Заветы   

Тем летом мы задумали строиться. Уже и лес был приготовлен, и доски напилены, и мох надран по болоту. Дело оставалось за малым : начать да кончить — старую избу развалить, а новую поставить. Подобное не всякому здоровому мужику под силу, а уж моему отцу, сухорукому инвалиду,  тем паче. Однако отец, оказывается, давно всё обмозговал: решил выехать на помочах.

Это что-то теперешних субботников, только с угощением. Созывается народ — и всем миром наваливаются на работу. Многие после войны отстроились именно таким манером! Много был переделано разных дел!.. И вот в один из воскресных дней июня с раннего утра у нас во дворе собрался народ. Были тут и родственники, и отцовы друзья, вдоволь понюхавшие фронтового проха, и просто односельчане, прослышавшие о помочах. Работать артелью — одно удовольствие!

Каждый старается свою удаль выказать, других перещеголять. Отовсюду только и слышны  звонкие перестуки топоров, повизгивание пил, скрежет выдираемых гвоздей, веселые смешки и подзадоривающий говор. И над всем этим — облако седой потолочной пыли. А ещё щекочет ноздри моховой тлен старых брёвен и шибает в нос горький запах ошкуренных лесин.

В разгар дружного  работного шума дядька Яков, разбиравший наверху стропила, сбросил с чердака связки изнывшего от времени зверобоя, а вместе с ним выгоревшую школьную тетрадь, свернутую трубочкой. — Держи, грамотей! — крикнул он.

— Чего там такое? — сразу же насторожился отец, опасаясь, как бы я не увильнул от дела, к которому был приставлен. Мне было поручено ошкуривать жерди плотницкой железной скобой. Над ними и тешился, не разгибая спины. Рядом лежало уже  готовых лесин. Сверкающих своей белой древесной наготой.  -Да так, — засмеялся дядька Яков.

— Какие-то заговорные листы нашел с его каракулями. Черную магию. Он железной лопай поддел откосину стропилины, она жалобно крякнула.  Отец мельком взглянул на тетрадь и ушел, успокоившись. А развернул её, увидел свои трехлетней давности письмена и заносчиво хмыкнул, потешаясь над своей былой неумелостью. Признаюсь, всё же любезно было читать собственные каракули. Жалость и легкое щемление охватило душу. «Пастушья сумка, — читал я, — кровь останавливает…»

 А дальше вот что: «Подмаринник — при  катаре желудка с пониженной кислотностью…» Следом описание, как готовить отвар, в какое время и в каких дозах потреблять. «Синеголов — от золотухи младенцам под подушку класть…» До сих пор не возьму в толк, почему золотушному ребёнку надо класть под подушку синеголов? Может, он какие-то  целебные флюиды испускает? А ещё вот что: «Корень девясила  пользителен, у кого слабые лёгкие… Жабник — для выведения бородавок…»

Много чего было в той тетради понаписано: на двенадцати страницах крупными буквами плохо заточенным фиолетовым карандашом , который у нас почему-то называли «химическим». А записано всё это было со слов бабушки Акулины, деревенской травницы.  Её образ до сих пор светлым венчиком стоит в моей памяти. Даже голос её помню: тонкий, жалостливый, просяще ласковый. …

Впервые она у нас появилась нежданно-негаданно  среди лета в стоптанных  тапочках, пошитых из солдатской шинели, в черном не единожды  штопанном платье, с холщовым передником и с такой же холщовой котомкой за плечами. Подошла к сенной двери и сказала:  — Пустите, люди добрые, странницу в свой приют. И засмеялась.  —  Теть Акулина, — удивилась мать. — ты чего нас пугаешь?

 -Это чем же я вас напужала? — сваливая на приступок порога с себя котомку, отвеила старушка. — Странниками не пужают. Странник — божий человек. Вот ежили бы я сказала «пустите разбойника»… Тогда другое дело, — засмеялась и подошлак матери поцеловаться. Несмотря на убогость своего наряда , показалась она мне и живой и статной. Этакая светлая свечечка в чёрном коленкоре. Её тогдашнее появление в нашем доме, надо сказать, принесло мне немало огорчений.

Я только что окончил четвертый класс, с грехом пополам перешёл в пятый. Был самый разгул наших каникул, самый лёт наш, самое мальчишеское пиршество. Мы целыми днями заполыскивали в клёк, играли в кулички и бегали купаться под железнодорожный мост. А ещё вольно бродили по лесам и долам, помышляя грибы и ягоды, вылавливали  сусликов, чтобы потом повыгоднее сбыть шкурки нашему плутоватому старьёвщику в обмен на обливные глиняные свистульки.

А тут она свалилась на мою голову. Доводилась бабушка нам родственницей. Правда, седьмой водой на киселе, троюродной теткой моей матери. Дальняя, но всё равно родня. И мать, сколько помню, всегда тепло привечала старушку. А те послевоенные годы, надо сказать, были голодными для деревни. Каждый кусок на учёте. Вообще-то бабушка Акулина  не была безродной. Обреталась она у сына, работавшего на железнодорожной станции километрах в двенадцати от нас.

Когда-то у неё было пятеро сынов. Четверых побила война, «самых умных», говорила она. Остался один и тот непутёвый. А тут ещё сноха настоящая ведьма: ест поедом, никакого продыху. Вот и мыкала она свои дни, перебиваясь с кваса на воду. Пенсию за колхозную работу тогда не давали, и старушка кормилась тем, что собирала травы для аптек. Ну и людской милостью. На травы-то не больно проживешь. Леса наши она знала плохо. К тому же зрение у неё стало садиться: видимо, катаракта была. Да и возраст: как-никак восемьдесят шестой шел. Мои родители и решили ей услужить.

Решили, быть мне её поводырем.  — Всё одно без толку бегает, — сказа отец, — А тут и догляд за ним будет. Я чуть не ревел от досады: на какую каторгу  обрекают, возиться с этой подслепой старухой!.. Поднимались мы рано: ещё роса мерцала на листьях. Вел эту свалившуюся на мою голову старуху луговой дорожкой в дальние урочища, где и трава была высокой и цвты нетронутыми.  

До того тошно было поначалу, что сбежать хотелось. И сбежал бы, если впереди не маячил отцовский солдатский ремень. Но постепенно втянулся, стало уже нравиться бродить с бабушкой Акулиной в поисках целебных растений. Она вначале слепо рассматривала, поднося близко к глазам цветок и травинку, а затем уже принималась собирать . Мы набивали травами  свои котомки и  под палящим солнцем тащились домой. Затем сушили свои лекарственные сборы,  вялили под навесом сарая, на погребице, развешивали на чердаке и в сенцах. Куда ни повернись, везде цветы и травы,  кора да коренья.

Аромат во весь двор! Вот тогда и завёл тетрадь и всюду таскал ей с собой за поясом под рубахой. Только начнём какой-то новый сбор, я сразу же с расспросами к бабушке Акулине: для чего да почему? Она, кажется, рада была моему любопытству. — Ты аккуртней пиши, — поучала она. — Ничего не пропускай. Вот помру, а ты вроде заместо меня будешь. Поможешь хворому человек, меня помянешь — вот и хорошо  будет мне на том свете! Вот и покойно душе!  Как-то я спросил:

 — Бабань, а ты кто? Знахарка?  -Ты что? Ты что, господь с тобой! Вот выдумал!! — испугалась она и пояснила своим певучим голосом: — Нет, сынок, не знахарка. Знахарки — это когда всякими наговорами лечат, черной  ворожбой да картами. А я никакой ворожбы не знаю. Я, слава Богу, травница. Я травами унимаю боли.    — Бабань, а как это ворожить?

 — А тебе-то зачем? — осердилась она. — Вот глупый.    Но, встретившись с моим требовательным взглядом, пояснила: Ворожба она и есть ворожба. ОТ лукавого это. От демонов черных…Для отвода глаз всё. Болезнь надо не заговорами, а пользительной травкой милостивить. В траве да кореньях вся здоровая сила! Потому как от земли идёт. От солнышка, нас согревающего.

От дождика моросистого, зорек росных. А ты — ворожба…Спаси, сохрани нас, господь, грешных! Однажды в лесу нас застала гроза. Мы укрылись за стволом сухого коряжистого  дерева,  Но дождь всё прибавлял, голое дерево уже не могло  защитить нас от  его пронзительных струй. Мы пробежали полянку и юркнули  под густую молоденькую липу. И здесь над нами сверкнула, аж в глазах зелено стало, ахнуло вверху, пронзительно зазвенело, и я с ужасом увидел, как дерево, под которым только что стояли,  развалилось на куски и занялось голубоватыми языками.

Видишь, — спокойно сказала бабушка, — могло бы и нас громом убить, а мы вот целы. Хоть намокли, но живы с тобой! Это нас Господь уберёг! Опятьтраву собирать, пташек слушать. Что нам ещё? Жизнь коротка, сынок, всё в ней должно быть и сладко, и пригоже.  

 В июле бабушка Акулина поехала в район сдавать траву.  Заработала она небольшие деньги, но осталась довольна. Купила мне рыжие сандалии.  — Держи, — сказала, — за свою беготню! Сколько мы с тобой ножками-то изрыскали! А? — И глаза её, высветленные старостью, радостно поблескивали. В тот же день она ушла от нас. Сказала, что пойдёт мыть корни девясила по Сухой Язёвке.

Потом сразу же  — доой, А это всё по пути, провожатого ей не надо. Обещалась на будущее лето быть.  Я всё-таки проводил её немного. На прощанье она полохматила мою голову и весело наказала:  Береги свою тетрадочку-то! А лучше, сынок, когда не по записи. Лучше, когда умом да сердцем до всего дойдёшь. Во и старайся. А бумага, она и есть бумага.

С тем и ушла, постукивая палкой о сухую, набитую телегами дорогу. …Больше я не увидел. Весной она умерла, рассказывают, прямо в лугах . Нашел её будто бы коровий пастух. Бабушка Акулина лежала среди травы, уткнувшись лицом в свою холщовую котомку. В руке у неё был зажат пучок красного клевера. Виидимо, клевер собирала. А тетрадь моя где-то потом затерялась. Но я не все забыл завты бабушки Акулины. И травы иные до сих пор помню, И знаю, от чего они…

Иван Никульшин