Романс

 

Джордж Байрон

Заветное имя сказать, начертать
Хочу и не смею молве нашептать.
Слеза жжет ланиту и выдаст одна,
Что в сердце немая таит глубина.

Так скоро для страсти, для мира сердец
Раскаяньем поздно положен конец
Блаженству иль пыткам… Не нам их заклясть:
Мы рвем их оковы  нас сводит их власть.

Пей мед, преступленья оставь мне полынь!
Мой идол, прости меня! Хочешь  покинь!
Но сердце любви не унизит вовек:
Твой раб я, не сломит меня человек.

И в горькой кручине пребуду я тверд:
Смирен пред тобой и с надменными горд.
Забвенье с тобой  иль у ног все миры..
Мгновенье с тобой все вместило дары!

И вздох твой единый дарит и мертвит
И вздох твой единый дарит и живит.
Бездушными буду за душу судим:
Не им твои губы ответят  моим!

 

Самые красивые стихи

Мама

Рано утром, сквозь сон, слышу мамин голос — она зовёт меня. — «Бегу-бегу», — летит к ней моя весточка-мысль и замирает на полпути и возвращается ко мне… Нет там мамы, она далеко и не нужна ей больше моя забота. Душа её освободилась от беспомощного тела и, может быть, уже встретилась с нашим папой, по которому так тосковала она последние годы. И с сыном Володей, так рано ушедшим из жизни — он был единственным сыном её и любила она его безмерно.

Вчера было девять дней, как сердце её остановилось и худенькая рука мамы остывала в моих ладонях, хотелось согреть её; и тело ещё отдавало последнее тепло, но тихо было в том месте, где раньше билось сердце. Я торопилась сказать как можно больше ласковых слов, передать ей последний привет от всех родных и была уверена, что она меня слышит — таким спокойным и светлым стало лицо её.

Пальчики ещё были гибкие и, может быть, слёзы мои чуть-чуть согревали их, и ноготочки, которые, отдохнув за последние годы от крестьянской тяжёлой работы, были теперь красивые, но стали они сейчас голубыми. Впервые так близко я увидела как приходит Смерть и казалась она мне такой же таинственной, непостижимой и красивой как Жизнь… Хочу рассказать о нашей маме. Ведь это они, наши родители, положили основу в канву нашей жизни на этой земле.

Много тяжестей и испытаний выпало на их поколение. Родилась она в тысяча девятьсот двадцать седьмом году в семье Василия и Александры Агаповых, в маленькой сибирской деревушке Шарагун, много названий селений сохранилось в наших местах, где они проживали в далёкие времена по близости от Байкала. Позади была Первая Мировая, Великая Октябрьская революция и кровавая гражданская война. Словно в страшную бурю, потрёпанные и обнищавшие деревни едва выживали от потрясений и голода.

После гражданской было небольшое затишье — возделывалась земля, множился скот и дети рождались в крестьянских семьях. В соседней деревне, на старой заимке, в это время мой дед — папин отец с братьям построили добротные дома для четырёх семей, навозив горы плитняка для фундаментов и толстых брёвен из тайги, волоком, по санной дороге. Мамина бабушка — Авдотья Ликандровна, необыкновенным созданием была, рано овдовев, она стала оттоманшей не только в своей семье но и в деревне! Каким-то чудом уживалась в ней эта лихая отвага и трепетная, набожная и ласковая Душа.

Это она, во время продразвёрстки, когда отряды заготовщиков продовольствия выгребали из сусеков у крестьян даже посевное зерно, обрекая их семьи на голод, подговорила баб спрятать семена в лесу; и по ночИ, сложив свои кулёчки в телегу, таясь ото всех, они сами тихо укатили её и спрятали зерно в лесной сторожке. А случай, когда сгоняли их в коммуну и бабка Авдотья встала на крыльце своего дома с топором в одной руке и с иконой в другой, чтобы не пустить злодеев в дом. Я описала его в рассказе «Из генетической памяти», в главе четвёртой, маме было тогда пять лет, старшей сестре, Глане, девять, а младшая сестрёнка Вера была новорожденной.

До сих пор не даёт мне покоя мысль о том, кто же такой был Мамонт, почему мне его показали и как прабабушка моя красной нитью прошла через его жизнь? Мама рассказывала про какого-то дядю Орсю, Арсений значит, что бабушка с дедом его вырастили как приёмного сына и он приезжал, когда они уже жили на старой заимке и привёз куклу, маме было тогда лет семь. Бабушка, завидев его, всплеснула руками и побежала в гору, ему навстречу как молодая, старшие внучки изо всех сил бежали за ней и догнали, когда она, наступив на свою долгую юбку, упала ничком, а подбежавший дядя Орся поднял её и прижал к себе как маленькую девочку.

Возле дома, испуганная тем, что все убежали от неё, каталась по земле и громко ревела их двухгодовалая сестрёнка, только когда дядя подал ей куклу, рёв её внезапно оборвался, глаза округлились и она вцепилась пыльными ручками в это чудо! Дядя был одет по-городскому и погостив несколько дней, уехал. Больше она никогда его не видела, бабушка грустила, но ничего не рассказывала о нём. Может быть, он и есть тот самый Мамонт? Ведь раньше наши родные всё скрывали, что случилось в сталинские времена, чтобы уберечь молодых от комплексов и последствий.

Уже взрослой я узнала о двойном раскулачивании наших предков по папиной линии, что были репрессированы два его дяди и лет десять назад моя двоюродная тётя смогла получить копии документов из районного архива об этом раскулачивании. А у любимой папиной тёти Анны был расстрелян муж в Иркутске, а они с дочкой Галей сосланы в Среднюю Азию и жили позднее в Ташкенте. Я вставлю здесь эту главу про далёкое пасхальное воскресенье моей прабабушки и мамы, они вместе — старенькая и маленькая, переживали его. «В то апрельское воскресенье был первый день Пасхи.

Для его бабушки — самый святой и светлый праздник, который ничто не могло омрачить! Погожее солнечное утро предвещало радость Душе — свежевыбеленная изба, выставлены зимние рамы и окна сияют чистотой, на полу, пахнущие свежестью тканые половики, праздничные занавески и скатерть и горящая лампадка у икон. На столе нежная зелень пшеничных всходов и крашеные луковым пером яички на большом блюде. Сладко пахнет кулич. На лавке у окна, в солнечном свете, сидят притихшие нарядные дети в ожидании праздничного завтрака.

Вдруг на дворе, нарушая это состояние радостного покоя, злобно залаяла собака, послышался топот сапог и грубая ругань. Оказывается, на последней сходке было объявлено об организации коммуны и так как отец семейства записался в коммуну, то должен был теперь оставить свой дом и со всеми домочадцами и хозяйством переехать в другую деревню, и нужно было сдать всю живность на общий двор, включая куриц и исключая кошек и собак. А в эту деревню должны были переехать те, кто не хотел вступать в коммуну.

Мало того, что это творилось жестоко, вопреки всякой логике и здравого смысла, но ещё и выбран был такой день, чтобы сильнее ударить, унизить и показать, что ни ты сам, ни твоя вера, ни твои ценности ничего не стоят! Тогда, его маленькая сухонькая и сгорбленная от постоянной тяжёлой работы бабушка, как отчаянная птица бросилась защищать своё гнездо!

Она как безумная, с иконой в одной руке и с топором в другой, встала на крыльце. — Брось топор, бабка, если в дурдом не хочешь! — заорал на неё молодой мужик в военном и при этом резко выдернул и отбросил топор в сторону. Бабушка, потеряв равновесие, упала лицом вниз, роняя икону под ноги. А они, перешагивая через неё, поднялись в дом, при этом, здоровяк с красной мордой, который шёл последним, наступил тяжёлым грязным сапогом на иконку — она треснула и раскололась вдоль светлого лица Богородицы. Дрожащими руками, подобрав и целуя и прижимая к груди эти две половинки, она стала усердно молиться, прося прощения у Господа, что так озлобилась в Светлое воскресенье Христово.

Она молилась за этих людей, которые, презрев всё святое, идут по земле как слепые. Она оплакивала их и жалела, как оплакивают и жалеют своих детей, рано ушедших из жизни, не познавших в ней любви и счастья… Он медленно опустился на колени и, подняв измятую фотографию, бережно прижал её к губам. Опустив голову, и действительно, очень похожий сейчас на смертельно раненого мамонта, он застыл так, беззвучно шевеля губами. И как тогда, яростный и уверенный в своей правоте отряд, сгоняющий людей как домашний скот в одно стадо, затих, пристыжённый перед молящейся за них старой матерью и, стараясь не шуметь, ушёл со двора.

Так и теперь — в комнате стало тихо и хотя никто из них не смотрел на него и не слышал его беззвучной молитвы, но словно Святой Дух, пусть на мгновения, спустился на них, открывая глаза и пробуждая Душу. Как же он был потрясён, он, не помнящий ни одной молитвы, созревший на поле советского атеизма, той силой, той ощутимой всеми клетками энергией любви, которая сейчас накрыла его, защищая от чужой и своей злобы. Светлый образ бабушки часто оживал в его памяти и тогда, словно божественный Свет освещал его Душу в самых глубоких её тайниках. Этот образ согревал его, вдохновлял радоваться и верить в жизнь.

Тогда, в пасхальное утро, она не вошла больше в свой дом. Сын бережно поднял её и, усадив на приготовленную телегу, сказал: — Маменька, присмотрите за ребятами. Она гладила их головки, прижимаясь губами то к одной, то к другой пушистой макушке, ещё пахнущей берёзовым листом и богородской травой от вчерашней бани. Рядом была поставлена деревянная сельница, в которой на подушке безмятежно спал младенец. Яркое весеннее солнце слепило его и он жмурился во сне, смешно шевеля губками и растопыривая маленькие розовые пальчики, которые выбрались из пелёнок.

Сюда же были положены иконы, завёрнутые в вышитые полотенца. Горячий самовар, укутанный в покрывало, был установлен в квашню и чугунок с домашней лапшой, и корзина с хлебами и крашенными яйцами, приготовленными для разговения после Великого поста. На задке телеги был пристроен большой фикус в катке — он недавно выпустил нежные листочки, которые были ещё скручены в блестящие трубочки. И, наконец, плетёное из бересты лукошко, из которого на всех доверчиво и благодарно смотрела янтарными глазами кошка у которой были ещё слепые новорожденные котята.

Так телега, загруженная самым дорогим, что у них было, окружённая взрослыми и подростками, тронулась в путь, к новой неведомой жизни. На этом пути между прошлым и будущим, на лесной поляне прошёл последний счастливый пасхальный завтрак их большой дружной семьи. Ещё прозрачный, лес был наполнен розовым светом и сладко-терпким запахом цветущего багульника. Белоствольные берёзы, озарённые солнцем, как огромные свечи освещали весь лес! И птицы, в медовый месяц ещё не озабоченные вскармливанием своего потомства, распевали на все лады.

Золотые пчёлки, после долгой зимы, радостным роем кружились над розовыми облаками багульника; и согретая земля парила, наполняя воздух пьянящим ароматом жизни. — Благодать-то божья! — бесконечно повторяла бабушка, подходя то к одному, то к другому. И лицо её светилось и глаза наполнялись влагой, которая, как берёзовый сок из переполненной лунки, стекала по морщинистым щекам. Что это были за слёзы? Оплакивала ли она всё утраченное сегодня — дом, который строили с мужем, где родила и вырастила своих детей, ухоженную землю, которая кормила их и защищала, хозяйство, нажитое тяжким трудом…

Да нет же! Она плакала от радости, осознавая, что утратив по чьей-то жестокой воле нажитое земное добро, они не лишились божьей благодати — светило ясное солнце, пели птицы, смеялись дети, радуясь полноте жизни! И земля уже вынашивала в своём чреве новые плоды, чтобы жизнь на ней продлилась. Он вздрогнул, когда её маленькая тёплая ладонь погладила его склонённую голову, ероша жёсткие непослушные волосы. — Не бойся, дитятко, Господь сохранит тебя! Я подарю тебе своего Ангела-хранителя.

— А как же ты, бабенька, кто тебя будет охранять? — смеялся он, обнимая её хрупкие плечи. — У меня ещё есть, запасной, — звонко, по-девичьи, рассмеялась она. Теперь, завершая свой земной путь, он был уверен, что тогда, в своей просветлённой радости, она смогла увидеть его будущее, уже почти взрослого, с отягчённой мыслями головой. И Ангел, подаренный ею тогда, действительно, всю жизнь был рядом с ним — охранял и спасал его. Здесь, в заточении, свободный от суеты, которая часто не даёт нам на свободе ни сосредоточиться на своей цели, ни осознать истину, ни принять испытание как урок, он очень многое осознал и понял, как важно уметь радоваться даже самому малому, что дарит тебе жизнь.

Может быть, благодаря этому божественному дару, и прожила его бабушка почти сто два года в радости, не смотря на все тяготы жизни.» Внучки постоянно бегали за ней, как цыплята за курицей, держась за юбку. Она и в лес их брала, неся младшую на горбушке, за лето набирала ягод, грибов, целебных трав на всю зиму. Однажды к ним вышел волк и она, спрятав девчонок под юбку, наставив на него палку, так громко «бабахала» как из ружья, что он, поджав хвост, убежал!

— «Хорошо, что волк был старый и было лето!» — радовалась она, рассказывая эту историю. В свои семьдесят с лишним, она, наказав внучкам тихо поиграть дома, бежала в соседнюю  деревню, где она подрабатывала — косила сено или жала рожь и пшеницу ловко связывая в снопы. Возвращалась всегда с гостинцами, получая за работу то отрез сукна или ситца, то денежки, на которые там же в лавке, брала она спички, соль, сахар и немного сладостей внучкам; завязав всё это в фартук, спешила усталая и счастливая домой! Если кто-то сделает дурное, она головой покачает и скажет:

— «Ах ты, Лихоманка». Я в детстве понять не могла что это значит, только позднее оценила это веское определение — делаешь плохо, значит лихо-горе к себе манишь! А когда прибегали к ней пожаловаться на разбитые колени или порванную одежду, всплеснув руками, говорила: — «Вот беда-то!», и звонко смеялась беззубым ртом и сразу понимал каждый, что бывает беда пострашнее! Я про мамину бабушку рассказываю так много — это потому, что мама последнее время часто её вспоминала, разговаривала с ней, бывало, покричит: — «Бабенька, иди, посмотри на свою Маню — лежу я, как верба срубленная, ничего не могу…»

А маму свою, Александру Леонтьевну, жалела — тихая она была и робкая, после войны родила ещё двух сыновей, последний, Витя, совсем был поздний, уже у старших дочерей дети пошли. Переживала очень, что не успеют его на ноги поставить, так и получилось, сначала отец умер, а вскоре и она, младшему десять лет было. Так хочется ещё одну историю про бабеньку Авдотью рассказать, она случилась в середине тридцатых, когда и до сибирских деревень дошла беда — уничтожение церквей.

В большом селе Буреть, на солнечном пригорке над Ангарой, стояла красивая белокаменная церковь, народ из всех окрестных деревень и заимок крестился, венчался и отпевался здесь. Перед тем, как взорвать её, вынесли большие иконы и на телегу погрузили, видно, приказ был сохранить их как материальную ценность. Старухи и бабы, поняв, что бесполезно кричать и драться, молча крестились, а потом непредвиденное случилось! За селом встретили эту телегу старухи во главе с нашей Ликандровной и, стащив на землю уполномоченного, который должен был доставить иконы в район, увезли их на старую заимку, оставив его сидеть связанного у дороги, обещав, что коня вернут.

Какое-то время поискали те иконы, народ попытали в деревнях, но все молчали, да и что со старух возьмёшь!? Вот почему заимка наша такая необыкновенная была, хотя когда-то имя ей поменяли и вместо Старой — Бернатовской, официально называлась она Ворошилово. Пространство её намоленным было, особенно в войну приходили сюда помолиться за своих солдатиков и Победу. И каким же чудом было, когда спустя годы, в перестройку, в Бурете была открыта церквушка в старом детском саду, где водрузили на крыше куполок с крестом и батюшка, приехавший из города освятить её, был поражён иконами, которые принесли в неё местные жители.

А мама характером похожа была на бабеньку свою — боевая, на работе как огонь, всегда в передовиках ходила, две медали у неё за доблестный труд и пачка почётных грамот, даже на съезд колхозников в Москву ездила! Но и в праздники умела повеселиться, с круга не сойдёт как плясать пойдёт, подпевая себе частушками. И певунья она у нас была, всегда заводила и много песен помнила, папа гордился этим! Из дочерей её самый сильный голос у Лиды, средней нашей сестры, Наташа, младшенькая, тихо поёт, но нежно и даже под гитару.

А я только подпеваю, но с большой радостью и упоением! Уже когда мама лежала, я подсяду к ней и споём мы вместе песни три из её молодости, она устанет, но радуется, что все слова вспомнила, щёчки зарумянятся… На девять дней мы с девчонками тихо попели любимые её песни, думаю, она порадовалась, слушая нас. Я же ещё много чего не рассказала про маму! Девчонкой любила она, на коня забравшись, гонять с мальчишками наперегонки, а при случаи и подраться с ними, если заступиться за кого-то надо!

Когда наш будущий папа в армию уходил, ей было только двенадцать лет, потом война началась и он на фронте прошёл её до конца. А она в четырнадцать закончила курсы тракториста и получив тяжёлый гусеничный трактор всю войну работала на нём. С гордостью рассказывала как упросила старого кузнеца-мастера Станислава Новаковского сделать ей гаечные ключи для трактора и берегла их как зеницу ока, чтоб мужики в ремонтных мастерских не украли их, а после войны папе их передала, когда он пересел на её трактор!

Самое страшное, что врезалось ей в память из того времени — это страх, что ночью из леса выйдут бродяги и нападут на них. Работали круглосуточно, посменно, чтобы трактор не простаивал, в поле и спали, совсем молодые девчонки и мальчишки, а спрашивали с них как со взрослых. Хотелось ещё и на полянки побегать, в песнях душу отвести, поиграть — детство рано оборвалось у них.

Закончилась война, от радости плакали всей деревней, потом пели и плясали и снова плакали! Девки женихов с фронта ждали, только мало их вернулось, да и то, многие покалечены были. Глашу, мамину сестру старшую, сосватали и увезли в другую деревню — красивый, здоровый и весёлый парень был дядя Паша, да только одной ноги не было у него, выше колена пристёгивалась деревяшка.

А жених её погиб в сорок четвёртом. Что с этой деревяшкой в деревне — ни косить, ни воду носить, ни дрова напилить… Жалел он Глашу и любил всем сердцем. Помню такую картинку: сидят два фронтовика, папа и дядя Паша, а на табуреточке сестрёнка моя Наташа, лет шесть ей, поёт им длинную и печальную песню «Враги сожгли родную хату…», а дядя Паша голову отпустил и заплакал, остановиться не может, папа его успокаивает, мол, у тебя хата целая, а он, — «Глашу жалко…» и голову ещё ниже отпустил. После войны он курсы бухгалтеров закончил и в совхозе проработал долго, уважали его.

Когда папа вернулся уже с восточного фронта весной сорок шестого, такой бравый, высокий и кудрявый, девки дыхание затаили — на кого глянет. Маруся, мама наша, тут проявила всю отвагу и ловкость свою, правда, заикался он сильно после контузии и прихрамывал из-за глубокой раны на бедре. Мама её уговаривала, куда, мол, голову свою суёшь, к богачам в семью, не справишься… Это она ещё помнила как их раскулачивали, какое большое хозяйство у братьев было — табун скота, да всякие там сеялки-веялки!

Так и начали жить-поживать, дом пустой сначала был, но зато большой, красивый и тёплый — один из тех, который папин отец с братьями строил; набили сеном матрас, мама подушку дала одну на двоих и папиной шинелью укрылись. Приданого невеста не успела приготовить, не до этого было! Но главное — бабушка была, папина мама, Марья Николавна, на её руки мы и посыпались один за другим, родители работали без продыху. Большая папина родня, я думаю, приняла Марусю Агапову сначала настороженно, но вскоре полюбили её за ловкость в любом деле, трудолюбие и весёлый нрав.

Всегда у неё было что на стол поставить — угостит, приветит, песни вместе попоют, тогда ещё было принято на праздники большой роднёй за столом собираться. Бабушка наша любила её, жалела и помогала по хозяйству и с внуками. Какая-то удивительная бережливость и щедрость одновременно уживались в ней; бывало, приедет с базара, где выручит денежку с проданных продуктов, отложит часть их в платочек-копилку и, завязав в узелок, улыбнётся хитро. Первую ценную вещь, что молодые купили в дом, была швейная машинка — мамина гордость! Она стояла у нас в переднем углу, на маленькой скамеечке, специально заказанной у дедки Миши-золотые руки, под футляром и сверху накрытая вышитой салфеткой.

В колхозе, в послевоенные годы, часто под трудодни выдавали материал разный, китайский в основном, — ситец, штапель, байку, коленкор, а за хорошую работу награждали дорогим отрезом на платье. Мама, взяв курс кройки и шитья у бабки Зоси, портнихи нашей деревенской, стала обшивать нас всех; нашьёт на Пасху, нам, девчонкам, платьишки с крылышками, папе с братом рубашки да трусы семейные, а себе с бабушкой фартуки нарядные с оборками. Иногда нарядимся все в одну расцветку — весело даже! Машинку эту, уезжая ко мне, подарила она соседке, подружке своей, думаю, грустно ей было расставаться с ней.

Мама всегда гордилась, что у них с дедом девять внуков и теперь уже шесть правнуков! На летние каникулы орава внуков съезжалась к ним в деревню, было весело, но какая ответственность — всех накормить, проследить, чтобы всё ладно было, только с годами осознаёшь всё это. Постоянно хозяйство держали, чтобы ещё и детям помочь. И мудрая она у нас была, никогда не вмешивалась в наши семейные дела и слова плохого ни про зятьков своих ни про невестку не сказала, по крайней мере, я не слышала!

Больше десяти лет мы прожили с мамой вместе, самых трудных лет её старения и глубокой старости. Ещё в Швейцарии мы праздновали её восемьдесят лет и на этот юбилей повезли с мужем её в Испанию, где она впервые увидела море и очень удивлялась, что так много воды солёной и что мандарины на деревьях прямо в городе висят и никто их не срывает! Хорошо что в то время уже была связь по Скайпу и мы могли связаться с родными и видеть их, это было большой радостью для неё, а подружке её, тоже Марусе, звонили на сотовый телефон и они долго болтали, смеялись и пели песни.

Здесь, в Чехии, ей без проблем дали вид на жительство, оформили медицинскую страховку, она радовалась, что у нас есть сад-огород, растут яблоки, виноград, которые она сама раньше никогда не срывала с дерева. Только часто вспоминала про грибы, которые в изобилии в сибирских лесах растут, просто мечтала о них! У нас, прямо за домом, лес небольшой и она любила с тросточкой гулять по лесной дорожке, там красиво, птицы поют.. Однажды чудо случилось — приходит наша мама, усталая, потная, руки все в земле, но такая счастливая, на животе подоткнутый фартук топорщится и выкладывает на стол сухие белые грузди — такие крепкие, только все шляпки в земле, словно только что пробились из-под земли и дождик не успел их обмыть.

Я удивлялась, так как лес наш я уже давно обследовала и даже поганки тут редко встречались, а грузди, их и в книгах чешских про грибы, не увидишь! Мама тогда грибочки ласково отмочила, почистила и мы их в баночку посолили, а себе в численник она записала когда можно будет их скушать. На другой день, с утра пораньше, она погнала меня в лес, велела корзинку взять, ей тогда уже лет восемьдесят шесть было, ноги плохо поднимались; дошли мы с ней до того места, где надо было в ложбинку пройти и потом на небольшой косогор забраться — под ногами сухая листва и иголки хвойные, я едва туда закарабкалась, цепляясь за кусты.

Она мне снизу кричит: — «Ищи там, наклоняйся, палочку возьми…», а я ей: — «Ты зачем же сюда полезла, как не убилась!» Короче, грибов я никаких не нашла, было сухо и грибами не пахло, только увидела то местечко, где мама руками разгребала листву и груздочки свои собрала. Поняла я, что это ей подарок был от Бога за веру её, думаю, не первый раз она их тут искала и верила, что найдёт!.

Да и на косогор этот её подняли и спустили с него силы какие-то высшие! Увидев мою пустую корзинку, она вздохнула: — «Непутёвая», подцепив её под ручку, мы поковыляли домой, посидели на лавочке за огородом, говорю ей: — «Мама, давай помолимся, спасибо Боженьке скажем, это он тебе грибочки подарил, такие здесь даже не растут, только ты больше туда не лазай, а то он подумает, что ты жадная и свалишься оттуда».

Она согласилась. Ну а мне, я уверена, был особый подарок от Бога — пройти испытания через маму, которые Он мне приготовил! За три года до ухода, что-то вдруг поменялось в ней, может быть, так часто бывает со старыми людьми, когда они станут беспомощными. Я от многих слышала, что старенькие родители капризными и злыми становятся и какие-то негативные мысли им в голову лезут, мешая жить в покое.

Она холодно смотрела на меня и взгляд словно говорил: — «Легко любить хорошего, покладистого и доброго человека, а вот полюби меня — такую, как есть!» Неожиданно, она вскрикивала не своим голосом, пугая меня, а видя мой страх, смеялась: — «Ну, испугалась, пугало!» Я сначала растерялась, не знала что делать — сердилась, обижалась, пока не осознала, что надо воспринимать её как своего любимого больного ребёнка. Возможно, какая-то тёмная энергетическая сущность вселилась в неё, когда она стала слабая, а тёмные питаются негативными эмоциями — страхом, обидой, раздражением…

Когда во мне осталась только безусловная любовь к ней, а у мамы уже мало своей энергии было, она и покинула её. И снова всё наладилось — мама жалела меня, поймав мою руку, прижмёт к губам и скажет: — «Совсем я тебя замучила, доча», или после обеда: — «приляг, моя, отдохни маленько». — «Ой, какие ручки-то у тебя холодные, как же ты без меня тут останешься, бедненькая…»

Я ещё не совсем привыкла жить без неё. Иногда так хочется, чтобы она поговорила со мной! Молюсь, чтобы Душа мамина дальше светлым путём пошла, а я осознанно продолжила свой земной путь.

Людмила Павласек