Брат (Война, какой она была)

– Нет, ты со мной не спорь, сын. Но в Сталинграде нам было легче, – да, уцелеть не было надежды ни у кого, но мы знали: вот они, а здесь – мы.
Правда, я и не думал даже спорить с отцом, а только заинтересованно слушал его воспоминания, уже поздней ночью, так как весь день мы работали, и я помню, с каким вожделением он ждал вечера.
Пока он прибирал инструмент, которым мы пользовались, заливая в этот день отмосток у дома, я готовил ужин.
И часто, очень, эти наши посиделки, как он их называл, продолжались до ранней зари, под раскидистым дубом, где было так уютно и тепло.
Тем более, что я усовершенствовал эту летнюю столовую, поставив аккуратную, углом, стенку из листов шифера, и соорудил крышу из нескольких слоёв толстой и прочной плёнки, которая закрывала нас от свежего  ветра.
Свои первые слова сегодня, с которых и началась эта история, он произнёс тогда, когда блаженное тепло от рюмки холодной водки разлилось по телу, и мы закусили только что нарезанным мною салатом из свежих помидоров, лука и огурцов.
– Ты не думай, что я сошёл с ума, говоря о Сталинграде. Среди этого кромешного ада мы твёрдо знали, что назад мы не сдвинемся. Погибнем, но не уйдём.
А вот легче было, сын, это точно.
Мы же не видели, что натворил фашист на оккупированных территориях, многие из нас не имели никаких вестей из дому, так как всё родство находилось на временно оккупированной нашей земле.
И самое главное – под Сталинградом мы встречались в бою только с немцами, венграми, румынами, несколько раз итальянцев брали в плен, то есть – с тем врагом, который пришёл к нам с гитлеровскими войсками.
А вот когда пошли вперёд, сердца наши обуглились и не все смогли это выдержать.
Ожесточился даже народ, и нам, офицерам, приходилось немало сил приложить к тому, чтобы люди не своевольничали, а блюли закон и совестью солдатской не торговали.
Я своим разведчикам прямо говорил, что никакие былые заслуги не буду принимать в расчет, если потеряют честь воинскую.
Он выждал, пока я вновь наполню рюмки водкой, тяжело встал из-за стола и обратился ко мне:
– Давай, сын, помянем моих товарищей боевых… Да и твоих тоже, свою войну пережил и ты. Но мы хотя бы на своей Земле воевали. И боронили её, а тебе же пришлось на чужбине кровь свою проливать, своих подчинённых на смерть отправлять…
Не бывает войны без крови, к сожалению…
Мы выпили, и отец продолжил свой рассказ, не забывая и об ужине, нахваливая меня за его приготовление.
– В руинах вся страна лежала на оккупированной фашистом территории.
А когда мы оказались в Белоруссии, тут и комиссаров не надо было – клокочущая ярость просто разрывала наши сердца.
Не видели мы ни одной деревни, уцелевшей, в небо только сиротливо смотрели печные трубы.
И что поразило особо – практическое отсутствие людей.
На пепелищах, кое-где, крайне редко, копошились до времени постаревшие женщины, нищенски одетые, с безысходной тоской на своих восковых лицах.
Мне кажется, что они не способны были радоваться даже нам. И только безучастно, остановившимися глазами, смотрели на нас, да прижимали к высохшей груди буханки хлеба и банки консервов, которые, каждый из нас, норовил им вручить…
Отец закурил, жадно затянулся дымом сигареты, и я заметил, как у него дрожали руки.
Он сам взял бутылку с водкой, налил, молча, наши рюмки, прикоснулся рукой к моему плечу и сказал:
– Ни один народ таких страданий не перенёс. И все мы, кто проживал до войны на тех землях, которые захватил враг, утратили покой и сон.
Потому что каждый знал, что и наши родные прошли через этот ад.
И я тебе скажу, дорогой сын, никому и никогда не говорил этого – сам сказал своим разведчикам, что если доведётся быть в бою, а такое часто бывало, не всё же мы время по тылам фашистов шастали, в бою пленных не брать.
Холодок былых воспоминаний передёрнул его плечи, и он продолжил:
– Поверишь, мы просто жаждали боя. Мы хотели встретиться с врагом на поле боя – лицом к лицу.
Но не знали, какое испытание нам приготовил Господь.
Дело под Мозырем было, знаешь такой городок в Белоруссии.
– Да, отец, красивый, утопающий в зелени, окружённый лесами и озёрами. белый и нарядный город сегодня.
– А тогда – мы и не видели, даже единого, целого здания. Всё было уничтожено и разорено.
И, представляешь, мы слышали, конечно, о власовцах, знали, что нечестивцы такие появились. Шкурники и предатели, но видеть их не приходилось ни разу.
А тут – звонит комдив и кричит в трубку:
– Капитан, всю роту – в ружьё, на наш медсанбат вышли власовцы, прорываются на Запад.
Там – сущий ад, капитан, прошу тебя, поторопись…
Мы запрыгнули во все машины, которые только стояли у штаба, и понеслись туда, откуда раздавались выстрелы в ночи…
Замолчал, надолго, жестом показал, чтобы я наполнил рюмки, и, выпив водку, застыл, молча, за столом, даже сгорбившись как-то.
– Такого боя, сын, не помню за всю войну. Мне чудится, или так и было, но мы и не стреляли почти.
Обойма в моём «ТТ» осталась не расстрелянной.
Нож, приклад, сапёрная лопатка – только и были в действии.
А ещё – русский мат над полем боя, с обеих сторон.
Власовцы понимали, что пощады им не будет, и дрались, как обречённые.
Нас даже не интересовало – сколько их. Мы твёрдо знали, что несколько минут такого боя – и они побегут.
Потому что такой ярости и такого напора я не пережил более ни разу за всю войну.
Научились мы воевать, и воевали расчётливо, не спешили подставлять фашистам свои головы.
Здесь же всё было по-другому.
Каждый из нас стремился уничтожить врагов, как можно больше.
Поверишь, после боя я боялся и посмотреть на строй своих ребят, но, когда всё же поднял глаза, увидел всю свою роту, раненых было много, почти все, но ни один человек не погиб. Не погиб никто!
Это было невероятным. Но это было так.
Обливались кровью мои герои, но все были живы и даже не спешили оказать друг другу помощь, а только поддерживали тех, кому досталось больше, нежели другим.
И подоспевшие наши бойцы, с недоумением, оглядывали поле боя, на котором в страшных позах застыло множество трупов власовцев.
Даже не знаю, сколько их мы уничтожили.
Выживших было мало.
И не их, а нас, наши солдаты, и майор, который ими командовал, всё норовили усадить в машины, в которых мы прибыли на место боя и отправить к месту нашей дислокации, как можно скорее.
Мыслю, что на нас было страшно смотреть и им.
Он снова закурил, устало как-то поковырялся в тарелке, и продолжил:
– Так бы эта история и завершилась. Да, страшный бой. Но ничего более.
Но тут мимо нас несколько пехотинцев, лучше бы подождали, вели человек восемь-десять власовцев.
Это были все живые, кто не успел убежать.
И, когда они поравнялись с машиной, в которой сидел и я в кругу своих бойцов, не хотел оставаться в кабине, любимец разведроты Сашка Крылов, как-то неестественно взвизгнул, перекинул своё тренированное тело через борт, уже в полёте выдернул из-за голенища сапога нож, и всадил его, по самую рукоять, в шею одного власовца.
Самое страшное, что он при этом не отпустил его, притянул за ворот мундира к своему лицу и прохрипел:
– Ну, что, братка, вот и свиделись?
И тут же оттолкнул уже умирающее тело от себя.
Не стал вынимать из шеи поверженного врага и свой нож.
Мой старшина роты, степенный донской казак, уже в летах, Малахов, под мышки втянул завядшее тело Сашки в кузов машины, и прохрипел:
– У кого водка есть, дайте фляжку…
Не глядя, на ощупь, взял одну из них, открутил колпачок и поднёс к Сашкиным губам:
– Пей, сынок, пей. И забудь об этом.
Не думай и не вспоминай. Не попался же он, гад, кому-то другому.
Не тебе бы его жизни лишать…
Но ты сделал всё правильно.
По правде высшей. По чести.
Сашка, совершенно пьяный, на его руках и уснул.
Мои разведчики отнесли его в дом, укрыли шинелью и оставили возле него, на всякий случай, нашего незаменимого Лукича, совсем старого, даже не знаю, как тебе и объяснить, кем он был при нас, пристав к нам ещё под Сталинградом.
Наверное, и ангелом-хранителем роты, и печалователем нашим, заботливым и преданным нам, каждому, беспредельно.

***
Рано утром, в повязке на голове, через которую всё ещё проступала кровь, я пошёл к Сашке.
Он не спал.
Выжженными от бессонницы глазами, молча, смотрел в потолок и только – час от часа, подносил к своим глазам руки, чёрные, сбитые, во вражьей крови. И удивлённо разглядывал их.
Мы-то успели привести себя в порядок, помыться, переодеться в чистое, а Сашка был в том, в чём его и уложили в кровать заботливые руки старшины Малахова и Лукича.
Я молча сел возле него на кровать. И сжал его руку:
– Сашка, я ничего говорить не буду.
Единственное, прошу тебя, не казнись, и не вини себя ни в чём.
Ты поступил так, как тебе велела совесть твоя.
По-иному нельзя было.
В этом бою нельзя было, Сашка…
И он, как-то вздрогнув всем телом, заплакал, отвернувшись к стене.
Я ему не мешал.
И когда он затих, перестал хлюпать носом, я сказал:
– Всё, Сашка, поднимайся, приводи себя в порядок. Комдив едет, будет награждать отличившихся…
Не стал я говорить молодому солдату, что я упросил комдива приехать в роту в этот день и отметить героев не за этот бой, не упоминать о нём даже, а за предыдущие подвиги.
И когда комдив поблагодарил роту за спасение раненых в медсанбате и за проявленное мужество и героизм в боях по освобождению нашей Родины, вручил мне орден Александра Невского, которым, я знал, был награждён за Сталинград ещё, вся рота , дружно, закричала:
– Ура нашему командиру! Качай его, ребята!
Тепло, при этом, улыбался комдив, я видел, подлетая вверх от дюжих рук моих разведчиков, не стоял в стороне и Сашка.
Норовил тоже подбросить моё тело ввысь.
И когда строй вновь застыл перед комдивом, он вызвал из строя Сашку и вручил ему орден Славы III степени.
Сердечно обнял при этом и сказал:
– А это тебе, Крылов, за того немца, который очень важные дал нам сведения.
Спасибо, солдат! Много ты жизней наших солдат этим немцем своим спас.
А это, Крылов, от меня лично.
Важнецкий немец оказался.
И комдив, сняв с руки часы, вручил их смущённому солдату.
– Будь здоров, солдат! Доживи до Победы!
Как отец – желаю тебе этого.
Ради матери своей – доживи…
Сашка погиб смертью героя.
Мне, мне, сын, предназначалась пуля офицера, которого мы посчитали убитым при захвате языка, практически в последние дни войны.
Один Сашка увидел, как тот прицеливался в меня из «Вальтера».
Сдёрнуть с плеча автомат он не успевал, и тогда, в прыжке, бросил своё тело ко мне навстречу.
И только успел встать впереди меня, фашист нажал на спусковой крючок…
Я подхватил Сашку, его обмякшее тело.
А мои разведчики тут же, до второго выстрела, пристрелили фашиста.
Сашку мы вынесли к своим и похоронили во взятом только что Кёнисберге.
К слову, это было единственное захоронение наших воинов, на братской могиле которых уже в сорок пятом победном году был водружён величественный памятник.
Особый.
Материалом для него послужили заготовки фашистов, которыми они хотели увенчать свою победу над нами.
Не сбылось.
Да и не могло сбыться, так как вся наша армия состояла из таких Сашек Крыловых, непобедимых.
Пока и будет существовать наша Родина. Отечество наше.

Иван Кожемяко