Зима

Зима. Ногу наземь ставишь и из-под неё хруст идёт, будто попало что хрупкое под подошву, и ты сослепу ухайдакал эту штуковину. Но с годами привыкаешь не замечать прелестев этой морозной музыки.

Зима. Что с неё взять? Тут не только под ногой, тут со всех сторон потрескивает, то ветка какая на дереве, то лёд в лужице осенью позабытой, а то и сама земля трещину даст…

Вот и я выкатил с утра пораньше на колодец поводу с вёдрами да как путний с коромыслом на плече. Как-никак банный день сёдня, эт тебе не хухры-мухры. В будни-то жинка на колодец бегает, (страшно симпатичная она у меня с коромыслом на плечах да полными вёдрами на ём).

Идёт, бёдрами покачивает, сапожки хрусь-хрусь, с вёдров вода брызгавает. Царыца! Соседские мужики челюсти поотвешивают, а я следом иду и на энтих олухов строго поглядываю, чего мол на чужое пялишься? Не замай, а не то челюстя-то в миг повправляю. Чай не впервой из-за уха размахиваться, нешто с меня убудет.

Нам ведь всё одно, что по полену колуном, а што те и по роже с оттягом! Ну так то в будни, а уж по субботам энто уж моя святая обязанность – баню истопить, не бабское это дело банею заведовать! Ну так и встаёшь поране, полешков в печу накидаешь, огонь запалишь и вперёть да с песнею на колодец по воду.

Навернул я рейс с вёдрами – не то! Не по мне сия процедура! Выставил их на лавку, подхватил фляжку на плечо, с ней сноровистей, да и податней будет. Раз сбегал, вот тебе и четыре ведра. Жаль жинка моя слабовата, не по силам ей будет флягу на плечи тягать, а не то бы существенно свою обязанастю облегчила, в два раза реже бегать всё ж.

Пяток раз сбегал, вот и пол дела сделал, воды и в бак, и на холодную натаскал. Дровишки к той поре прогорели, вторую закладку ложу, да и того по зиме маловато будет, тут тремя разами коли обойдёшься, то хорошо.

И вот после третьего разу вижу — самое оно то, клюшкой угли поразбивал, вьюшку прикрыл и пошёл в избу раздёвываться. (Я в баню по первому жару хожу, мои уж опосля ходють). Ох и люблю я енту процедуру субботняшнию, аж и жил бы в один энтот день: с утра марался — пачкался, а к вечеру в баньку намываться да напариваться – благодать!

Как только я в баню отправляюся, жинка сразу начинает на стол собирать, грибочки с лучком да в сметане, огурчики, капустку, сальцо и картошку на огонь приставляет. Пока моюсь, она в самый раз поспеет, разварится. Я ж по пути в баньку бутылочку в снежок ставлю, охладиться к столу…

Вот и настал самый радостный час субботний! Захожу, валенки в предбанке скидываю, снимаю с себя последнюю амуницию «семейную», (я только в ней в баню и бегаю), и в саму баню. Веничек кипяточком заправил и на полок — говеть.

Сидишь, про хорошее думаешь, пот утираешь да покряхтываешь. А уж как напаришься, то непременно нужно в снегу поваляться, да опосля вдругорядь под веник и так разов несколько. Потом уж намоешься и в избу еле-еле ноженьки волочёшь.

Зайдёшь, падёшь на койку, ребятишкам с супругою шепнёшь — идите уж, мойтися — и помаленьку в себя приходишь…

С. Гобец

Мама вышла из здания военкомата и сказала: «Ну, вот. Я назначена в госпиталь, начальником хирургического отделения. Ты довольна?» Мама — начальник! Я была счастлива! Мне было 10 лет. Так началась наша жизнь в ЭГ N 2015, действительно наша, так как я провела с тобой, мама, почти всю войну в госпитале, где в бомбоубежище у нас была комната.

Вот уже 50 лет в шесть часов вечера после войны я кладу там к окну цветы. Тебе, мама. И сегодня я могу вспоминать о тех годах только через призму своего детского восприятия. Ты, мама, идешь по широкому, сводчатому коридору второго этажа бывшего института Благородных девиц.

Ты — маленькая, хрупкая мужественная женщина. Тебя уважают и любят раненые и персонал. «Золотые руки», — говорят о тебе. Твои любимые «девочки» — медицинские сестры: старшая сестра Дора Слепенюк, операционная сестра Таня Емельянова, комсорг Катя Борисова, моя названая сестра Сима Морсина, красавица Тося Мурик. «Иных уж нет, а те — далече…»

В госпитале по приему и обработке раненых организованы четыре дежурные бригады. Одну из них возглавляешь ты. Я, в своей белой мужской рубашке (мала для халата), подпоясанной бинтом, всегда рядом с тобой. Дежурные сутки — конвейер тяжелой, напряженной работы — операции, перевязки, гипсование, уколы. Блеск инструментов.

Под масками лица врачей и сестер. Я — в соседней проходной комнате перематываю на машинке стираные бинты, нарезаю марлю, кручу тампоны, складываю салфетки, замачиваю гипсовые повязки. Операционная. Развороченное бедро раненого. Мне страшно смотреть, но ты специально посылала за мной — «чтобы привыкала». Перевязочная. Красивый, почти мальчик, раненый. Пуля застряла под кожей лба.

Ты объясняешь мне: «Здесь нужна пластика, у него вся жизнь впереди». Ты оперируешь. Маска, эфир — я даю наркоз — большое поступление раненых — не хватает «рук». 1943 год. В филармонии фортепианный концерт Нины Емельяновой. Сквозь грохот разрывов — музыка, которая навсегда входит в мою жизнь.

Спасибо, мама. В госпитале радость. Главный хирург В.М. Белогородский награжден орденом Красной звезды (следующую Красную звезду получишь ты, мама). Поздравления в узком кругу. Шеф-повар ухитрился испечь настоящий торт. Валентин Михайлович берет свой кусок и… отдает мне. И все присутствующие следуют его примеру.

В госпитале я — единственный ребенок — «дочь полка», как стали называть меня позже. И игрушки для меня делают — залитые в блюдцах и мыльницах гипсом яркие картинки — реликвии военных лет. Перевязочная. Затемнение на окнах. Дежурит наша бригада. Распахивается дверь, в проеме — медсестра Сима. Глаза светятся: «Блокада прорвана!»

И был день, когда ты, мама, стоишь рядом со мной, и я чуть слышно произношу: «Служу Советскому Союзу», принимая из рук начальника госпиталя самую дорогую награду — медаль «За оборону Ленинграда». 1944 год. Ты, мама, уже главный хирург госпиталя, дошла до Берлина.

Там, на здании Рейхстага, мама, есть и твоя подпись. А мне осталась толстая пачка твоих ежедневных фронтовых писем, чтобы знать и помнить

Ольга Николаевна Володимерова