Босоногое детство мое. По волнам моей памяти.

Тихо время прошло, я всё больше седею, но острее прошедшие вспомнятся дни. Ничего не прошу, ни о чём не жалею, за оставшийся миг, может что то успею, может что то пойму, из того что уже позади.

Лучшие клипы про  детство

 

Босоногое детство мое. По волнам моей памяти

Случилось такое лето, которого я не предусмотрел заранее: не приготовился, не побеспокоился, не спланировал. И потому нужно было что-то срочно предпринимать, чтобы хоть на несколько дней сбежать из города, чтобы осталось воспоминание о том, что лето всё-таки было. Решение нашлось само. И неожиданно.

Позвонил старый школьный приятель, у которого оказалась та же проблема. Он же и предложил выход: — А поехали, Борисыч, ко мне в деревню! Ну, не совсем ко мне, конечно, после бабки там дом остался. Продавать не стал. Всё думал в качестве дачи использовать. Вот и используем. Я там уж лет пять не был, но, думаю, всё в порядке: дом был крепкий.

Ты там пару недель поживёшь, а я в выходные буду наведываться, продукты тебе подвозить. Ну, и прочее, если желание будет… «Другой альтернативы», как в своё время у Горбачёва, у меня не было, а потому и согласился не раздумывая. Да и ретивое взыграло: то ли я не русский человек, что мотаюсь всё по заморским странам и тёплым пляжам.

А тут, как обещал Петя, товарищ мой школьный, и речка есть с рыбой, и лес с грибами, и поле с цветами и кузнечиками. И опять же, не мутные столичные граждане со своими претензиями и странностями, а деревенские, русские люди, соль земли, что называется.

И – решили. И – поехали. Стоило согласиться на такой отдых уже ради одной дороги. Три часа на машине от города по неплохому шоссе, укутанному в свежую ещё июньскую листву нашей средней полосы. Не жарко, но солнечно и радостно от того, что впереди – дорога и две недели тихой буколической идиллии…

Или идиллических буколик? Стал забывать античную литературу. Да и чёрт с ней, с антикой и культурой, хотя бы на две недели. Пусть будет звенящий рукомойник и удобства вне дома. Тоже – экзотика… Подъезжаем. Деревенька такая маленькая. В трёх километрах от основной дороги. Приговка называется. Красиво.

И сама деревенька хороша: зелёные пригорки, травой, словно ковролином, покрытые, и жёлтенькая дорожка, кривая, через всё село. Вьётся, ползёт, шныряет ответвления к дворикам, заборчиками невысокими обнесённым. Петин фамильный дом на самом краю Приговки. Был. Ещё два года назад. А теперь – чернь пожарища только и осталась.

Соседи потом уже сказали, что позапрошлой зимой заезжие какие-то в дом переночевать вошли. А среди ночи он и полыхнул. Сгорело всё, дотла. Вместе с Петиной записочкой, которую он, уезжая, к буфету приколол:

« Уважаемые граждане воры! Можете ничего не искать: всё самое ценное, детей и пульт от телевизора, мы увезли с собой. В качестве компенсации можете взять полбутылки молдавского коньяка. Я всё равно не пью. Он стоит в буфете, тряпочкой заткнут. Всего наилучшего в вашей нелёгкой жизни!»

За эту издевательскую записочку, думаю, и подожгли Петино имение те неизвестные. Стоим мы на этом самом пепелище. Смотрим и ни о чём не думаем. Просто жаль, что вот отдых сорвался. Через забор, отделявший бывшую Петину усадьбу от других, сосед и начал первым с нами разговаривать: — Чё, мужики, отстраиваться-то по новой будете или как?.. На заборе повис невысокий жилистый дядька лет пятидесяти, с лицом, щедро украшенным незабудковой голубизны глазами

. — Да пока ещё не решили. Вот жаль, что отдых на пленэре обломался. — Так чё – обломался? Айда ко мне. У меня комната заколоченная стоит. Сдам вам… незадорого. Мы с Петрей переглянулись. По глазам его я понял, что он тоже согласен: — Давай, глянем. Не хочется в город вот так, не солоно хлебавши, возвращаться.

— Тада заходите,- ответствовал ясноглазый. Мы покинули пепелище и вошли в соседний двор через калитку, висевшую на двух кусках старой автомобильной покрышки вместо петель. По калитке этой сразу стало понятно, что хозяин наш – тот ещё хозяин. А он шёл нам навстречу и протягивал неожиданно интеллигентную руку с длинными пальцами:

— Миша, стало быть, меня зовут. Ну, пошли хоромы глядеть. И повёл нас через дворик, поросший мелкой травкой, называемой «гусиными лапками», к дому с высоким боковым крыльцом, заляпанным пятнистым русским светом, перед которым он неожиданно остановился и деловито помочился в сторону. Мы ждали. Застегнув штаны, он завёл нас в дом.

Уже с первого взгляда было видно, что женщина здесь не живёт. Давно уже. В сенях было полно какой-то рухляди. Или запчастей для чего-то?.. В первой комнате, куда мы вошли, стол был застелен газетами, на которых живописно были разбросаны останки утренней или вчерашней еды.

Зачерствевший хлеб, скорлупа от варёных яиц, порезанные, а потому и привядшие огурцы и помидоры, кучка соли и побитая эмалированная кружка с недопитым чаем. А в центре всего этого раблезианского великолепия возлежала пёстрая трёхцветная кошка, главным украшением которой, как и её хозяина, были огромные глаза. Только – чайного цвета. Тот выругал её причудливым многоступенчатым матом и назвал «халдой».

Потом я выяснил, что слово это было уже не ругательством, а её именем. Надо сказать, что для кошки такой уровень общения, видимо, был совершенной нормой, а потому она довольно лениво со стола спрыгнула. После некоторой паузы, во время которой Миша смял газеты с остатками трапезы в ком и бросил всё это в ведро, стоявшее прямо здесь, под столом, он продолжал, обращаясь уже к нам:

— Я, стало быть, здесь вот и обитаю, а ваша комната вон тама будет, — указал он рукою на закрытую дверь. Он сразу же перешёл на «вы», как только речь зашла об установлении между нами официальных финансовых отношений. — Я, признаться, думал, что в мою комнату будет отдельный вход, чтобы мне не беспокоить вас.

— А чё, бл.., можно и отдельный. Айда,- махнул он рукою, приглашая нас снова к выходу. Надо сказать, что речь Мишина была щедро, я бы даже сказал, «узорно украшена» матом. И мат этот не был проявлением чувств или желанием обидеть собеседника. Нет. Ни в коем случае. Миша просто на нём разговаривал. Мы вновь вышли в сени.

Михаил сорвал с соседней двери приколоченные крест-накрест к ней доски, а потом, с утробным криком «ху..к», ногой просто ту дверь выбил: — От он, твой номер люкс с видом на ананасовую рощу. Владей,- пригласил он нас внутрь широким жестом.

Вплотную к окну комнаты прижались ветки яблони с завязавшимися уже на них плодами. Их, видимо, наш радушный хозяин и нарёк ананасами. В комнате стояла кровать с панцирной сеткой, стул, стол и покосившийся древний шкаф, который, наверное, хотели да не сожгли при отступлении в 1812 году французы, потому что толку от такого топлива было бы явно не много, ибо вся древесина уже тогда была изъедена червоточиной.

Центром этой дизайнерской композиции была скатёрочка на столе. Голубенькая, знаете ли. С бахромой цвета «незабвенный закат». На подоконнике валялись тела скончавшихся в разные годы мух. И стоял какой-то чуднОй, древний запах – запах травы, приволья и, почему-то, леса… Из-за запаха этого мирного, наверное, мне всё понравилось. И остаться тут захотелось.

Хоть и пыльно, запущено всё. В комнате явно несколько лет уже не жили. Миша подтвердил мои наблюдения: — Тута Лёлька моя жила, дочка, пока в город не уехала. — А жена? Вы один живёте, Михаил? — Кого? Баба, что ли? Ага. Один. Восемь лет уж. Померла от чего-то там… по бабьей части. И не болела, вроде как, только последний год всё какая-то грустная ходила, бл…

А потом легла и померла. Я и не слыхал, как. Тихо ушла. Чтобы как-то замять неловкое молчание, я спросил о цене за комнату. — Кого?.. А три бутылки красного гони и – владей хоть весь дачный сезон, — ответсвовал хозяин. Я сказал, что предпочёл бы рассчитаться деньгами. Он закатил глаза под лоб в сложном арифметическом подсчёте и после нескольких мгновений поведал мне о том, сколько это будет в денежном эквиваленте.

Я тут же выдал ему сумму, троекратно превышающую требуемую, в силу смехотворности той, которую он мне назвал. Миша несколько мгновений смотрел на зажатые в горсти деньги, а потом поведал: — Срочно отбываю в «сельское по» по причине того, что оно через пятнадцать минут закрывается.

А вы пока располагайтесь,- и не прощаясь вышел. Петя смотрел на меня вопросительно. — Я остаюсь. Мне нравится,- сообщил ему я. — Ну, смотри, сам решай. Хотя, мужик он, видно, ничего. По крайней мере докучать тебе, думаю, не станет. Если что, ты звони. Приеду и заберу тебя. Лады? Ну, всё. Хозяина дожидаться не стану. Давай. Всё. До встречи…

И машина друга моего школьного завиляла задом по жёлтой пыли просёлочной дороги. Я присел на крыльцо, не то ожидая моего хозяина, не то просто чтобы осмотреться. Тихо было очень. И спокойно. И снаружи, и внутри меня. Я правда не жалел, что остался. Работать эти две недели я не собирался, а потому, даже если соседство окажется беспокойным, ничего страшного.

Вечер уже накрапывал – налил в тени, под ветками и стенами дома, лужи потёмок. Смолкали постепенно дневные птицы и робко ещё, нехотя стали подавать голоса ночные. И вот в калитке появился Михаил. В левой руке он нёс уже распочатую бутылку, а в правой зажимал горлышки ещё двух, нетронутых:

— А-а-а, квартирант,- сказал он и отхлебнул из горлышка.- Ну, как тебе наши места? Глянутся? Подошёл, и сел рядом со мною на ступеньку крыльца, и стал смотреть туда же, куда был направлен и мой взгляд – через улицу, за дальние дома, где курчавились макушки начинавшегося леса. А потом продолжил: — От тута и живу всю свою жись, скока себя знаю.

Тута и родился, и женился, и помру, видно, здеся же… — А жена твоя тоже из местных была? — А то какая же. Мееестная. Мы с ей ещё в школе женихаться начали. Вдвоём с Сёмкой, дружком моим первым, вокруг неё гоголями ходить стали. А она меня выбрала. Да-а-а-а. Потом я — в армию. Олька ждать меня сулилась. Письма писала. А за полгода до моего возвращения за Сёму-то замуж и выскочила. Эт уж потом я узнал, что он её насильно взял, после танцев в клубе.

Вызвался домой проводить, чтоб не обидел кто. Во-о-о-т… И обидел. А я как вернулся, то ничё выявлять не стал, пил две недели кряду. Потом уже мать мне сказала, как и что промежду ними произошло. Я услышал. Вышел из избы. Ведро воды из колодца на себя вылил, чтобы хмель прогнать. И пошёл к Семёну во двор. Захожу. А они в летке, ну, в кухне летней, чай пьют.

У Сеньки морда – красная. А у Ольки моей аж через стол видно, как пузо вздымается. Ну, я и здороваться не стал, а сразу обозначил им цель своего визита: — Всё, Сёмка, знаю. А потому, если не отдашь мне Ольку, то будем биться с тобою до чьей-нибудь смерти. Но даже если я умру, то всё равно тебя, собаку подлючую, по грудь в землю вколочу. Он, Сенька-то, парень не робкий, а тут вижу – пужнулся. Сам сидит, чай из блюдечка дует и говорит мне:

— Так зачем она тебе счас нужна. Порченная? Она под сердцем мово дитя носит. — А мне и такая, порченная, сгодится. А дитё при мне родится, меня первого увидит и отцом меня, а не тебя, пакостника, назовёт. Только об одном Бога прошу, чтобы Олька девку родила, не парня. Чтоб на тебя похожим не был!.. — А ну, как парня? Тогда что делать будешь?..

— Сенька на меня скалится. — А если и парня, то всё равно в моём доме он на меня похожим будет, в нашу породу пойдёт. А Сенька дальше глумиться стал: — А вот мы сейчас Ольгу-то Андревну и спросим, пойдёт ли она с тобой или со мною и далее жить будет. Я на Ольку глянул, прям в глаза ей смотрю и говорю на едином выдохе: — Пойдём, пойдём со мной, родимая! Не стану обижать!!. Она глаз не опустила. А головою кивнула и ко мне подошла.

И взял я её за плечи и повёл со двора. И знал точно, что никто её у меня щас отнять не сможет, потому как Богом она мне дана и по совести. Вот так и идём с нею до сих пор рядом, так до сих пор я её к себе и прижимаю… Мне показалось, что он уже пьян, потому что во время рассказа несколько раз прикладывался к бутылке. Заглядываю в лицо:

— Ми-и-и-ша! Так ведь ты же сам сказал, что её уже восемь лет, как нет… — Чё? Не-е-е-е, врёшь. Это для вас для всех её нет: для Сёмки нет, для тебя, для солнышка летнего. А ко мне она каждую ночь приходит. Приходит, на край кровати садится, волосы свои длинные гребнем чешет и говорит со мною, говорит…

Много чего говорит, и не вспомнишь сразу. Я потому и жду каждый день, чтоб ночь быстрее пришла, потому и пью вот эту,- он встряхнул уже почти пустой бутылкой:

— А знаешь, чё, Борисыч? От ведь как дивно, ей-богу. Она чем старше, тем красивее становится, Олька моя…

Олег Букач