Босоногое детство мое. По волнам моей памяти.

 Тихо время прошло, я всё больше седею, но острее прошедшие вспомнятся дни. Ничего не прошу, ни о чём не жалею, за оставшийся миг, может что то успею, может что то пойму, из того что уже позади.

Лучшие клипы про  детство

Забывается все что так трудно забыть…

Ни о чем не прошу ни о чем не жалею……

Босоногое детство мое. По волнам моей памяти.

Босоногое детство мое. По волнам моей памяти  

Старые письма

Я знала точно: письма эти были про любовь. Их писал папа из армии маме. Правда, тогда они ещё были не нашими родителями, а просто Галей и Валерием. Что в письмах было такого секретного и почему их нельзя было читать, я не знала. Сладок запретный плод, ох, сладок…

— Если мама узнает, что ты их читала, тебе достанется, — шепнула мне младшая сестренка Светка. Мы были дома одни, но она как будто опасалась, что кто-то ее услышит. — А если ты будешь каркать, то, конечно, она узнает, и тогда мне точно попадёт, — ответила я, начиная сердиться.

 — Вообще-то сестры должны помогать друг другу во всём, защищать. Вот ты бы могла защитить свою сестру? Светка от удивления выпучила свои карие глаза: — Тебя? Ты же большая! Папа говорит, что это ты меня должна защищать.

— Я тебя и так всегда защищаю. Светка посмотрела на меня с подозрительной недоверчивостью. Вот неблагодарная девочка, как быстро она забывает добро! Я встала с кресла и, уперев руки в бока, с пафосом произнесла:

— Во-первых, на улице я всегда прогоняю чужих собак, потому что знаю, что ты их боишься. Во-вторых, если тебя будет кто-то ругать, я тебя ни за что не дам в обиду. Аргументы, похоже, были исчерпаны, а про «во-вторых» и вовсе не стоило говорить. Тем, кто знал мою младшую сестру, в страшном сне не могло присниться, что её можно за что-то ругать.

О таком ребёнке могли мечтать любые родители. Она послушная и умная девочка, её обожали за добрый, спокойный характер и дома, и в детском саду. Свете на тот момент исполнилось пять лет, мне — девять с половиной. Я думала, что у нас с сестрой мало внешнего сходства. Кожа у меня белая, почти прозрачная, через неё местами видны голубые ручейки вен.

Если кто-то внимательно всматривался в моё лицо, то сразу восклицал: «У тебя на щеке ручкой нарисовано!» Иногда я объясняла причину, мол, это вены очень близко расположены. И тогда люди говорили удивлённо: «Надо же, кожа как у русалки!» Я не знала, хорошо это или плохо, когда кожа как у русалки.

Поэтому на всякий случай в следующий раз не пыталась ничего объяснять и рьяно терла щеку ладошкой. У Светки, наоборот, кожа смуглая, как будто она в младенчестве побывала под южным солнцем, да так и прилип к ней навсегда красивый южный загар. Общее у нас — только косы. Темно-русые, толстенькие, заплетённые яркими капроновыми лентами.

Этих лент у нас было множество, самых разных расцветок, и мы никогда не делили, где чьи, а наоборот, менялись. В тот день на Светке было жёлтое платье с осликом (аппликацией на кармашке), и ей очень шли мои жёлтые ленты. Младшая сестра сидела у окна на деревянной крашеной табуретке и смотрела в окно: ждала маму. Мне из кресла была видна только её спина с тугими косичками, которые заканчивались канареечного цвета бантами.

Светка дышала на замороженное стекло и пыталась пальцем проделать окошечко для обозрения. Её ноги не доставали не только до пола, но и до поперечной перекладины на ножках табуретки. «А вдруг расскажет маме про письма?» — с ужасом подумала я, сверля глазами маленькую фигурку сестры.

— Света, ты маме про письма не говори. — Пожалуйста, — максимально вежливо попросила я. — Я же не сделала ничего страшного! Подумаешь, прочитала. Тем более что я немножко прочитать успела, потому что мы с тобой разговаривали. Светка обернулась:

— Давай ты уже больше не будешь их читать, положи обратно в сумочку и убери её на место, а то мама расстроится. Она же тебе не разрешала… Я маме ничего говорить не буду, только ты не читай больше! Это какой-то святой ребёнок! В кого только такая уродилась?! Что я знала совершенно точно, так это то, что уродилась она вовсе не в меня.

По натуре я авантюристка и искательница приключений, и если у нас в доме находилось что-то, к чему даже приближаться нельзя, то я обязательно это что-то находила, осматривала, оценивала возможности дальнейшего применения, примеряла, а если необходимо, то и пробовала на зуб.

Слава богу, нашим родителям не пришло в голову держать в доме ядохимикаты. От подступившей нежности к Светке у меня всё всколыхнулось в душе, я обняла сестрёнку и расцеловала её в пухленькие смуглые щечки. Она улыбнулась, а я начала быстро скрывать следы своего «преступления»: сложила конверты стопочкой, убрала их в дамскую сумочку, в которой мама хранила все документы, и спрятала её в шифоньер.

Очень скоро выяснилось, что я как раз вовремя справилась с этим делом, потому что Светка, снова прилипшая к окну, закричала: — Ура! Наша мамочка идёт! И мы побежали к двери встречать маму. От неё пахло морозом и духами. Мы повисли на маме с обеих сторон, а она хохотала и говорила, что мы можем её уронить.

Встреча была настолько радостная, что, если бы незнакомый человек наблюдал эту картину, он мог бы подумать, что вот эта женщина год была на Северном полюсе, где живут белые медведи, а бедные дочери жили от неё вдалеке весь этот долгий год. И переживали: не простудилась ли, не была ли искусана этими самыми белыми медведями, и мечтали, чтоб благополучно вернулась домой.

На самом деле всё гораздо прозаичнее: наша мама просто ходила в магазин за продуктами. — Ну, дети, рассказывайте, как вы тут без меня поживали? — спросила мама и, присев на маленькую табуретку у печки, начала укладывать в топку дрова. Тому, кто не знает, как растопить печь, может показаться, что это совсем плёвое дело. «Невелика наука, — думает тот, кто ничего не знает.

— Натолкал дров, поджёг их — вот и готово». Как бы не так! Ничего не готово. Важно уложить дрова в топку аккуратно. Мама всё делала красиво, даже поленья в печь укладывала. Сначала она положила одно не очень толстое полешко вдоль левой стенки печи, а поперёк него — тонкую щепочку-лучинку.

Получился шалашик. Мама взяла ещё несколько щепочек и положила их поверх поперечной лучинки вдоль, как и первое полешко. Поперечная щепка не давала остальным упасть, хотя конструкция и не производила впечатление очень прочной. Я стояла рядом наготове — помогала.

Скомкав и слегка расправив лист газеты, мама засунула его в пространство под щепками. Поверженная газета, ощетинившись мятыми краями, лезть в печку не желала. Она с неприятным звуком царапала поверхность шершавых щепок — цеплялась за жизнь… Сверху мама уложила поленья и, наконец, поднесла к «шалашику» горящую спичку. А в это время Света рассказывала, что сначала мы играли в куклы, потом нам надоело, и она стала смотреть в окно на дорогу и ждать маму, а я сидела в кресле и читала.

«Сейчас проболтается, что именно я читала!» Я сделала круглые глаза и впилась в Светку взглядом. — Кстати, я купила вам новые книжки, — сообщила мама. — Сейчас растоплю печку — и покажу. — Ур-р-ра! — завопила я и обхватила маму за шею.

— Как здорово! Скажи, как называются? — Ура! — вторила мне Светка тоненьким голоском. — Скоро узнаете, как называются! Я вам купила четыре книги — по две на брата. — Почему… на брата? — в один голос спросили мы. — Мы же сёстры?! — уверенно сказала я.

— Мы же сёстры, — пискнула Светка. — Ну конечно, — улыбнулась мама. — Это такое выражение есть: «на брата» — значит «на каждого». — А-а-а… — протянула я. — А-а-а… — протяжным эхом отозвалась Светка. Книги оказались замечательными: рассказы Николая Носова, Валентины Осеевой, красочный сборник скороговорок и литовская сказка «Ель — королева ужей».

Мне нравилось брать в руки новенькую книжку, вдыхать запах типографской краски, листать никем не раскрытые страницы, рассматривать картинки. После пролистывания картинок любопытство разгоралось сильнее, хотелось поскорее начать чтение. …Поленья уже разговаривали в печи надтреснутыми голосами всё громче и громче.

Я сидела в комнате, забравшись с ногами в любимое кресло, и читала вслух сказку «Ель — королева ужей». Светка примостилась рядышком. Благодаря тому, что она занимала совсем немного места, мы прекрасно поместились в кресле вдвоем. Со спины, от печного обогревателя, веяло теплом. Из кухни доносились приглушённые звуки — мама готовила ужин и старалась не мешать нам читать сказку.

Когда я уже дочитывала последнюю страницу, то почувствовала у себя на коленке что-то тёплое и влажное. Выяснилось, что Светка тихонько плачет, а слёзы капают мне на колени, и, если бы колготки не впитали их, натекла бы даже маленькая слезиная лужица. — Ты чего ревешь? — спросила я. — Мне… их… жалко, — захлебываясь слезами, пробормотала Светка.

— Какая гадина эта Осинка! Предала родную мать! Вот пусть теперь стоит и трепещет от любого ветерка, — сказала я и почувствовала, что сама чуть не плачу. — Пусть трепещет, — всхлипывая, согласилась Светка. — А ты у нас молодец, — нагло закинула я льстивую удочку. — Не предала сестру.

Света подняла на меня мокрые глаза со слипшимися длинными ресницами и благодарно улыбнулась. Я обняла её и чмокнула в солёную от слез щеку. Вечером, когда мы с сестрой уже укладывались спать на раскладном диване, а мама с папой ещё ужинали на кухне, я шёпотом сказала Свете: — Ведь нехорошо читать чужие письма. Это все знают. А я разве чужие письма читала? — А разве нет? — простодушно удивилась Светка.

— Конечно, нет! Сама подумай… Мама наша? Наша. А папа наш? Наш. А если наш папа из армии писал нашей маме письма, то разве эти письма для нас чужие? Мы ведь им родные дети! — Да, — согласилась Светка (попробовала бы она не согласиться). …Папа умер тридцативосьмилетним. Мне тогда было 14, а Светке — девять, и мама — его ровесница — вырастила нас одна.

Она никогда не жаловалась, что ей трудно, что не хватает денег. Мы обе получили высшее образование. Прошло много лет. Я уже жила в Москве, общалась с мамой и Светой по телефону. В мае 2012-го позвонила сестра… Я боялась этого звонка и подспудно ждала его все эти годы после своего отъезда в Москву. Я летела в самолёте, глотала слезы и думала: должна успеть. Не прощу себе, если не успею.

Позже сестра сказала: «Твой приезд вернул её к жизни». Ровно 50 дней прожила я рядом с мамой. Последние её пятьдесят дней. Мы много разговаривали. Мама вспоминала давнее. Болезнь почти отняла у нее память. Она не осознавала, какой день недели, какой месяц. Хорошо помнила только то, что составляло её счастье: как они с папой были молодыми, как он писал из армии письма и она сохранила их все до единого.

Тогда я спросила: почему в детстве мне нельзя было читать эти письма? Ведь там ничего такого не было! Мама засмеялась: «Теперь эти письма будут ваши». Потом я пела ей свою песню. А мама подпевала припев. Оказалось, она уже знает его наизусть. После маминой смерти я месяц не могла притронуться к письмам.

Внутренняя дрожь каждый раз охватывала меня, как только я видела старую дамскую сумочку с документами. В один из невыносимых вечеров в опустевшей маминой квартире я вынула из шкафа сумочку и раскрыла лежащий сверху конверт…

«Дорогая, любимая моя Галинка!» — прочла я и почувствовала, что улыбаюсь. Первый раз за месяц. Родители были здесь. Они не ушли, они всегда будут со мной.

Автор : Елена Здорик