ДЕД

«Вот ведь знат, что болею, и ехидно эдак – хворашь, пади!? Баба вредности необнаковенной! Язык змеючий! Похмелиться ж надо!» Кряхти намеренно сильно, дед отвернулся от стенки и оказался лицом к занавеси, которая закрывались полати.

Снизу от печи шло пряное сытое тепло, которое он любил с детства. — Оклемался маненько, пенёк трухлявый?! – донеслось снизу. Дед отдёрнул занавесь и бросился, было, в словесную атаку. — Кто б говорил, курица безмозгая! — Молчи, уж, петух общипанный! Нализался вчерась на пару с Федькой, вот и кряхти тепрь, попукивай! С какого перепугу нахрюкались-то?!

— Так Фёдор же зимний был! Этот… как его… Стратилат! — Во-во! Насратилатились в зюзю! А всё Федька, поганец, сманыват… — Не говори, чего на знашь! Я чё те, телок на верёвочке… Дед со злостью задёрнулся и возмущенно засопел.

— Крепше сопи до первой сопли! – засмеялась бабка, не переставая передвигать кухонную утварь возле устья печи. «Вот скважина! Наказанье по жисти! Смолоду мной крутит, как хотит! Вот чё я тада на Лизке не обженился?! А всё Федька, гад! Гармонист хренов! И сам не ам, и другим не дам!

Дуська-то его сама нагнала, вот он к Лизухе и прислонился, было. Ан, нет! Покружился с ней, и взад обратно. А Дуняху-то ужо мне присватали! Как он опосля подбивался, вьюном увивался! Так и кружил коршуном, пока я ему оба глаза не подсветил!…

О, Господи, как хреново-то! Попить ба!» — Дууунь! — Плюнь! Чё надо?! Лежишь, и лежи до поры! – был ответ. Хлопнула выходная дверь. Затем послышался скрип творила — уже в сенцах. «О! В погреб лезет! Мож рассолу? Да, рази она достанет! Так и будет гнобить из вредности! Хоть бы за хлебом ушла!

У меня там в сенях припрятано! Да, навряд!» По звукам, возникшим в горнице – что-то ставили на стол, что-то звякало, он понял, бабка вернулась. — Эй, страдалец! – послышалось из-за занавески. – Не суетись зазря! Я твою заначку перепрятала. — Дура старая! – с досадой ответил дед, тоскливо смотря в потолок.

«Бросить её чё ли!? Накой она мне? Одиннадцать натикало, а я — ни похмелиться, ни пожрать!…. А куды идтить-то?! К Лизке!? Эээ! Там враз ноги протянешь… Фугуру всё блюдёт… кубики каки-то глотат… «Кнор»… Ужасть! … Тут, тока брось! Энтот, пердун старый, мигом обернётся… Моргнуть не успешь, как здеся Федька валяться будет! А чё!? Если честно, так Дуняха любой старухе сто очков вперёд даст! И хозяйка, и готовить – за уши не оттащишь!

А уж деньгу беречь?! Сейф! Молодым делом, в бане крыша трещала, как мы махались…. Сладко вспомнить! Эх, Дунька, хороша твоя прунька!…» — Да, кому ты нужон-то!? Хрен мочёный! Ишь чё… махалки вспомнил! Када это было-то!? Вылазь из рогожи на свет Божий!

Дед, кряхтя, сел на полатях, свесив ноги в шерстяных носках. — Аппарат флюрогра… — он осекся и вытаращил глаза. – Мать честна! Это што за чудо!?…. Евдокия стояла у накрытого стола, вытирала руки белым расшитым полотенцем и улыбалась. На блюде — нарезанное сало, буженина, окорок.

Слегка парил картохой небольшой чугунок. По отдельным плошкам горкой были разложены соленые огурцы, помидоры, мочёные яблоки и квашеная капуста с клюквой. В центре стола ножками вверх торчала варёная курица.

Рядом красовался мочёный арбуз. А возле запотевшей бутылки водки поблескивали в миске солёные рыжики, обложенные кружками репчатого лука. — Бааа! Водка! – опять изумился дед и начал торопливо слезать с печи. – С чего тако застолье!? — Эх, ты! Вася-василёк! Рубин ты мой, в стопку огранённый! Нынче ж годовщина свадьбы нашей! — Иди ты!… Это ж скока… Ё-моё! Шейсят годов чё ли!?

— Золото справили, теперь очередь рубина! — Ах, Дуняха, разлюбимая моя птаха! Брильянт ты мой бесценный! Они обнялись, расцеловались, прослезились и чинно уселись за стол, пировать. «Хрен те, Федя, а не Дуня! Оботрись!» — подумал дед, разливая водку. — Уж, скока годов минуло, а ты всё не угомонишься! Будем здоровы! – ответила Евдокия, поднимая стопку.

Серов Владимир