Босоногое детство мое. По волнам моей памяти.

Тихо время прошло, я всё больше седею, но острее прошедшие вспомнятся дни. Ничего не прошу, ни о чём не жалею, за оставшийся миг, может что то успею, может что то пойму, из того что уже позади.

Лучшие клипы про  детство

Босоногое детство мое. По волнам памяти

Обычный день

— Смотри-смотри, — прошипел Степан, толкая локтем в бок Михалыча, отчего тот едва не свалился с лавочки, на которой сидели старики возле дома Михалыча. — Ты чего, Стёп, чокнулся что ль? — возмутился Михалыч. — Смотрии, — уже более настойчивее сказал Степан, показывая кивком головы в сторону идущего в их направлении по тропке, пролегавшей  аккурат рядом с лавочкой, парня лет примерно тринадцати,  высокого для своих лет роста, но, пожалуй, излишне худощавого.

Парень шёл, высоко держа голову, и если поворачивал её, то делал это вместе с туловищем, что выглядело довольно смешно, но в то же время, словно бы подчёркивалась этим определённая надменность. — Здравствуй, Лавруша, — елейным голосом произнёс Степан, когда парень поравнялся с лавочкой, на которой вылупив глаза, смотрели в сторону парня старики.

— Чё, упыри, уже разложили меня по косточкам? — даже не глянув на Степана и Михалыча, сквозь сжатые губы выдавил парень и, не  спеша, прошёл мимо оторопевших от такого обращения стариков. — Видал?, — раскрыв широко глаза, прохрипел Степан.

– Ничего себе… Прямо, как незабвенный Лаврентий Палыч. Такой голову отгрызёт и не поморщится. Уухх, дьявол тебя подери. Видал, Михалыч, каков фрукт? Интересно, с какого дуба он свалился? Ты случайно не в курсе? — Нее… Сразу видно…городскоой.

Для городских-то жители села — сброд недоумков, ковыряющихся в навозе и больше не умеющих ничего делать. Одним словом — темнота беспросветная. — А что? Так оно и есть, — поддержал собеседника Степан. – Стоит только посмотреть сериалы про деревню…

Бестолковость да пьянь беспробудная окончательно разложили сельское население. А посмотрев такие фильмы, молодняк, такой, как Лаврушка, плюёт на сельских жителей через губу. — Стёп, а откуда ты знаешь, что парня Лаврушкой зовут? – спросил Степана Михалыч.

— Я, например, совершенно не в курсе. — За водой я вчера ещё к колонке ходил, а там бабы языками чесали как раз этого Лаврушку. Он уже хорошо отметился у нас, несмотря на то, что приехал сюда всего-то три-четыре дня назад. Бабка его Манька Кукина поведала бабам:

«Ещё, бабоньки, три дня, и я с ума сойду. Господи! Скорей бы уж его забрали: сил никаких нет». Такие, Михалыч, дела… Воон, смотри, Катюшка гусят на пруд ведёт. Да разве она стариков станет обзывать, как ни попадя. Ой, господи. Чему их в городе только учат?

— Никто их дурному, Стёпа, не учит. Они сами хошь кого научат. — Тут я с тобой, Михалыч, полностью должен согласиться. Чего-чего,  а поучать старших нонешние детки ооченно любят.  Тем временем Катюшка, девочка лет восьми, уже проходила в нескольких шагах от лавочки, а за ней гуськом, переваливаясь с боку на бок и пощипывая на ходу травку, ковыляли гусятки.

— Катюш, — спросил Степан, — ты что ли их так ходить научила? Прямо, как солдаты в строю: топ, топ… — Не, дядь Степан, — засмеялась Катюшка, — они сами так ходить научились. А если я остановлюсь, они тоже стоят. Умные…страсть..

— Катюш, — снова обратился к девочке Степан, — а вот…вот Лаврушку ты случайно не знаешь? — Знаю. Он к бабе Мане приехал. — Агаа… Говорят, что он какой-то не такой: грубит бабушке, не  слушается её. Ничего не слыхала? — Слышала. Он лягушек домой таскает, а бабушка его за это ругает.  «Зачем, — говорит, — эту мерзость прёшь сюда?» А он всё равно таскает.

— Катюш, а зачем ему лягушки? — А он их ест. Лапки им поотрывает, зажарит на палочке и ест.  «Так, — говорит, — весь цивилизованный мир поступает, и только  вы, деревенские дикари, этого не знаете»… Я пойду, дядь Степан,  а то гусятки мои заскучали, а им ещё поплавать надо. — Иди, милая, иди… Вот так, Михалыч. Нам в селе только лягушатника и не хватало.

— Ты чего, Стёп, и правда думаешь, что Лаврушка твой лягушек ест? — Какой он мой, Михалыч? Был бы он мой, я бы ему ноги, как он лягушкам, повыдёргивал и спички вставил, чтоб не бегал куда не надо. Можно подумать, что у Маньки пожрать нечего. Фу ты…мерзость какая!

Ладно там: французы или…эти…вьетнамцы лягушек лопают… Но там, говорят, и лягушки другие какие-то. Этот Лаврушка, я думаю, решил перед деревенскими повыпендриваться: мол, я такой…крутой. Тьфу ты, пропасть. — Ха-ха-хаа!.. Уухх!.. — Ты чего, Михалыч?  Ты случайно не того? — покрутив пальцем у виска, с тревогой в голосе спросил Степан у раскрасневшегося от смеха Михалыча.

— Ну что за день сегодня такой: один — лягушкоед, а другой и того хуже — совсем чокнулся! Чего смеёшься-то? Прямо, извини меня, сельский дурачок. А мы ещё обижаемся: чего это нас так!? После этих слов между Степаном и Михалычем началась обыкновенная перебранка, обильно сдобренная ненормативной лексикой, а если сказать проще — отборным матом.

Не были забыты в этой перебранке и дальние и ближние родственники Степана и Михалыча, включая жён, сестёр и братьев, детей и внуков, а затем и дедов-прадедов. Наоравшись вдоволь, старики, вытерев с лица пот, перешли в фазу примирения. Дрожащими пальцами свернули козьи ножки и взялись наполнять их самосадом.

Табак из дрожащих рук сыпался во все стороны от свёрнутых из бумаги козьих ножек, отчего, сверкнув глазами, Степан, ехидно улыбаясь, сказал: «Куда табак сыпешь, раззява!» «Сам такой», — не нашёлся что ещё сказать в ответ Михалыч. Вдруг Степан и Михалыч одновременно, словно застыли: метрах в ста от них возвращался с добычей Лаврушка.

Михалыч, — спросил негромко Степан, — когда рыбу ловят, говорят — рыбалка, а как будет, когда ловят лягушек, а? Лягушалка что ли? — Сам ты лягушалка. Такого и слова-то нет. Просто…ну…сходил половить лягушек…или наловить. Ну?.. И всё. А про лягушалки я никогда даже и не слыхал. — Так и запишем, — кивнув головой в знак согласия, прошептал Степан.

— Если этот Лаврушка только чего-нибудь вякнет, я ему, лягушатнику недоделанному, кое-что скажу. — Да ладно ты, Стёп. Как дитё, прямо, — возмутился Михалыч. — Он, понимаешь, глупый ещё, а ты, значит, тоже туда. Любит лягушатину, как говорится, приятного аппетита: ешь на здоровье и не кашляй. — Э…- махнул рукой Степан, — ты всю жизнь всем поддакиваешь да хорошим быть для всех хочешь.

Одного не пойму: чего это, когда ты со мной споришь, всегда стараешься отстоять свою позицию? Со всеми ты: сю-сю-сю да сю-сю-сю, а со мной, как…как этот…язык распускаешь? — Потому что я, Стёпа, полностью доверяю из всех в селе только тебе. Ты, я знаю, и не продашь и не наплетёшь чего не надо. Не все такие-то. Имей это, Стёпа, в виду. Людей хитрых, подлых да коварных везде, слава Богу, хватает.

— А ведь я, Михалыч, тоже доверяю только тебе. Сколь хошь пусть про тебя плетут — никогда никому не поверю… Агаа… вот и друг наш городской… Удачно ли, Лаврушенька, сходил? — изображая на лице любопытство и уважение, спросил Степан. — А те-то чё? — осадил его Лаврушка.

— Ну, как чё?..чай, интересно? Городские, говорят, больно лягушек ловко ловят, особенно на  эту…как её?..жёлтую пипочку от ромашки. — Сам ты пипочка от динозавра, — сказал, как отрезал, Лаврушка и быстро прошёл мимо ухмыляющихся стариков. — Вот, Михалыч, и поговорили. Сложный народ…городской-то… Эх, сложный, — сказал Степан и вздохнул.

— А деревенский, ты думаешь, простой? Я бы сто раз подумал, прежде чем так сказать. У нас, сельских жителей, тоже вдоволь хватает, слава Богу, и дураков и негодяев всяких. Городские жители, они…тоже разные. Есть коренные или, как отец мой их называл, коренные, а есть выходцы из села. Эти-то больше корЁнных сельских жителей не любят, если выражаться культурно. Приедет, скажем, парень или девушка в город, определится каким-нибудь образом, обзаведётся семьёй, получит квартиру и…вот он тебе – новый горожанин.

Коренные-то горожане о деревне понаслышке судят, а эти, которые сами в навозе ковырялись, всё о деревне до тонкостей знают, а потому, прожив в городе несколько лет, от нас, сельских жителей, начинают воротить нос. Психология какая-то в действии.

Но ведь перед городскими далеко не все голову склоняют. Всем известно, что в армии москвичей всегда недолюбливали…да…и к другим городским относились те, кто из села, нЕсколько с недоверием. Опять же — психология…комплекс неполноценности…так, вроде, называется. Мы же как привыкли рассуждать: городские по театрам да балетам шастают, а мы, деревенские, что?

А? То-то и оно. Конечно, мы равными себя рядом с ними чувствовать не можем. — А кины, Михалыч? Их же, поди, люди не глупые снимают, а глянешь — сплошное неуважение к сельским жителям. Уж такими глупыми нас выставляют — смотреть тошно!

Нешто мы такие!? — Я, Стёпа, кстати, тоже сильно возмущаюсь, глядя на всю эту напраслину. Было время, когда нормальные киношники снимали фильмы и про село, и про трактористов, и про шоферов, и…про строителей, и много ещё о чём, что связано было с людьми труда.

А сейчас что? Что ни сериал, то про олигархов да бандитов. Клоунада какая-то. Так что, Стёпа, три к носу… Все мы в конце концов выходцы из деревни. — Послушаешь тебя, Михалыч, и всё встаёт на свои места. Голова ты, Михалыч, ей Богу!

На любую тему у тебя есть объяснение, а главное…оно понятное даже для меня…довольно тёмного человека. Давай, Михалыч, курнём за смычку города и деревни. — Давай, — соглашаясь, сказал Михалыч и полез в карман за баночкой,  в которой привык держать табак.

Александр Васин