Стихи  поэтов 20 века о Пушкине

Последняя осень

Юрий Шевчук

В последнюю осень, ни строчки, ни вздоха.
Последние песни осыпались летом.
Прощальным костром догорает эпоха,
И мы наблюдаем за тенью и светом

Осенняя буря шутя разметала
Все то, что душило нас пыльною ночью,
Все то, что давило, играло, мерцало,
Осиновым ветром разорвано в клочья

Ах, Александр Сергеевич милый,
Ну, что же Вы нам ничего не сказали,
О том, как держали, искали, любили,
О том, что в последнюю осень вы знали.

Голодное море, шипя, поглотило
Осеннее солнце, и за облаками
Вы больше не вспомните то, что здесь было,
И пыльной травы не коснетесь руками.

Уходят в последнюю осень поэты,
И их не вернуть, заколочены ставни.
Остались дожди и замерзшее лето.
Осталась любовь, и ожившие камни.
Осталась наша любовь к творчеству Поэта.

 

Лучшие стихи посвященные Пушкину

Сейчас жить можно

– Гостюшка дорогая! Ты и представить не можешь, как я рада твоему приезду! – семеня навстречу мне, говорила крёстная. Мы обнимаемся. Разомкнув руки на моих плечах, она отступает на шаг и стоит, внимательно всматриваясь в моё лицо. – Уважила старуху. Благодарствую. Похудела ты. Уж не заболела ли? Штой-то больно грустной выглядишь ты, Ниночка? Иль не рада меня видеть?

– Как не рада? Если бы не хотела видеть тебя, разве поехала бы в Тьмутаракань!? А ты, крёстная, как погляжу, за полгода нисколечко не изменилась. – С чего мне меняться? Слава Богу, теперь я живу хорошо! Нам даже кажную неделю племянник Петровны хлеб привозит… Ты садись, садись, а я соберу чего-нибудь к столу. Поди, с дороги-то проголодалась?

Вот хлебушек и сметанка. Пока ты ешь, я на тебя погляжу. А немного сёгодя пирожков с лучком и с яйцами приготовлю. Ты, Нинушка, как живёшь? Всё так же – одна-одинёшенька? – Всё по-прежнему. – Что так? – Кому я нужна? Я – не первой молодости. Библиотекарь. Получаю три тысячи. Заплатишь за квартиру, остаётся от зарплаты всего-ничего. Одеться надо, обуться – тоже.

Когда мясо покупала – забыла. – Не нравится мне твоё лицо. Нету в нём жизни. – Такие лица никому не нравятся. Я всё время в заботе. Сантехнику не меняли в доме более тридцати лет. У меня в ванне давно краны подтекают, трубы все в хомутах. Надо всё менять, а это стоит не менее пяти тысяч. Где мне взять такие деньги? Трубы и всё прочее не входят в потребительскую корзину. Вот и живи, как хочешь.

– Да…Не позавидуешь…У меня, слава Богу, всё есть. И молочко у меня есть, и яйца, и картошки до нового урожая хватит. Я теперь хорошо живу. Нам даже кажную неделю хлеб привозят. Можно жить. Вон, в сундуке бумазея на кофту и юбку лежит – хоть сейчас шей обновки. И сшила бы, да глазоньки почти не видют. И на смертушку у меня уже всё припасено…

Но я о ней стараюсь не думать. Утром открываю глаза – уже солнышко играет. Вот я и радуюсь кажному прожитому денёчку. И как не радоваться-то!? И картошечки у меня, слава Боу, – ешь не хочу, и молочко есть, и хлебушек раз в неделю привозят. Што ещё надо на старости лет-то? Чем не жизнь? Я хорошо живу, не то что раньше… Вот в войну жили – не приведи,

Господь! Ой, как вспомню прошлое – душа с телом расстаётся! Летом – в поле с утра до ночи. А пахать-то приходилось на собственной коровёнке. Смотришь, как кормилица еле переступает с ноги на ногу, слышишь её жалобное мычание, – не вытерпишь – сама впрягаешься и тянешь плуг на себе. А работали за палочки. Вечером приведу свою Касаточку, подою… Сколько молока можно получить с неё, если мы вместе с ней цельный день в одной упряжки ходили!..

Налог был – не приведи, Господи! Вынь, но положь. Надоишь два литра, отольёшь стаканчик себе, остатное – несёшь на молоканку …Не жизнь была, а маята!..   Старушка снова заговорила о том, что сейчас жить можно, что даже хлеб им привозят каждую неделю и пожаловалась на то, что пенсию она получает меньше, чем Петровна, но винила себя…  

«Поехала в город, когда наш колхоз переделывали в совхоз. Мне хотелось пожить в городе, чтоб на дойку не вставать в пять часов и деньги получать за работу, и выходные иметь…   Приехала. Пожила несколько денёчков у вас. Поогляделась. Стала подыскивать работу. Постучала в одну дверь, в другую… А специальности-то никакой. Это в деревне я могла любую работу делать. А в городе без специальности одна дорога – полы мыть.

Конечно, уборщицы – не колхозники – деньги получали. Деньги-то деньгами, но как на них прожить?.. Так что, городской жизни и сама я досыта цельными пригоршнями нахлебалась И на чужую насмотрелась… Идёшь, бывало, утречком на работу. Смотришь, а молодые мамочки несут в садик полусонных ребятишечек.

А у них, бедненьких, головёнки из стороны в сторону так и бултыхаются, так и бултыхаются. Аж жуть смотреть! Помыкалась я по чужим углам полтора годочка, плюнула на всё и подалась на родину… Не зря говорят: «Где родился, там и пригодился…» Ты ешь, ешь, Нина, и слушай!.. Возвернулась, значит, я… Как увидала свою хатёнку заросшую травою-лебедою, сердце облилось кровушкой.

Поправила я её и снова стала тягать за титьки коровёнок. До того дотягала, что от боли в руках по всем ноченькам спать не могла. А когда стукнуло мне пятьдесят пять годочков, пошла в собес. А там мне говорят: «Не заработала. Стажу мало». «Как мало? – говорю. – Я же с четырнадцати лет как вол работала! Посмотрите во что руки мои превратились». «Вы в колхозе работали. Так?». «Да». «Колхоз – это коллективное хозяйство.

Значит, вы работали не на государство, а на себя». «Это я-то, – говорю, – работала на себя!? В уме ли вы? Летом – на корове пахала колхозное поле. Зимой – на лесоповале! А за работу получала одни палочки!» «Такой закон. Когда колхоз переделывали в совхоз, не надо было уезжать из него» «Нас об этом никто не предупреждал». «Ну, а я-то причём? Не я же эти законы издавала».

«И то правда, – думаю. – Выше головы не прыгнешь».  Снова впряглась в лямку. Бог не выдал, свинья – не съела. А теперь живу – кум королю. Живу – не тужу. Хлеб нам привозят кажную неделю. И всё-то у меня есть. Плохо, что в нашей деревне остались жить Петровна, Игнатьич да я. Зимой холодно. Волки в стужу частенько воют. Жуть! А вчерась, Нинушка, умер мой петушок. Забияка был – страсть!

Теперь мне некого даже пожурить. Вот и ты, моя крестница, не успею оглянуться, как за поворотом скроешься. И снова останусь я одна-одинёшенька… Женщина как-то мгновенно скукожилась, поникла, вся наигранная бодрость улетучилась, и в выражении лица её появилось столько безысходности, что без боли в сердце невозможно было на неё смотреть.

Внезапно она отчаянно заголосила: – Да кто же навестит меня тепереча? Да кто же принесёт мне хлебушек, если я слягу? Да кто же подпоёт мне «Рябинушку»? А про домишко и думать боюсь! Кто его теперь подправит? Он же совсем набок заваливается!.. Живу я, родная, как перст, одна-одинёшенька! И некому будет мне в смертный час закрыть глазоньки!.. За что же у меня долюшка такая – всю жизнь, до самой смертушки, горе мыкать?

Я прижала к груди голову крёстной и подумала: «Сколько таких, никому не нужных старушек и стариков, как моя крёстная, живёт в деревнях заброшенных и разорённых, как после нашествия врагов?» И невольно захотелось закричать так, чтобы услышали меня все: «Люди, что случилось с нами? Когда же мы очнёмся!»

Но кто услышит мой крик!? Кто будет внимать плачу этой старой, изработавшейся женщины, доживающей свой век в одиночестве на русских необъятных просторах?..

Екатерина Лошкова