Светлые ночи

Владимир Бенедиктов

Не все  то на севере худо,
Не все на родном некрасиво:
Нет! Ночь наша майская  чудо!
Июньская светлая диво!

Любуйтесь бессонные очи!
Впивайтесь всей жадностью взгляда
В красу этой северной ночи!
Ни звезд, ни луны тут не надо.

Уж небо заря захватила
И алые ленты выводит,
И, кажется ночь наступила,
И день между тем не проходит.

Нет, он остается, да только
Не в прежнем пылающем виде:
Не душен, не жгуч, и нисколько
Земля от него не в обиде.

Он долго широким разгаром
В венце золотом горячился,
Да, видно, уж собственным жаром
И сам наконец утомился.

Не стало горячему мочи:
Он снял свой венец, распахнулся,
И в ванну прохладную ночи
Всем телом своим окунулся.

И стало не ярко, не мрачно,
Не день и не темень ночная,
А что  то, в чем смугло прозрачно
Сквозит красота неземная.

При свете, проникнутом тенью,
При тени пронизанной светом,
Волшебному в грезах виденью
Подобен предмет за предметом.

Весь мир, от вчера на сегодня,
Вскрыв дверь и раскинув ступени,
Стоит, как чертога господня,
Сквозные хрустальные сени.

 

Самые красивые стихи

Переселение

Родилась  моя  бабушка  давно:  в  первой  трети  прошлого  столетия.  Батюшки!  Звучит-то  как:  первая  треть  прошлого  столетия…Звучит,  правда?!  А  столетие-то  было  очень  непростым,  и  пережить  им,  бедняжкам,  многое  пришлось.  Хотя,  разве  наше  время  можно  назвать  простым  и  безоблачным?  Наверное,  каждый  из  нас  выбирает  себе  то  время,  в  котором  груз  задач  будет  ему  по  силам.  Мудрено?  Может  быть.  Но  ты  прочитай  ещё  разочек  эти  слова,  и  всё  станет  понятно.  Просто,  мы  придумываем  всякие  заморочки  себе,  чтобы  жить  было  веселее.

Ну,  скажи,  какая  мне печаль  от  того,  что  я  не  могу  каждый  день  обсуждать  со  своими  сослуживцами  новые  приобретения,  наряды,  машины,  победы  и  знакомства?  Я  не  могу,  да  и  не  хочу,  потому  что  радости  от  этого  мало.  А  ведь  кому-то  не  прожить  без  этого,  потому  что  это  их  образ  жизни.  Не  случись  сегодня  нового  приобретения,  и  человек  в  трауре.  Жизнь  подвела.  Как  можно  жить  в  таких  условиях,  в  такое  тяжёлое  время,  в  такой  стране?!… Продолжать  можно  бесконечно, но  пусть  продолжают  те,  кому  интересна  такая  жизнь.

Нам  с  бабушкой  всё  это  неинтересно,  поэтому  мы  предаёмся  воспоминаниям,  стараясь  не  оценивать  тех  событий.  Мы  просто  вспоминаем  историю  нашей  семьи,  прошедшей  сквозь  все  испытания  того  времени.  Что  это  были  за  испытания?  Полистай  учебники  истории,  и  узнаешь  кое-что.     Сегодня  мы  заговорили  о  плюшечках-ватрушечках,  и  бабушка  стала  вспоминать  о  том,  как  раскулачили  её  отца,  моего  прадеда.     Мой  прадед,  Тихон  Николаевич,  жил  где-то  в  Орловской  губернии,  служил  конюхом  у  помещика. А  прабабушка  у  него  же  была  горничной.

Жили  дружно,  на  жизнь  не  жаловались.  Работы  не  боялись.  За  что  ни  возьмутся,  сделают  ладненько  и  красиво.  Любо-дорого  посмотреть.  Мастера  на  все  руки  были.  Поэтому  и  не  побоялись  с  места  сняться  и  в  неведомые  края  двинуться,  когда  началось  освоение  Сибири.  У  помещика  жилось  неплохо.  Да  только  не  хозяин  себе.  А  вольной  жизни  очень  хотелось.  Чтобы  жить  по  своим  правилам,  строить  жизнь  так,  как  сам  видишь.

Вот  и  собрались  братья  с  отцом  в  дальнюю  сторонку,  счастья  пытать.  Женщин  дома  оставили.   Пусть  на  месте  посидят,  пока  не  прояснится  что  к  чему.  А  деду  своему,  моему  прапрапрадеду,  отказать  не  смогли,  хотя  годков  ему  было  уже  немало.  Но  настоял  тот  на  своём  и  отправился  вместе  с  молодыми  в  даль  далёкую.  Да  только  не  пришлось  ему  увидеть  ту  сторонку,  где  счастье  жило:  простыл  по  дороге  и  от  воспаления  лёгких  умер.  Схоронили  его  где-то  на  деревенском  погосте,  погоревали,  поплакали  да  двинулись  дальше,  чтобы  до  холодов  к  месту  добраться.

Дорога  дальняя,  а  поездов  да  самолётов  тогда  не  было.  Пешком  всё  больше  добирались.  Только  нашим-то  повезло:  помещик,  у  которого  Тихон  конюхом  служил,  лошадёнку  подарил  за  добрую  службу.  Телегу  дал,  что  по  хозяйственным  нуждам  служила.  И  получилось  очень  даже  неплохо.  Теперь  и  пожитки  немудрёные  не  на  себе  нести,  харчей  припасти  можно  побольше,  да  и  ногам  отдых  дать,  коли  сил  не  станет.  Хотя,  на  силы  не  жаловались:  молодые  были,  здоровые.  Так  и  собрались  по  весне  ранней  в  путь-дорожку.  Благословили  их  женщины,  простились,    и  двинулись  мужчины  в  неведомые  края,  веря,  что  там  ждут  их  счастье  и  радость.

         Добрались к месту до начала холодов. Место облюбовали, застолбили. А места там – тайга непроходимая. Выкорчевали, что смогли. Землянку в земле вырыли, обустроили для жизни, и зимовать приготовились. Как уж они ту зиму скоротали – не знаю.  Деревья рубили, участок к весеннему севу готовили.  Как снег сошёл, стали пни корчевать, сухие травы палить. А там и вспахать успели, и засеять. В землянке года три жили. Уже и семьи перевезли, а до постройки дома руки не доходили.

Землянку расширили и углубили – места всем хватило. Один только брат неугомонным оказался. Мало ему места стало, решил посмотреть, какова жизнь там, куда редко кто добирался. Ушёл счастье своё пытать. Долго о нём не было слуху, думали, сгинул  в тайге. А он и объявился.  В Америку уехал, оказывается.  Приехал с подарками разными. -Видела, у бабы Наташи машинку швейную? Зингеровская. До сих пор работает. Ни разу не сломалась. А шов видела, какой она делает? Бисерный! Так вот, эту машинку Алексей (так звали младшего брата деда) матери в подарок привёз.

Раньше ведь всё руками шили. Хотя и шить-то нечего было, так – одно платье, да сарафан какой. А у мужиков – рубаха да штаны. Вот и все наряды. Это сейчас —  мода. А тогда до дыр износишь, да заплаток в три этажа понаставишь, а всё модным считается. Видно, от красоты заплатки мода зависела, потому что  все в заплатках ходили. — Баб, да ты что, против того, чтобы люди красиво одевались, богато жили? — Нет, конечно. Я же тебе о своей жизни толкую. А у вас жизнь другая. Хуже или лучше – не скажу, но очень уж другая. Да и вы совсем другие. — Ой,  не скажи, —  рассмеялась я. – У нас же три уха, четыре ноги и нос сбоку растёт. — Да ну тебя, пересмешница! Чего к словам цепляешься? Посмотрела бы я на вас таких красавцев, — засмеялась бабушка своим тихим, добрым смехом.

  Приехал Алексей  ненадолго. Рассказывал о жизни за океаном. С нашей не сравнить. Звал туда, агитировал, как мог. Да только не согласились мужики. Понравилось им на новом месте. Тяжело было, да вольно.  Обустраивались потихоньку.  К тому времени уже дом  срубили. Один на всех. -Как – один на всех?  Их же несколько братьев было  и  у каждого своя семья. И детей, наверное, не по одному. И все в одном доме? — В одном.  Семьи к тому времени выросли. Жизнь вольная, спокойная – чего детишек не рожать? Вот и рожали. Мама рассказывала: придут,  бывало, с работ, а в доме рёв стоит.

Хватают самого горластого, да к груди. Свой это, или чужой – не смотрели.  Все свои были. На работы уходили когда, то хозяйством их бабушка заведовала. А ей уж годков под семьдесят было. А может и больше. Очень старенькая была.  Но хозяйство вела исправно.  Трёхлетние за меньшими «приглядАли» (так бабушка сказала, а мне слово очень понравилось. Поэтому я его так и записала). Кто чуть постарше – по  домашнему хозяйству управлялся: скотину накормить, в  хлеву почистить, дом убрать.

Всем дел хватало, никто без работы не сидел, не отлынивал. Дружно жили.  В поле работали от зари до зари.  Летом день долгий, работы много.  Везде поспеть надо, чтобы зимой не пришлось голодать: пахали, сеяли, убирали, скот разводили. Стали богатеть помаленьку.  К ним народ прибиваться стал.  Кто сам  на себя работал, а кто в наёмные работники шёл. Рук в хозяйстве не хватало, всех принимали, не  обижали.  Так и выросла деревенька на том месте, где первое дерево срубили, чтобы вольную жизнь себе построить.  Построили, да только недолго радовались: революция всё порушила.

     К тому времени расселились семьи по своим домам.  Сообща построили каждой семье по дому.  Тогда срубы рубили:  дерева в тайге много.  Делянку вырубят, да под пашню пустят, а деревья – на строительство.  Кто со стороны приходил да рядом селился,   тоже строился.  Вот и появилась деревенька  на месте глухой тайги.  Народ разный был:  кто работал до седьмого пота, а кто легко жить хотел.  Временщиками были:  получат работу  копеечную, сделают. А расчет потом  в кабак отнесут.

Семьи  у кого были, то с голоду зимой погибали:  ни еды,  ни тепла в лачугах  не было.  Приходили к братьям  за помощью.  Те не отказывали, конечно.  Пытались вразумить непутёвых, да только толку чуть:  весна наступала — и всё  как у стрекозы из басни.  Веселье, пляски…

    Так вот и жили. А тут революцию объявили. И в первых рядах революционеров – наши весельчаки оказались.  Раскулачивать пришли:  всё забрали, что в доме было. Выгнали с детьми на улицу, в чём стояли. Ничего взять не разрешили. А детей у мамы уже шестеро было. Кто постарше, кто помладше.  Наташе тогда лет шестнадцать было. Она школу закончила церковно-приходскую, грамоте людей обучала.  Как раз тех, кто пришёл раскулачивать. Глаза прятали, а из дома выгоняли, приговаривая: — Ты, Тихон Николаевич, прости нас.  Человек ты хороший, не раз  нас  выручал.  Но ты кулак, а таким  у нас не место.  -Может, другие слова  говорили, да только дали 24 часа, чтобы убирались на все четыре стороны.

   Бабушка замолчала.  Сидела, опустив голову и  тяжело вздыхая. Я тоже молчала,  боясь нарушить бег её мыслей.  — Собрал нас отец  и пошли мы на заимку, что в тайге была. Там новые участки под пашню вырубали.  Я-то ещё совсем кроха была, ничего не помню. Всё из разговоров взрослых  запомнила. Всё, что услышать могла, потому что о тех временах говорить было очень опасно.  Вот сейчас только и можно стало вслух что-то произнести, а раньше сразу бы  к ответу потянули «за клевету на советскую власть».

   На заимке долго сидеть не пришлось: на исходе были те 24 часа, что нам дали. Собрали вещи, что там оказались, провиант какой-никакой,  загрузили в телегу. Да,  слава Богу,  лошадка там оказалась. Работы  по очистке участка уже полным ходом шли, лошадь нужна была.  Вот и оставалась там под присмотром  работников.  А тут раскулачивание началось.  Как на такое не  посмотреть?  Бросили работники всё, и в деревню подались.  Про лошадь, на наше счастье, забыли.  А может быть, Бог помог, пожалел.  Запряг отец лошадку,  и поехали  мы, куда глаза глядят.

Мы-то  поехали,  а Наташу  в заложницах оставили,  в тюрьму посадили.  Зачем?  А  никто понять не мог никогда.  Полгода  она просидела  в тюрьме. — По  правде  в  тюрьме?! — Конечно, в самой  настоящей каталажке.  Что  там было – я не знаю.  Она об этом говорить  не хотела,  а мы  не расспрашивали – чего раны-то  бередить.  Но  осталась  она  на  всю  жизнь  светлым  человеком.  Не  было  в  ней  озлобленности,  отчаяния,  надлома.  Прожила  она  тяжёлую  жизнь  очень  достойно.

— Она  и  вправду  светлым  человеком  была.  Взгляд  у  неё  был  такой… — Я  пыталась  подобрать  слова,  но  слов  не  было. – В  её  глазах  было  столько  ласки  и  любви,  что  просто  утонуть  можно  было.  И  доброты  неземной.  Я  так  ощущала  её.  И  ещё  она  всегда  Библию  читала.  — Та  Библия  у  неё  от  бабушки  осталась.  А  бабушке,  наверное,  от  её  родителей.  Очень  старинная.  Когда Наташу в  тюрьму-то  посадили,  ничего  с  собой  взять  не  разрешили.

Да  и  что  взять,  когда  всё  уже  забрали?  А  Библия  никому  не  нужна  оказалась,  потому  как   «опиум  для  народа».  Вот  и  упросила  она  охранников  разрешить  взять  книгу  с  собой.  Так  с  ней  и  прошла  по  всей  жизни.  А жизнь у неё была – не приведи господи, — бабушка  тяжело  вздохнула  и поднялась из-за стола.

   Мы принялись за домашние дела, которые скопились за неделю. Бабушка делала, что могла, но на многое сил уже не хватало. А дом, хоть и маленький, заботы требует. Поэтому  я  и  старалась  подделать, что  было в моих силах.  Умелица  я не  очень  великая.  Чему я  могла  в  своей  многоэтажке  научиться?  Кое-что,  конечно,  могла  сделать.  А  чего  не  знала – бабушка  подсказывала.  Она  умелица  была,  мастерица  просто.  Хоть  сшить,  хоть  связать,  хоть  построить  что.

А  уж  готовила  так,  что  любой  самый  супер – пуперский  повар  из  дорогущего  ресторана  мог  бы  позавидовать.  Сегодня  мне  хотелось  побыстрее  закончить  дела,  чтобы  ещё  послушать  бабушкины  рассказы.  Ведь  остановились  мы  на  самом  интересном  месте.  Так  мне  казалось.

    За  делами  не  заметили,  как  промелькнуло  время.  Солнышко  к  закату  уже  повернуло,  когда  мы  сели  пообедать.  А  за  обедом  самое  время  поговорить. — А  дальше  что  было? – Нетерпеливо  спросила  я,  как  только  бабушка  отложила  ложку  в  сторону. — Дальше?  Дальше  начались  муки. – Бабушка  долго  молчала,  собиралась  с  мыслями.  Потом,  тяжело  вздохнув,  сказала: — Не  знаю  о  чём  говорить.  Мысли  врозь  разбежались,  не  собрать.

— А  по  порядку  рассказывай:  вот  лошадь  запрягли  и  поехали.  — Поехали.  А  куда  ехать-то?  Подсказал  бы  кто,   в  каких  краях  ждут  бедолаг.  Где  приготовлен  им  и  стол,  и  дом,  как  в  басне.  Не  мог  никто  подсказать.  Встречались  на  пути  такие  же  несчастные  обездоленные,  которые  тоже  летели,  как  осенние  листья  сорванные,  неведомо  куда.  Сбивались  по  нескольку  семей  и  ехали  в  одном  направлении.  Поддерживали  друг  друга,  как  могли.  Помогали,  кто  чем  мог.  По  дороге  оставались  в  приглянувшихся  местах.  Прощались  с  попутчиками,  и  ехали  дальше.  Тятя (так  бабушка  называла  своего  отца)  решил  пробираться  к  югу.

Тепло,  да  и  от  обидчиков  подальше.  Да  только  Сибирь  отпустить  его  не  захотела,  назад  вернула. -Как  вернула?  Назад  повернули  что  ли? — Нет,  внученька.  Не  повернули  они  назад,  судьба  крюк  дала,  да  туда  же  и  вернула  тятю.  Только  об  этом  в  другой  раз  расскажу.  А  сейчас  по  порядку  говорить  буду.        Но  рассказывать  дальше  было  для  бабушки  непросто.  Она  снова  погрузилась  в  свои  мысли,  ушла  далеко  назад  по  своей  дороге  жизни.  И  снова  окружили  её  любимые  люди,  те,  что  ближе  не  бывает.

И  снова  шла  она  по  колено  в  грязи  по  непроходимой  дороге,  снова  падала  от  истощения  и  усталости  в  придорожную  траву,  снова  дрожала  от  страха  и  голода.  Я  молча  сидела  напротив  и  ждала.       Бабушка  начала  тихим  голосом: — Семья  у  нас  к  тому  времени  уж  большая  была:  шестеро  детей,  да  тятя  с  мамой.  Правда,  старшая  сестра – Нюра – уже  замужем  была.  Она  с  мужем  осталась  на  месте.  На  сносях  была.  Да  и  жили  они  отдельно  от  родителей.

Тятя  с  родственниками  мужа  домик  им  поставили,  на  хозяйство  дали  денег.  Муж  её  к  революционерам  потом  примкнул,  не  трогали  их  поэтому.  Да  и  забирать,  или,  как  тогда  говорили,  зкспоприировать,  нечего  было:  хозяйством  ещё  не  обзавелись,  а  деньги  не  видно.  Спрятать  можно.  Только  недолго  пожили  они  вместе:  при  родах  Нюра  померла.  Оставила  дитя,  а  сама  ушла.  Почта  тогда  не  работала.  А  может  и  работала,  да  куда сообщать?

Наташа  новость  эту  привезла,  когда  после  отсидки  нас  разыскала.   Мама  плакала  долго,  казнила  себя,  что  оставила  её  там.  А  потом,  спустя  много  лет,  разыскали  нас  внуки  Нюрины.  Мама  уже  совсем  старенькая  была,  уж  лет  восемьдесят,  наверное,  было.  Приехали  два  дядьки  с  жёнами.  О  житье- бытье  рассказывали.  А  самое  главное – с  прабабушкой  встретились.  Плакали,  как  мальчишки,  у  бабушки  на  плече.  Нас  всех  тоже  повидали,  познакомились.

Потом,  спустя  много  лет,  Вера   (жена  одного  из  братьев – Володи)  музей  там  открыла.  Поведала  людям,  с  кого  и  с  чего  начиналась  их  родина.  Бумаги,  фотографии  просила  прислать.  Ну,  что  было – послали. — А  в  музее  были?  Ездили? — Нет,  не  привелось  мне  съездить  на  родину  ни  разочка.  Хотелось,  но  не  довелось.  Марусина  дочка  (бабушка  сказала  «дочкА»)  ездила.  Музей  маленький,  в  тятином  доме  расположен.  Дом  до  сих  пор  стоит,  навека  построен  был.

Да  только  вот  пожить  в  нём  недолго  пришлось.  Сейчас  он,  конечно,  маленьким  да  неказистым  кажется,  а  тогда – хоромами  царскими  считался.  Да-а, дом стоит, а хозяев нет. Полетели хозяева,  как птицы перелётные, в края неведомые. Не счастье пытать, а горе мЫкать. -Бабушка,  ты сказала,  что детей было много. А как же они питались?

-Как?  Когда с заимки уезжали, забрали весь провиант, что для работников припасён был. Работа по расчистке наделов была тяжёлая, работников кормить надо было хорошо, поэтому продуктов завезли на много дней, чтобы лошадь зря не гонять. Да и работников от дела отрывать зачем? А продукты какие были? Ну, мука, соль, мясо солёное либо вяленое, соления всякие там.

Раньше ж холодильников не было, всё солить да сушить приходилось. Свинью, бывало, забьют,  мясо  засолят, ай (это «или») закоптят, а сало перетопят.  В погреба холодные поставят – вот и провиант на несколько месяцев готов. Грибов солили много. В тайге-то их много было. Орехи кедровые собирали, ягоды всякие. Лето наступало, без дела никто не сидел: и мал, и стар работали.

Оно,  как и не работа вовсе: по грибы,  да по ягоды пойти,  а к зиме запасались хорошо. Без дела никто не сидел, вот и стали кулаками. А кто поспать, да пображничать любил — тот пролетариатом стал.  -Глянь-ка, — тихо засмеялась бабушка, — я прямо, как  с трибуны говорю.  Пора меня в депутаты выдвигать.

       — Вручаю мандат кандидата в депутаты, — смеясь, проговорила я, протягивая бабушке листок отрывного календаря за вчерашний день.  -Ну, спасибо. Постараюсь оправдать доверие, — смеялась бабушка. – Ты на часы-то поглядывай, как бы на электричку не опоздала. -Рано ещё. Я на последней поеду.  Очень уж хочется тебя послушать. — Ну, слушай. Провиант был. А готовили на стоянках: сами отдохнут, лошадь попасут.  Мама хлеб пекла, ведь без хлеба жить невозможно.

Замесит  тесто в квашне, поставит в телегу. Закутает одёжками, какие есть. А по дороге вымешивает, пестует. На ночлег остановятся,  тятя с мальчишками ямку выроет и в ней костёр разведёт. Жаркий костёр. Прогреет ямку эту. А мама в неё хлеба посадит. Сверху ямку закроют ветками, тряпку положат. А потом землёй прикопают. Хлеб к утру поспеет. Горячий, вкусный, с корочкой хрустящей. Съешь краюшку с кусочком сала солёного, иль с грибком солёным – и в дорогу.

А на привале днём обязательно супец какой-нибудь готовился: ведь без горячей пищи далеко не уйдёшь. Для супа травы всякие съедобные собирали: где щавель конский найдём, где крапивы наберём, где калачиков насобираем. Калачики, правда, живьём ели. -Вы их ели,  а они пищали,  глаза таращили — засмеялась я. — Ну, пересмешница,  удумала: глаза таращили. Да  если бы мы такое подумали, то и есть не стали бы. Наверное, — неуверенно добавила бабушка.

– Да нет, ели бы: ведь голод-то заставит всё съесть, что можно проглотить. Потом, в войну, я и своих детей травами всякими съедобными кормила. Только благодаря ним и выжили. Ну, об этом не сейчас. Двигались на юг, по дороге людей расспрашивали, где лучше остановиться. И большинство из них называли город Алма-Ата. Однажды встретили попутчиков, которые тоже в Алма-Ату направлялись.

Решили вместе двигаться. Дорога-то неспокойная была: то, чего не «доэкспроприировали» на месте, по дороге разбойники отнимали. Да хорошо, если только добро заберут, а то и жизни лишали. Так вот, сбились ватажкой две семьи, и двинулись в путь. Взрослые о жизни толкуют, а детвора в игры играет. Веселей стало.  Однажды вечером решили остановиться на ночлег. Место хорошее, лесочек небольшой.  Только тятя почему-то не захотел там останавливаться.

Да и тесто для хлебов не подошло. Уговаривал попутчиков немного проехать, да лошадь у них очень притомилась, валилась с ног. Договорились, что наша семья утром их  ждать на привале будет, а они раньше выедут. Да только не дождались.  Проезжие люди сказали, что ночью напали на них, всю семью порешили, а пожитки забрали.  Так вот и остались без попутчиков. Потом всегда мама говорила, что хлеб спас нас от верной гибели.

    Добрались мы до Алма-Аты. Тяте место очень понравилось: городок чистый, люди несуетливые, горы красивые. А больше всего сады понравились: город одним садом был. Зелено, красиво. А по осени, когда яблоки поспевали, такой аромат стоял, что просто пьянели от него. «Алма-Ата» переводится как «отец яблок». А может быть «яблочный отец», не знаю точно. Решили здесь осесть, но что-то заставило дальше двинуться. Быть  может,  посоветовал кто, только снялись и в горы Тянь-Шаня  дальше поехали.

Добрались до Кара-Кола. Это уже киргизский город был.  Совсем маленький. Но красот не меньше, чем в Алма-Ате. Потом стал городок называться Пржевальском, в честь исследователя  Тянь-Шаня. Памятник Николаю Пржевальскому поставили на берегу озера Иссык-Куль, увековечив его заслуги. Красивый памятник.  Высечен из одной глыбы гранита красного. А на верхушке орёл. Или сокол? Только памятник этот позже поставили. Когда мы приехали, его ещё не было.

    Так и осели мы в Кара-Коле. Участок нам выделили, тятя с ребятами дом срубил. Не сразу, конечно. А самое главное – сад развёл. Влюбился он в сады Алма-Аты, грезил ими. И когда участок земли ему выделили, сразу сад посадил. Яблоки там были вкусноты неземной. Апорт пржевальский (сорт такой был) — таял во рту. А грушовка?! Та просто мёдом была напоена: откусишь, а во рту вкус мёда молодого, только что откачанного. Даже привкус воска был.

  А ещё одна грушовка была: алма-атинская. Яблочко небольшое, среднее, красное и крапинками белыми усыпано. Всю зиму лежало, а вкуса не теряло. А ещё «цыганка» была, стаканчики, скороспелка… Всех не перечислить.

   Пестовал  тятя сад свой, холил. Да только из-за него и загинул. Перед  войной второе раскулачивание пошло: «врагов народа» искать стали. Страшное время было. Я уже взрослая была, хорошо помню. Люди людей боялись, родным не доверяли, слова лишнего опасались сказать. Да только не спасло это тятю. А всё как было. Сад большой уже был. Наделы тогда давали большие, обрабатывай только, не ленись. Тятя не из ленивых был. Однажды летом с соседкой поссорился из-за воды.

Поливал сад, а она воду отвернула к себе. А поливали арыками. -А что это такое – арыки? – Спросила я,  выказав своё невежество. -Арык – это такая канава, что ли, по которой вода из речки течёт. Водопроводов тогда ещё не знали, да и зачем они там, где с гор вода хрустальная течёт кислородом напоённая, минералами, как сейчас говорят, насыщенная. И как ей не насытиться, когда она каждый камешек обцелует, от каждой травинки соку возьмёт, каждой песчинкой почистится. Слёзы ледников вместе собирались в ручейки, с гор высоких в низины устремлялись, жизнь другую повидать хотели.

Реками бурными говорливыми в озеро красоты неземной впадали. Там и успокаивались. А по пути поили всех и всё, что на пути попадалось. Никого не обделяли. Только люди – народ жадный. Всё нам мало. Бог подарил нам столько всего, просто так дал – пользуйтесь, радуйтесь, в радости живите, в любви. А нам всё мало: своё нажили, а на чужое глядим, завидуем.  Забрать, украсть, оклеветать – только бы насолить тому, кто (по твоему мнению) лучше тебя живёт.

А ведь Бог каждому даёт столько, сколько тот унести может: хоть радости, хоть горя, хоть любви, хоть болезней… Жизни столько даёт, сколько осилить можешь. Только мы не понимаем этого: стонем, в истериках бьёмся, норовим кусок побольше урвать. За такими заботами и жизни-то не видим. Всё плохо нам, потому что божье из жизни изгнали, а дьявольщиной всякой душу наполнили. Сквозь неё  на жизнь глядим, черноту только и видим.

  — Как же определить, божье твоё желание, или дьявольское? Ведь когда тебе чего-то хочется, то тебе не кажется плохим. И на пользу себе ты это желание поворачиваешь. -Это хорошо, когда на пользу. Себе на пользу. А другому – на пользу, или во вред? Вот и с тятей так получилось: себе на пользу соседка воду повернула. А тятя возьми, да скажи: -Что ж ты делаешь? Дай мне кусок долить, через час вода твоя будет. Я заканчиваю уже.

   А в ответ и про «понаехавших», и про «кулаков», и про «хапуг» услышал. Ругаться не стал, ушёл молча. А она вслед кричала, что поплачет он ещё кровавыми слезами. Сдержала слово своё: ночью люди в форме пришли. Забрали тятю нашего. «Врагом народа» объявили. Навсегда забрали. В Сибирь погнали. Только мы о нём, как ни старались, ничего узнать не смогли. Потом, при Хрущёве уже, Иван Тихонович (это старший брат бабушки)  писал, делал запросы. Да только ничего нам не ответили.

           А году в пятьдесят восьмом, наверное, человек объявился, рассказал о тяте: был он с ним в пересыльной тюрьме. Народу, «врагов народа», в той тюрьме собрали столько, что стоять тесно было. Мёрли (умирали) люди, как мухи. Лечить их было некому. Да и что за беда, если десятком «врагов» меньше станет? Понос косил. Раньше его не лечили, вернее, не излечивали: нечем было. Это потом антибиотики появились, а тогда – выжил, значит, жить будешь.  Вот и у тяти понос кровавый открылся.

Мучился, а помочь никто не мог. Так и ушёл на веки вечные в муках и страданиях, вдали от тепла родного дома, от любви жены и детей. А мы его очень любили. И в памяти нашей он на всю жизнь остался добрым, светлым и очень любимым человеком. -Царство небесное тяте, — перекрестилась бабушка, повернув голову к потускневшей иконе в углу с тлеющей перед ней лампадкой. – А мама, когда тятю из дома уводили, даже кричать не могла. Замолчала она, слезами захлебнулась. С тех пор голос её мы редко слышали. Молчала, а в глазах до конца жизни слёзы невыплаканные стояли.

  Бабушка замолчала и  сидела, понурив голову, вся в воспоминаниях далёких суровых лет. Я пожалела, что разбередила ей душу. Мне уезжать, а она одна останется… Бабушка как будто прочитала мои мысли, проговорила тихо: -Ты не волнуйся за меня, ничего со мной не случится. С этими мыслями, с болью этой я всю свою жизнь живу. Вслух не говорю, а сама всегда там. Так что собирайся, а то и на последнюю электричку опоздаешь.

        Я посмотрела на часы: времени, действительно оставалось в обрез. Пора идти.

Галина Гололобова