. Разноцветные, из небольших тряпичных лоскутков половики, наспех собранные в рулоны, лежали тут же в углу поленницей и от этого на оголившемся, окрашенном темно-коричневой эмалью полу, кое-где виднелись белые блики, пробивавшегося сквозь замерзшие стекла окон, яркого зимнего солнца.

В горнице, прямо по середине, на двух табуретках надежно стоял обитый бардовой, бархатной тканью гроб. У изголовья покойника читальщица установила маленький столик с иконой Николая Угодника и тихонько бормоча себе под нос, читала молитву, изредка поджигая веточку вереска, воткнутую тут же в стеклянную банку.

Перед ликом седовласого святого мерцала тоненькая, желтая свечка, и едва заметная от нее черная струйка дыма поднималась в воздух и тут же рассеивалась. Было очень душно. Смешавшийся воедино голубоватый прозрачный дымок от горящей хвои и нагретого воска, наполнял небольшую избу тяжелым, скорбным запахом, какой бывает в деревенской церкви и в доме с мертвецом.
По краям у гроба, на невысоких, деревянных лавках, с мрачными, серыми лицами сидели родные покойной.

– Эх-хе-хе. – вздохнула немолодая женщина, покрытая в черную шаль. – Вот и отбегалась, родимая. Погляди-ка, улеглась. Эх-хе-хе.

– Ох, Настасья-Настасья. Эх-хе-хе. Лежишь теперь моя хорошая. – тихонечко прошептала соседская бабушка Лиза и тихонько высморкалась в платочек.

Восьмидесятилетняя, безобидная старушка Настасья Лыкова, аккуратно накрытая белым сатиновым покрывалом и обложенная по бокам яркими, бумажными цветами, лежала в гробу, скрестив на груди морщинистые руки и задрав кверху маленький заостренный нос.

У самой головы, на стуле, немного сгорбившись сидела единственная дочь покойницы Варвара. Она жалобно смотрела на мать, то и дело вытирая платочком свое зареванное, бледное лицо. Из-под кое-как, наспех завязанного черного, прозрачного платка, выбивались седые, запутанные волосы.
– Зачем же ты оставила нас, мама? Да как же мы будем теперь без тебя? Да за что же ты, Господи, послал нам горюшко такое?! – тихонько плакала она и причитала.

В это время распахнув настежь дверь избы и запустив из сеней холодное, белое облако, вошел муж Варвары, крепкий, бородатый мужик с красным от мороза лицом Громов Егор. Сняв лохматую, из собачьей шкуры шапку, он не раздеваясь прошел к гробу и быстро перекрестился.
– Вот и все, Жора. – подумал он про себя, сглотнув слюну.

– Не стало тещи у тебя. Хорошая была старушонка. Ох и хорошая. Кхе. Побольше ба таких. Сколь прожили мы вместе и не ругались ведь сроду совсем. Дельная баба была, надежная. Пусть земля ей будет пухом, тещеньке родименькой моей. И кто ба знал, что так все выйдет. Ах, какая глупая смерть. Ээх. Да как же жалко-то ее. Не уберегли старушку. – и глаза его заметно наполнились горькой слезой.

Простояв примерно с минуту, Егор бережно погладил холодные, застывшие руки покойницы и вышел в соседнюю комнату. Варвара, аккуратно протиснувшись между людей, на цыпочках проследовала за мужем.

– Ну, как там у вас? – шмыгнула она носом и поджала суховатые губы. – Выкопали? Земля-то шибко промерзла, али терпимо? С утра ковыряетесь.

– Как камень, язви ее в душу. Чугунное литье. – осипшим голосом негодовал Егор, нахмурив широкие, черные брови. – Сожгли три тракторных покрышки, а она всего на пол метра только и отдыгала. Не земля, а ледяная глыба.

Варвара прикрыв рот ладошкой, вздохнула и с досадой покачала головой.
– Ни че, жена, отдолбим. – сурово пробубнил Егор и усмехнулся. – Бутылок пять ишшо возьму для мужиков, а то совсем там худо дело. Под сорок давит. Околели.
– Поесть хоть собери с собой. – устало прошептала Варвара. – Поди голодные. Беляши-то все съели?

– Тут же. Еще горячими приговорили их. На морозе-то уж больно сладкие они. Тебе спасибо передать велели.

– Ладно, пойду сидеть у гроба. Молиться скоро будем. Копайте с Богом. Смотри, не пейте шибко-то, а то ослабнете. Че будем делать-то тогда?

– Куда мы денемся? Все честь по чести сделаем. Как надо схороним тещу мою. Она ить нас нисколько не стесняла. – и Егор махнув рукой, ловко нырнул в погреб.
Собрав в рюкзак спиртное, добрый шматок сальца, соленых огурцов из бочки, буханку хлеба и пару крупных луковиц, он вышел во двор.

– Ох и мороз! Ох и давит, окаянный! – поправляя на ходу тяжелую шапку, с натугой кряхтел Егор, идя по скрипучим, промерзшим половицам.

Учуяв во дворе хозяина, в сарайке заскулила собака и лапами заскребла деревянную дверь.
– Натворил змей делов и скребется холера. Ежели б не ты, паразит, сидел ба я у печки щас, да мережи вязал под наливку. А ну сиди тихо, Шарик! – крикнул со злобой Егор на дворнягу и покосился на большой деревянный крест у ворот. – Лыкова Анастасия Глебовна, одна тыща восемьсот девяностый год рождения. – прочитал он надпись на черной железной табличке и стиснул зубы.

На улице возле ворот курили два старика и переминаясь от холода с ноги на ногу, что-то громко обсуждали. Изо рта у них шел густой, белый пар, перемешанный с терпким дымом от папирос.
– Неделю назад ее в продуктовом встретил. – с досадой мотал большой головой двоюродный брат покойницы, пучеглазый, с пышными седыми бакенбардами дед Силантий.

– Мы ишшо поговорили с ней с пяток минут. Веселая такая была. Што ты. Из церкви, говорит, бегу, причащалась у отца Василия. Кхе-кхе-кхе. – и глубоко затянувшись, закашлялся. – Вот и причастилась сестренка. Эх, как жалко-то ее. Весной все к внукам собиралась в город.

– А она рази, кого спрашивает, смертушка, когда ей приходить-то? – шепелявил второй старик, маленький мужичок в овчинном тулупе. – Так и мы с тобой Силантий, седня живем, а завтра сковырнулись. Че же сделаешь-то? У него ить в небесной канцелярии все по полочкам разложено, кому, когда. – и ткнув в небо рукавицей, зажмурился.

– Настасья-то, поди, ведь тоже и не думала туда. А видишь, как все вышло. Судьба. Моя Павлина тоже, помню, хорохорилась, что, дескать, я вперед умру. И что? Два года уж лежит. Нельзя загадывать, Силантий.

Увидев Егора, мужики замолчали.
– Доброго вам здоровья, дядь Силантий, дядь Панкрат! Кхе-кхе. – серьезно обратился к ним Егор, не подавая руки. – Пришли, не замерзли? Кхе-кхе.
– Как тут не прийти-то? Хм. – сразу оживился дед Панкрат. – Чай не чужая. И в писят ба градусов притопали.

– Видишь, дядя Силантий, по каким мы с тобой поводам-то встречаемся? – буркнул Егор и кашлянул в рукавицу. – Могилу копаем. Промерзла земля-то. Уж че только не делали. И кайлом, и резиной, и лампой паяльной. Ни в какую не хочет, холера. Мужикам погреться взял. Поеду полегоньку. А вы ступайте в избу, щас бабы молится будут и потом покормят вас. – и аккуратно положив рюкзак на переднее сиденье своего старенького «Запорожца», рванул с места, подняв в воздух тысячи снежных крупиц.

– Побольше б таких мужиков, как Егор. – распрямил грудь дед Панкрат. – Любила Настасья зятя. Не пьет зря, заядлый рыбак, у завода на доске почета все время красуется. И Варвару-то шибко он любит. И детей выучил, в городу живут. Вот не знаю, приедут на похороны-то, нет?
– Как не приедут поди. Она ить одна у них бабушка. Ну давай ишшо папироску, да в избу пойдем. – заключил дед Силантий и достал коробок спичек.

На кладбище было тихо. Лишь изредка, где-то в глубине леса раздавался треск промерзших до основания деревьев. Земля, макушки сосен и голые ветки рябин были основательно накрыты белой, пуховой периной и от этого яркого света темнело в глазах. Кое-где из-под снега, своим зловещим острием пробивались натыканные повсюду кресты и ребра железных оградок.
Егор аккуратно переставляя высокие пимы, шел по старым, утоптанным следам в самую чащу погоста.

– От ить, шельма. Ты смотри какая, ась. – негодовал в это время брат Егора Иван, слегка поддатый, вспотевший мужик в собачей дохе и вязаной шапке, орудующий киркой в могиле. – Часов пять уж долбим, а только половину и прошли. Не приведи Господь могилу рыть зимой. Летом все веселей будет. Я хорошо помню, как в июле мы тетке Аксинье копали. Пух земля-то была. Ее каелкой раз и готово. За два часа тогда управились. Выпили больше, чем работали. Ха-ха-ха! – засмеялся он своим беззубым ртом.

– Сравнил ты тожа, Ваньша. – оживился пьяненький дед Филипп. – Лето, оно и есть лето. Мы как-то тожа летом, сразу после войны моему братцу могилку копали за церковью, щас ее нету, сгорела. Раз, землю лопаткой, а там черепок ребятенка. Ну, и стали мы дальше руками уже разгребать. Да ишшо пять маленьких и один взрослый достали. Летом земля, как крупа, лишь ба в скалу не угадать.

– И че с ними, с черепами-то? А? Откуда взялись-то они? – наивно полюбопытствовал Иван.
– Обратно положили. Ямку подкопали, да зарыли. Не на земле же оставлять. Грех ить. Тут же к попу Никодиму зашли, рассказали че, да как. Говорит от тифа много умирало в старину людей, семействами цельными валились. Детей в роду-то раньше много было, не то, что щас. – и дед Филипп закурил и задумался.

– Черепки. Пять штук. Тоже счетоводы. Ха-ха-ха! – с ехидцей засмеялся, глядя на мужиков Настасьин племянник, до этого хмурый, долговязый Емельян. – Кости, они и есть кости. Я как-то в Покровке Ефимье Клюквиной могилу налаживал с отцом. Просила к мужику покойному ее подхоронить. Дошли до мужнинова гроба, а поддатые крепко были и крышку-то лопаткой своротили. Ха-ха-ха!
Мужики украдкой переглянулись между собой.

– Помер целых десять лет назад, а лежит, как новенький. – продолжал Емельян. – Потом лицо, как почернеет. А черепки, они и есть черепки. Обычные прелые кости.
Тут до слуха копальщиков донесся снежный скрип, издаваемый где-то уже рядом и из-за широкой сосны показался Егор.

От трудной, неловкой ходьбы он глубоко дышал. Его широкие брови, ресницы и борода, белели от инея.
– Ну, как вы тут, родные? – прокряхтел Егор в отворот полушубка. – Не околели хоть? Давайте все сюда, погреемся немного. – и поставил рюкзак на свежую кучу земли.
Мужики сняли варежки и потирая заветренные, красные руки заулыбались.

– Вот это по-нашему, братка! – присвистнул Иван и кряхтя вылез из ямы. – Помянем тетку Настасью. Не вредная была старушка. Я бы даже добрая сказал. Она частенько мне деньжата занимала.
Егор ровно налил всем по полному граненому стакану, кто-то достал «Беломор».
– Пусть земля тебе будет пухом, Настасья Глебовна. И царствие небесное тебе. – выдохнул дед Филипп и быстро осушил стакан. Остальные последовали его примеру.

– Царствие небесное после сорокового дня говорят. Эх вы, безбожники. – со знанием дела ухмыльнулся Иван и немедля занюхал водку незажженной папироской.
– Эх, как хорошо пошел, зараза. – расплылся в масляной улыбке Емельян. – Люблю ее окаянную на свежем воздухе зимой. Моментально согревает душу.

Родилась Настасья Лыкова в семье крестьян. У родителей было двое детей, сама Настасья и младшенький братишка Васька. В голодомор семья уехала в Киргизию. Прожив там пару лет, вернулись снова на Урал. В сорок первом ее мужа, знатного рабочего в поселке забрали на войну, где он пропал без вести. В сорок втором погиб на фронте брат Василий. Всю жизнь жила она с Варварой и Егором в своем доме. Они работали на заводе, она хлопотала по хозяйству и молилась.
В свой самый последний день Настасья проснулась в пять часов утра.

– Это к чему мне седня родители покойные приснились? – вытирая со лба холодный пот платком, прошептала старушка. – Отродясь снов не видела, а тут на тебе. Знать не к добру?
Услышав встревоженный голос матери, Варвара наскоро накинув вязаную шаль зашла к ней в комнату, зажгла светильник и села рядом на кровати.

– Ты заболела, мама? Или приснилось что?
Настасья лежала на спине, раскинув по подушке свои седые пряди и глядя в потолок о чем-то напряженно думала. Приснившийся недавно неприятный сон ей не давал покоя.
– Мать с тятей снились. К себе зовут. Говорят, хватит одной там маяться. Помру видно скоро, Варварушка? – испуганно посмотрела на дочь старушка.
– Да будя тебе мам. Ты рази с нами маешься? Живем душа в душу. – нежно улыбнулась Варвара и погладила мать по руке. – Ить суеверие-то грех. Ну приснились и приснились. Теперь сразу помирать штоль? Ты как ребенок у меня, ей Богу.

– Да што ты, што ты. – крепко забеспокоилась Настасья. – Спасибо вам с Егором, кормите меня. А то без вас совсем ба худо было.
– Ты правда не болеешь, мам? – сильно переживала дочь. – А то может скорую вызвать? Посмотрят хоть, послушают.

– Да Господь с тобой, родимая. – села на кровати старушка. – Ты вспомни, сколько я болела-то за жисть?

Варвара пожала плечами и шмыгнула носом.
– Ить сроду не была у дохторов. Однажды, правда, когда ишшо маленькой была, аппендицит мне удаляли у нас в больнице. Василий Яковлич, царствие ему небесное, хороший был врач. Помню, привез меня тятя зимой на санях, холодина под писят, а живот прям режет, мочи нет. Он посмотрел меня. Ложись, говорит, на спину, родимая, щас будем оперировать.

Возьми, говорит, палочку деревянную в зубы, и подает мне маленький брусок. Я, говорит, буду резать, а ты ее сжимай. Все легше будет. Обезболивающих-то тогда и наркозу сроду не было. Я лежу, он скальпелем по животу чик-чик, а слезы сами так и льются, того гляди концы отдам. А дохтор-то меня все успокаивает, да приговаривает, дескать, терпи милая, ишшо не долго осталось.

И с тех пор, ни че у меня больше не болело. А щас душа болит.
Дочь обеспокоенно посмотрела в глаза матери и задумалась.
– Ох и плохо же мы жили, Варварушка. – продолжала старушка. – И че мы видели-то в энтой жизни, окромя работы. С утра до ночи в поле, да на ферме. Начальство план хотело перевыполнить, а мы спины не разгибали. И твой отец не с чем ушел.

Провоевал три месяца и бесследно сгинул под Смоленском. Куда я только не писала, хоть весточку узнать. Все без толку. Тебя вот вырастила, слава Богу. Замуж выдала. И мужик-то тебе хороший попался. Он мне сразу поглянулся, Егор-то твой. Ить тоже безотцовщина. Кузьму-то помню я. Красавец был. Тоже немец проклятый забрал. Ладно, че вспоминать. Вставать потихоньку надо. Расхожусь, может оклемаюсь.

Весь день Настасья маялась. Вроде и дома все в порядке, и никто не хворает, а на душе была какая-то тоска. Из головы все никак не выходили покойные родители со своими словами.
К вечеру мороз на улице немного отпустил. Через небольшие проталины на стеклах были хорошо видны пушистые снежинки, кружившиеся в свете от фонарного столба. В редких проплешинах серых облаков сверкали далекие звезды и желтел серп полумесяца. В избе было тепло и уютно. В голландке потрескивали березовые дрова и из маленького окошечка-поддувала чугунной дверцы, выглядывали оранжевые огненные языки.

Варвара готовила на кухне ужин. Вот-вот с работы должен был прийти Егор.
Настасья попив в горнице чаю с вареньем, решила подышать перед сном свежим воздухом и вышла во двор.

– Снежок-то знатный какой. – подняв голову вверх, засияла старушка. – Добрая ноне зима-то. С утра ишшо мороз был, а щас заметно потеплело. – и осторожно переставляя в валенках ноги, покралась по холодному полу на улицу.

Услышав голос хозяйки, из конуры, стоявшей тут же в углу возле ворот, гремя цепью вылезла лохматая дворняга и замотала хвостом.
– Сиди в тепле, куда ты вылез-то, шалавый?! Кому говорю, Шарик?! – махнула варежкой Настасья в сторону игривого пса.

Дворняга резко встав на задние лапы, всем телом навалилась на старушку и тыча от радости своим холодным носом ей в лицо, громко заскулила.
– А ну, пошел отсудова, варнак! – закричала Настасья и запутавшись в цепи, плашмя упала на доски. Собака тот час залаяла и запрыгала возле старушки.

Варвара услышав на улице подозрительный шум, раздетая выбежала во двор.
– Мама! – заголосила она, увидев лежащую навзничь Настасью. – А ну, пошел прочь отсудова, Шарик! Прочь я сказала! Мамочка, что с тобой, милая?
Настасья лежала неподвижно, закатив глаза.

– Господи-Господи. Не дышит ить она. – ужасно перепугалась дочь за маму, и кое-как подняв ее на руки, понесла в избу.
Положив аккуратно Настасью на кровать, Варвара позвонила в скорую.
– Она ведь мертвая, теть Варвар. – округлила глаза молодая медсестра. – Уже и костенеть начала.
Варвара уткнулась в фартук и зарыдала.

– Уф! Все мужики, шабаш. Самый аккурат будет. – с одышкой вылезая из глубокой с ровными краями ямы, прокряхтел умаявшийся за этот трудный день Егор. – Добрая фатера получилась, слава Богу. Внизу земля-то пух, хоть самому в нее ложись. Тьфу-тьфу-тьфу!
Мужики стояли не шелохнувшись у самой кромки могилы и с грустью смотрели в ее застывшее, безмолвное жерло.

– Какой-то мудрец сказал, что человек по-настоящему счастлив, только после погребения. – хлопая седыми, замерзшими ресницами, философски думал про себя изрядно опьяневший и уставший за день дедушка Филипп и тихонько покряхтывал.
На улице уже почти стемнело.

– Поедем к нам домой, браты. – вдруг нарушил гробовое молчание Егор. – Под пироги помянем тещу. Большое дело сделали сегодня. А? – и все не спеша, молча побрели по снегу в «Запорожец».

Александр Мазаев