Старинные русские романсы

 Вечерняя звезда

На ясном небе в час заката,
Звезда вечерняя горит.
И алым пламенем объята,
В прозрачном воздухе дрожит.

Когда зари погаснет пламень,
И отблеск яркий улетит.
Как дорогой алмазный камень,
Звезда вечерняя горит.

Когда весь свод небес глубоких,
Звездами полночь населит.
То в стороне от светлооких,
Звезда вечерняя горит.

Когда сбегут ночные тени,
И вестник утра  ветер спешит.
От сна воззвать лесные сени,
Звезда вечерняя горит.

Она дрожит под небесами,
В сияньи трепетных лучей.
И взоры искрятся слезами,
Ее серебряных очей.

Она одна, одна в пространстве,
И в одиночестве блестит.
Одна в серебряном убранстве,
Звезда вечерняя грустит.

Все русские романсы

Уход

Вечерело. Огромный ярко-алый закат горел за лесом, и там, где сквозь деревья просвечивало уходящее солнце, казалось, будто начинался лесной пожар. Отблески его сверкали на речке, текущей недалеко за деревней, на земле, покрытой порыжевшей травой, осенней ржавью. Воздух кругом был чутким и тихим, как девичий вздох. Санеев вышел на крыльцо, и ему даже показалось, что в лесу действительно трещит огонь; но потом понял — почудилось. Огляделся, окликнул собаку.

Она не отозвалась. Он пошарил глазами по двору, сошел со ступеней и по пути машинально захлопнул дверцу открытого колодца. Потом, сощурясь, оглядел большую горку картошки: сегодня накопал. Шагнул к ней, путаясь ногами в ботве, взял несколько клубней, определяя — не зябко ли? — но они были теплыми, точно яйца из-под наседки. Подбежала, виляя хвостом, собака.

— Это так ты двор сторожишь? — пристыдил ее старик. — А если своруют нашу картошку? Что тогда делать будем? Дочь приедет за ней, а я что скажу? Линда не уберегла? По чужим дворам бегала? Собака почувствовала: ругают. Поскуливая, глянула в глаза хозяину. Санеев громоздился над ней: высокий, с крепкой спиной, с тяжелыми ладонями-кувалдами.

— Надо бы тебя без ужина оставить за такие дела, — ворчал старик, возвращаясь к дому. — Да уж ладно… Вижу: стыдно тебе. Санеев открыл дверь, пропуская собаку. Та радостно шмыгнула через порог. — Сегодня у нас с тобой еда что ни на есть русская, — объявил он Линде, — картошка жареная с грибами. Собака гавкнула, завертелась у ног.

— Повкуснее на следующей неделе есть будем. Может, и косточка тебе обломится. Юбилей как-никак: семь десятков хозяину твоему. Дочь вон открытку прислала, на днях, наверно, и сама будет. Небось и внучку с собой привезет. Большая, коза, выросла! Этой осенью последний год в школу идет. Старик снял с плиты сковороду, поставил на стол. Картошка шкворчала. Санеев, не торопясь, остужая, наполнил собачью миску. И только потом принялся есть сам.

Не любил он, когда собака при еде смотрит ему в глаза. Ел он медленно, разжевывая каждый кусочек. Зубы у старика были желтые, но целые — один к одному. Вдруг — будто пчела укусила — кольнуло сердце. Старик от неожиданности открыл рот и замер. Потом боль отступила, но страх остался. Он отложил ложку, медленно поднялся, словно боясь шевельнуть сердце, и, придерживаясь то за край стола, то за стену, пошел к кровати. Добрался благополучно; лег поверх одеяла и, вытянув ноги, закрыл глаза. «Вот так и помрешь один, — подумал он с тоской.

— Внучку бы с дочерью повидать…» По всему телу разлилась немота, в ушах звенело. Но постепенно назойливые колокольчики становились тише и тише… Понемногу отпускало. Старик лежал, глядя в потолок и на ровно отесанные бревна стен. Разводы на темно-золотистом дереве складывались в причудливые узоры: какие-то кремли, рощи, озера. И вспомнилось прежнее: как женился, как строил дом… Ведь каждое бревнышко вынянчил, как ребенка. Помнит каждый сучок, каждую трещинку на них. Они и сейчас были для него будто дети. Каждое про себя называл по имени! Вот по этой стене лежат Василий, Алексей, Антон, Иван, а там, где бревнышки послабее, там

— Ксения, Матрена, Клавдия… Раньше, бывало, разбудит жену среди ночи и спросит: — Слышишь, как шепчут? — Кто? — перепугается Анна спросонья. — Бревнышки мои… Аннушка посмеивалась над его чудачеством. Однако же, когда рождались дети, называла их другими именами. Будто чего-то боялась. Любил ее Санеев! Ох как любил! Вся деревня дивилась. За всю жизнь не то что пальцем не тронул — даже словом обидным не попрекнул. Да ведь не уберег все равно.

Видать, правду говорят, что Господь наперед лучших к Себе забирает. Горевал Санеев, горевал, да разве этим вернешь человека? Бабы соседские пробовали сосватать ему кого из вдов, но ни к одной не потянулась душа. Да и как жить с другой, когда каждая вещица в доме напоминает ему Аннушку? Так и остался доживать свой век. А сыновей-то он еще при ней схоронил. Старший — молодой, красивый парень, копия отца, а погиб по-дурацки: в тракторе под лед провалился.

Второго убили на китайской границе. Так толком и не объяснили, что и как. Привезли запаянным в цинковом гробу да на родном кладбище с воинскими почестями похоронили. Только одна дочь и осталась жива. Зато у нее все, кажется, хорошо. Окончила институт, вышла замуж. Работает в городе, в какой-то важной, шибко мудреной фирме. Красивая: статная, русоволосая, глаза бирюзовые, с хитринкой, — вся в мать. Деревенские парни хвостом за ней увивались.

— Гуляй, Ларка, как хочешь, где хочешь, с кем хочешь, — сурово сказал ей однажды Санеев, когда она заявилась домой под самое утро. — Но гуляй так, чтобы никто и никогда не посмел свистнуть тебе вслед. И, надо признать, худого слова про нее никто не говорил. Девка правильная получилась: ну, может, малость упрямая — тут уж санеевская кровь сказалась. Одно вот плохо: все реже стала к нему приезжать. Раньше и сама отдыхала, и внучку на все лето привозила, а вот как закружилась эта круговерть с шальными деньгами — пошло-поехало: сначала юга, потом какие-то острова за границей.

А отец-то ведь не молодеет… К себе в гости тоже давно не приглашала. Стыдится, что ли, отца-старика? — А чего ей тебя стыдиться? — услышал он сквозь дрему родной голос Аннушки. — Мы ее воспитали, образование дали. Выдумываешь ты все. Просто некогда. Должность у нее такая. А тебя она любит. Вот на юбилей и заберет к себе. Только ты сам поскромнее будь.

А то я знаю тебя! — начнешь к людям приставать со своими байками про войну да про жизнь — и не захочешь, а убежишь. — А я и не поеду никуда! Что — здесь, что ли, делов нет? Огород надо перекопать. Яблоню, ту, что к забору ближе, спилить придется. Одному тяжеловато, неухватисто; ну да ничего — может, Игната попрошу помочь. Дров опять же на зиму надо заготовить…

— Тоже мне хозяин. Забор починил бы! Неужто перед соседями не стыдно? Коза бок потрет — он на нее и завалится. Будет тогда сраму на всю деревню. А постель после стирки пошто не гладишь? На мятом спать легче? — Вот заладила… Забор, забор! А ты знаешь, каких денег сейчас доски стоят? Три моих пенсии надо на забор. — Так сходи в сельсовет, а не помогут — к военкому иди.

Ты сам ветеран, да и младший наш голову на войне положил. Помогут. Под лежачий камень вода, сам знаешь, не течет. — Тебе-то хорошо рассуждать. А здесь нынче времена другие. Человек человеку — волк. «Рынок» это у них называется. Да и какой из меня ходок теперь? Мощи уже не те… — С девками в молодости надо было меньше гулять. Вот сейчас бы сила и пригодилась… Собака жалобно заскулила и, встав на задние лапы, лизнула старика в лицо. Санеев открыл глаза.

Боли в сердце не было. Он опустил руку, погладил псину и улыбнулся. Ни на следующий день, ни через неделю дочь не приехала. Приготовленную картошку пришлось ссыпать в погреб. А тут почтальонша — не поленилась же! — принесла в дом посылку. Санеев важно нацепил очки и, отделяя каждую буковку, заполнил квитанцию. В свертке оказался пушистый свитер с полукруглой горловиной на резинке. К посылке было приложено письмо.

— Ты уж мне прочти, — разглаживая уютную вязку, попросил старик. Дочь писала: «Отец, здравствуй! Извини нас, что мы на твой день рождения не смогли приехать. Ездили в Бельгию покупать машину. Они там дешевле, чем у нас. Не серчай. Жди нас в гости после ноябрьских. Приедем к тебе на новой машине». Почтальонша прочитала и молча отвела глаза.

— Добрый свитер! Немалых денег стоит… — выдавил старик и услышал сказанное со сдержанной горечью: — Не люблю я таких, которые стариков своих бросают. — Слышь, Вера… Ты того… этого… Не говори никому про письмо. И вправду перед людьми стыдно. Скажи: мол, дочка хотела приехать, да захворала внучка. Или нет, не надо на нее наговаривать.

А то и впрямь заболеет. Лучше ничего не говори. Почтальонша  вздохнула,  будто  на  нее  взвалили непомерную тяжесть, вскинула на плечо пустую сумку и вышла из дома. Лариса не приехала и в ноябре. Чтобы зима не застала врасплох, решил старик сделать новую лопату под снег. Долго искал по всей деревне фанеру, но как назло ни у кого не нашлось.

И тогда забрел в заброшенный дом Ивана Фролова. Умер тот еще года два назад. Дети приехали, похоронили старика и снова разлетелись по своим городам. Но дом продавать не стали — авось пригодится еще. Забили только окна и двери крест-накрест. В этот-то двор и зашел Санеев. Не за чужим добром, а так — увидел раскрытую калитку. Доски на дверях были содраны, дом стоял, открытый настежь. Старик вошел внутрь и остолбенел.

На полу валялась груда пустых бутылок, шматки глины от сапог, окурки, спички, рыбьи хвосты… «Механизаторы… или городские грибники», — подумал с досадой Санеев. Шагнул в другую комнату и, увидев на стене икону, снял шапку. Лик Николы Чудотворца был глубоко врезан в стену и накрепко приклеен. Образ пытались выдрать, выколупать. По плечу святого и по строгому лику тянулись глубокие следы ножа или топора. Кому-то даже пришло в голову выпилить икону с куском стены, но сил, видать, не хватило, а может, и спугнул кто…

«Кто мы и куда идем? Во что верим?! — мысленно кричал старик, возвращаясь в свою избу. — Вот помру — и мой дом так же запоганят!..» От этих мыслей внутри у него все заныло и сжалось. Вечером заглянул Шурка, мальчишка соседский. — Мамка с батькой вас на пельмени приглашают, — сказал он, дипломатично пошмыгав носом. Старик усмехнулся. — Скажи, щас приду. За хозяйскую сметку соседа звали — впрочем, без злости, — Хитрый Игнат.

Ясно было, что мужик неспроста на пельмени зовет, но уже то было хорошо, что можно отвлечься от горьких мыслей. Игнат с Клавдией дожидались его. Увидев входящего Санеева, разом вскочили, засуетились, будто перед важной персоной.

Старик кашлянул в кулак и прошел к столу. Накрыто было как на маланьину свадьбу: кроме пельменей, задрав ноги, лежала в глубокой тарелке копченая курица. Санеев сглотнул слюну, а про себя усмехнулся: «Видать, Хитрый Игнат кроме курицы еще кое-что приготовил».

Так оно и оказалось. Когда выпили по наливочке, сосед посмотрел деду в глаза, будто прицениваясь, и натянуто сказал: — Дело у меня к тебе, дед Алексей… — Ну, коли дело… выкладывай. Сообща и обмозгуем. — Я смотрю, ты нынче землю-то под зиму не стал перекапывать, — издалека начал Игнат.

— Старость, как говорится, не в радость. Каково одному-то перепахать столько земли? Тут не каждый и молодой осилит… — Ты волынку-то не тяни. Говори как есть, — перебил его Санеев, внутренне уже догадываясь, к чему дело идет.

— Ну, в общем, так, — хлопнув ладонями по столу, сказал Игнат. — Землю у тебя хочу купить. Не всю, понятно, а половину. Чего ее в пустырь превращать? А всю обрабатывать тебе уже не по силам. А я ее, родимую, с пользой…

— Ну-ну… — хмыкнул дед. — И как же ты ее собираешься использовать? — Луком засажу, а осенью все продам. Строиться хочу. — Дворец, стало быть, надумал выстроить? — съязвил старик. — Хотеть не вредно. Санеев отодвинул от себя тарелку с угощением:

— Только я тебе землю не продам. Против тебя ничего не имею, мужик ты справный. А я для дочери должен уберечь ее. — Э-э… дочь! — усмехнулся Игнат. — Ты извини, я не в обиду говорю, но городской она стала дамочкой. На кой хрен ей твоя земля? Продаст ведь, ей-богу продаст, сразу же после твоих похорон. К живому-то отцу не ездит, а уж после смерти и подавно сюда дорогу забудет.

Это уж как пить дать. Старик молчал. Плеснул наливки, отпил и медленно поставил недопитую рюмку на стол. — Тут ты прав… В этом мне, кроме себя самого, некого винить. Что посеял, то и жну сейчас. Где же я промахнулся?.. Ведь вроде бы все хорошо было.

Не знаю… Только вот тебе-то зачем моя земля сдалась? Сей вон у Фрола. Все равно пустует. Изба что сортир стала. Да и задарма обойдется тебе. Тоже выгода. — Нет, я так не могу, — покачал головой Игнат. — Надо, чтоб все по-людски было, чтоб все чин-чинарем.

Мне ворованного не нужно. Да и тебе хорошо: уход за тобой будем вести… Клавдия где постирает тебе, где сготовит. А хошь — к нам в дом перебирайся. Заживем одной артелью. Соглашайся, дед Алексей! Клавдия подложила горячих пельменей, Игнат наливки добавил.

— Нет, не уговаривайте, — уперся старик. — Продавать ни в жизнь не буду. Так — пущу, сажайте, жалко, что ли? Денег с вас не возьму. Лучку дадите на зиму — и на том спасибо. А из дома из своего уходить не буду. Нельзя жилью остывать. А ко мне заглядывайте. Мало ли что… Зима началась в этом году раньше срока. За три дня все кругом сделалось бело, будто разлились за деревней молочные круги. Да такие высокие, что не всякий раз и трактор проходил.

По срочному делу можно было добраться сюда, пожалуй, лишь на вертолете. Но срочных дел не было, да и вертолетов тоже. Поэтому сидели в деревне, как в осаде, не вылезая. Перед самым Новым годом, когда мороз малость отпустил, пришла от дочери поздравительная открытка. Да чудная такая! Откроешь ее — и оттуда, словно из музыкальной шкатулки, льется мелодия.

Мягкая, ласковая — поневоле улыбаешься ей. Старик то и дело раскрывал открытку и, прикладывая к уху, слушал. А дочерино пожелание прочитал только один раз. Слова были обычными, душу не грели— так, одна пустота в них. На Новый год Хитрый Игнат и Клавдия пригласили Санеева к себе. Всю ночь он смотрел с ними цветной телевизор, дивясь ярким краскам, пил домашнее вино и ел вкусные салаты.

И так ему хорошо было в этом доме, что прожил у них до самого Рождества. Весной старик, как и обещал Игнату, пустил его в огород. Сосед, вскопав свой надел, помог и Санееву. Разбили несколько грядок под огурцы и помидоры. Так, чтоб хватило для себя. В конце мая, когда по берегу речушки распустилась черемуха, приехала, наконец, дочь с зятем.

Машина у них была в самом деле импортная, с затемненными стеклами. Старик увидел ее еще издали, через окно, и вышел на крыльцо. Зять отворял ворота и по-хозяйски загонял машину во двор. Лариса  быстрыми шагами поспешила к отцу, но старик не сдвинулся с места, словно перед ним были чужие люди. Подошла, прижалась к нему и, смахнув слезу со щеки, спросила:

— Ну как ты, папка, здесь? Зима-то какая была! Ужас! Зять тем временем открыл багажник и выкладывал на землю коробки, свертки, кульки. Потом подошел: — А дед еще ого-го! Как трактор, огород перепахал. Придется цену накинуть. Дочь посмотрела на него хмуро, и тот стушевался, умолк. Прошли в дом. В комнатах было чисто: недавно Клавдия все здесь отмыла и перестирала. Свежим глянцем блестели стекла окон.

— Тут никак женщиной пахнет, — сузив и без того маленькие глазки, с неприятной усмешечкой проворковал зять. — Тесть, ты часом не поженился? Вот был бы номер! — А вам бы на руку, чтобы я сдох? — вскинулся старик, аж ноздри затрепетали. Лариса вздохнула виновато и как-то устало:

— Ну зачем ты так, папа? У нас действительно выпало тяжелое время. Сережу всю зиму трепала налоговая полиция. У меня на работе тоже неприятности были. А с дочкой сколько хлопот? Каких нервов стоила ее подготовка к институту! Уйму денег на репетиторов ухлопали. Ведь хочется, чтобы девочка получила хорошее образование.

— А где же она сама? — спросил Санеев мягчая. — Отправили на юг. Пусть наберется сил перед экзаменами. — Тебя учили без этих самых… как их там… И югов никаких не знала. Поступила ведь! Никто ему на это не ответил. Дочь принялась накрывать на стол.

Старик сел на диван, наблюдая со стороны. Увидев, что она выложила из пакета картошку, удивился: — Этого добра у меня целый погреб. И крупнее, и вкуснее. Для вас сажал, а вы не приехали. Теперь погниет все. — Это, папа, не картошка, — улыбнулась Лариса.

— Это киви. Заморский фрукт. — Она разрезала его на дольки и одну протянула отцу. Старик недоверчиво взял в руки, поглядел на светло-зеленый кругляшок и осторожно откусил. — Обезьянья еда, — сурово заметил он. — Наш-то крыжовник повкуснее будет. Сели за стол. Зять из длинной бутылки разлил коньяк. Дочь положила отцу в тарелку салата.

— Папа, за твое здоровье. Выпили. Старик заедать не стал. Отпил лишь глоток вишневого сока. Зато зять вовсю работал челюстями. «Эк у тебя руки-то работают! — думал Санеев. — Ровно лопаты уголь в топку кидают — и не уследишь. Жена вон нарезать не успевает». Руки были ухоженные, без земли под ногтями, не шершавые. — Нет, здесь мы тебя больше не оставим, — сказала дочь, словно о чем-то уже давно решенном.

— Чего только за эту зиму не передумали! Хорошо, хоть с почтой связь была. Позвоню, узнаю, как твои дела, вроде на душе легче станет. А все равно сердце разрывается. Ведь ты уже старый, за тобой уход нужен. А случись что — кто поможет?

Да и мне спокойнее, когда будешь на глазах. Вон у Сережи лучший друг — доктор. Любые лекарства — без проблем. Зять налил по второй рюмке. Помянули мать. — А дом как? — спросил Санеев. — Продадим. Сейчас охотников на землю много. Уже такой нашелся. Сережа привезет его на смотрины. Оформим все документы — и провались эта деревня! Хоть на старости поживешь по-человечески.

— Дом продавать не буду. И никуда отсюда не уеду, — твердо сказал старик. — Ишь чего удумали! Здесь мать похоронена, братья твои! — крикнул он. — Никто, окромя меня, за ними не присмотрит. На вас надежды нет! Знаю уж. — Папа, что ты опять за свое? Мы сможем приезжать в деревню, когда  захочешь, хоть каждое воскресенье.

В городе будешь в церковь ходить.  Телевизор цветной смотреть. Питаться, наконец, нормально будешь. — Поздно, Лара. Отдал я уже огород соседу. — Как так «отдал»? — оторопела она. — Отдал, и все тут. Игнат его весь луком засадил. — Вот жулики! — вскочил зять, так что пот на его лысине засверкал и покатился. — Не сметь! — рявкнул Санеев и ударил кулаком по столу.

— Это ты жулик! Ишь, на чужой каравай рот разинул! — Папа, успокойся, — Лариса положила руку ему на плечо. — Здесь, понимаешь, дело деликатное. Я тебе все сейчас по порядку расскажу, ты только не кричи. В институт, куда поступает наша дочь, не так легко попасть. Но один профессор нам пообещал — он все наладит, если мы ему подыщем дом в деревне.

И чтобы обязательно рядом с рекой. А его и искать не надо! Вот он! Ну скажи, неужели ты не поможешь своей внучке? — Ах вот оно что! — вскочил Санеев. — А я-то, старый дурак, думаю, чего это они вдруг приехали? А они покупать меня явились! А ну вон из моего дома! Старик вскинул руку, указывая пальцем на дверь, но вдруг почувствовал знакомую резкую боль в сердце.

Только на сей раз она не просто кольнула, а навалилась невероятной тяжестью. Санеев схватился рукой за грудь, глянул на дочь помутневшими глазами, покачнулся… И будто бы пол провалился под его ногами. Похоронили Санеева рядом с женой и двумя сыновьями. Стояла жаркая погода, черемуха кругом уже осыпалась и теряла свой запах.

Через два месяца приехал в деревню профессор. Продали санеевский дом выгодно. Новый хозяин с Игнатом поговорил по-человечески: условились на том, что Игнат дорастит свой лук, соберет его и на том «аренда»  закончится. Профессор свое слово сдержал. Внучка старика стала студенткой. Правда, в деревне она так и не появилась. Лук у Игната вырос справный, но убирал он его без радости. Но все же собрал, уложил аккуратно в ящики, а потом стал прикидывать, что с ботвой делать. Сгреб остатки в кучу и попытался поджечь.

Но огонь не брал подсыревший ворох. Неожиданно откуда-то выскочила Линда и принялась мешаться под ногами, играя. — Навязалась ты на мою голову! Кормишь тебя, и какая мне с этого польза? Только хвостом виляешь да грядки топчешь. Глупая псина радостно тявкнула в ответ. Огонь меж тем не разгорался. И Хитрый Игнат сообразил, что не худо бы сходить в сарай к старику.

Лариса еще летом свалила туда всякий мусор. Значит, какая-никакая бумага должна там оставаться на разжигу. Сарай был не заперт. У порога валялись старый фикус, подойник, ухват, две крынки, обломанная прялка и бумажный хлам. Хитрый Игнат поднял пачку газет, неожиданно из нее веером посыпались письма. Да какие-то необычные, без конверта, треугольниками.

Нетрудно было догадаться, что это солдатские письма. Присел Игнат на корточки, стал собирать. Обычные тетрадные листы, только пожелтевшие очень и погрязневшие малость. Штамп цензуры и адрес кое-где размокли, но текст при желании можно было разобрать. Игнат подумал, потом собрал их, завернул отдельно, подхватил пачку газет и пошел обратно, сопровождаемый собакой. Разжег костер и принялся рассматривать письма, изредка отступая, уворачиваясь от едкого дыма.

Это были фронтовые письма Санеева, маленькие кусочки его жизни. И сладко и больно вдруг стало Игнату! «Вот ведь и бабка Анна умерла, и дед Алексей, а все живут, все ведут разговор на этих вот бумажных кусочках! Чудная штука — жизнь! Вот старик Санеев — какой заметный был человек, а что от него осталось? Кучка документов? А я помру — ведь и от меня останется не больше…

Что же с письмами делать? Старик-то их берег, стало быть, дороги они ему были. Болью оплачены, кровью. Ну и что теперь? Выбросить их? Сжечь?» — С красноармейским приветом — Алексей… — пробормотал он, заворачивая письма. — А Клавка небось ругаться будет: чего грязь разводишь? А мы ей не покажем. — Он сунул пакет за пазуху, свистнул собаке: — Линда, домой!— и пошел к себе, чувствуя плотность писем на сердце.

Виктор Мельников