Стихи которые берут за душу

Крапивная лечёба

Теперь-то как? Где купил, там и пьёшь. Никто не стесняется. Да и некого стесняться, все такие. А тогда-то неее, нельзя было. Не сказать, чтобы мало пили, а совесть была. Ну и стыд, какой-никакой. Тогда и подумать не могли, чтоб посередь дороги водку хлебать. А пиво и подавно – в бутылках привозили редко, а в бочках и вовсе, по праздникам. В те года зимой дома пили.

С закуской. Куда ж без неё-то? А летом – всё больше на берегу, в «клетках». И без закуски, с хлебом и зелёным луком. «Клетки» — это место такое. Там берег песчаный камышом зарос. Рыбаки, чтоб у воды в удобстве сидеть, камыш тот вырывали, получался закуток – «клетка». Сподручно – можно бревёшко для сиденья положить, можно костерок развести, кто пожелает.

Сколько этих клеток вдоль берега было – никто не считал, каждый год по новой делали. А тут приспичило Мишке Солохину водки попить. Бывает такое – праздника вроде бы никакого нет, а выпить хочется. Понятно, что не одному пить, не алкаш ведь. Позвал Лёху Гордеева. Лёха не дурак отказываться. Взяли. Ну и хлеба ещё, лучку, соли. Пошли на клетки – у Мишки жена молодая, не даст посидеть, у Лёхи бабка зловредная, вместе с водкой выгонит. С ними Любка-Ероплан увязалась.

За компанию. А чего, водки много, а чужая баба в таком деле никогда не помешает. Тем более Любка-Ероплан. Она, эта Любка, никого в деревне не боялась и ничего. Наоборот, все бабы её боялись. И ненавидели. Потому как Любка за стакан любому мужику могла дать. Не сказать, что синявка, просто любила это дело. Ну, а под водочку оно веселее.

А бабы ей и слово поперёк сказать опасались, а то ведь Любка всё про всех баб знала такое, чего они сами себе не сказали бы. А всё потому, что пьяный мужик – он же хуже радио, под бутылку всё расскажет, всю свою подноготную и все свои семейные беды-горести. Так что лучше промолчать, чем ославленной быть на всю деревню. Ладно. Пришли, расположились. Место сухое, песочек.

Для порядку ещё камыша нарвали, чтоб, значит, не на голом песке сидеть. Разлили. Слово за слово, стакан за стаканом. Разговор вяжется, где-то птицы чирикают, Любка песню затянула… Душевно, в общем. Дело к этому самому, ну… понятно. А уже хорошие. Любка что-то ломаться стала, дескать, как-то не то, втроём-то. Решили спички тянуть, кто остаётся, а кто ещё за водкой, чтоб время зря не терять.

Вышло: Мишке с Любкой, Лёхе за водочкой. Раздеваться шибко не стали, а то комары у воды злющие, загрызут. Мишка только штаны стянул, Любка юбку задрала. Уж не до ритуалов, чай, не в избе и не в бане. Вот, значит, залез Мишка, на неё, дело делает. Любка стонет, Мишка кряхтит. Красота на свежем воздухе. Только смотрит Мишка – в камышах бутылка портвейна.

Целая! Видать, потерял кто-то. Мишка поскорее своё дело сделал и в камыш. Любка, понятное дело, недовольная, чё, мол, так быстро-то?! А Мишка ей – вона, мол, гляди, радость привалила, целая ноль-семь портвешку и нахаляву! Давай, дескать, раздавим, покудова Лёхи нет. Распили они пузырь, Мишка опять к Любке, мол, айда на второй круг! А силы после портвешка уже не те.

Елозил, елозил, а толку нет, ослаб. Слез с Любки и захрапел. Любку скоро тоже сморило, понятное дело – вино с водкой мешать… Через немного погодя вернулся Лёха. Радостный, его же очередь с Любкой быть. Смотрит – Любка с Мишкой никакие. Ну, то есть совсем в дугу. Валяются себе голозадые и ухом не ведут, дрыхнут, как сволочи.

А самое главное – пустая стеклотара из-под портвейна возле них валяется. Уходил – не было! Это что же, значит, заначка у Мишки была?! Обидно стало Лёхе – друг называется, флакон красного затихарил, с Еропланом выдул! Ну и ладно. Хрен вам, а не водка! Повернулся и пошёл домой. А в это время Мишкина жена, Валентина, круги по деревне нареза;ла.

Ей, вишь, шепнул кто-то, что благоверный её с Лёхой Гордеевым бухать куда-то намылились и Любку-Ероплана с собой прихватили. Ладно бы мужики одни пировать пошли, эка невидаль, так ведь ещё с этой… У неё, у Любки, ну просто нюх какой-то на пьянку. Где мужики пьют, туда и летит, прямо как на крыльях. За то и прозвали Еропланом.

Ну вот. Пока Валентина по деревне носилась, Мишку с Любкой ребята деревенские нашли. Случайно напоролись. На вечерний клёв шли, а тут такое дело. Чё б не пошутить? Стянули с них всю одёжу, на Мишке только носки остались. Сидят в камышах, хихикают, ждут, чего дальше будет. Валентина уже все закоулки оббегала, на берег пришла.

Глядит – Лёха ползёт, пьянущий. Валентина к нему, говори, мол, где Мишка, с кем вы пили и всё такое. А Лёха ей только мычит в ответ, про какой-то портвейн буровит и про каких-то сук. И про хрен им, а не водку. Валентина поняла, что в правильном направлении пошла – на клетки. Сунулась в одну клетку – пусто, в другой – мужики пируют. В третьей мужик с бабой рыбачили.

Забегалась Валентина, ноги уж не носят. Решила – вот, в этой посмотрю, если нету, домой пойду, надоело всё. Ну и посмотрела. А там – такое… Валентина сперва остолбенела, увидев голого мужа рядом с голой же Любкой-Еропланом. Потом выскочила на пустырь, что за камышами был. Надёргала крапивы с чертополохом, вернулась в клетку. В сердцах отхлестала и мужа, и Любку вдоль и поперёк.

Одного веника не хватило, нарвала ещё. А этим хоть бы хны. Бровью не ведут храпят только! Валентина нашла ведёрко худое, давай мужа отливать. А толку-то… Плюнула женщина от такой обиды на них и пошла домой. Дескать, будь, что будет. Ночь Валентина не спала, всё во двор выглядывала, не приполз ли. Утром рано встала, корову в табун угнать, да на работу собираться.

По деревне бабы уже судачат, мол, Любка-Ероплан чуть свет в район умотала, на электричке. И харя у неё вся в волдырях. И руки тоже. Говорят, мол, бог шельму метит, какая-то страшная у неё болезнь приключилась. Может быть и какая-нибудь венерическая.

А может даже сифилис. Не на шутку бабы встревожились. Мало ли! Валентина, однако, ни с кем особо не говорила, остановилась лишь на минутку, сплетни послушать, да домой пошла. А дома глядь – комод весь наизнанку, коробка с лекарствами на полу. Дома никого, ребятишки на чердаке спят, лето же. Мишки нет. Заглянула в баню – вот он, красавчик!

Всего себя зелёнкой измазал, волдыри и ссадины лечил. Морда вся опухшая, глаза заплыли, узкие, как у китайца. — Это что за дяденьку такого красивого к нам в баньку занесло? — Отвянь, Валентина, не до тебя прямо сейчас! Вишь, аллергия у меня! Ужас просто! Видать, съел чёто. — Аллергия, говоришь? Бабы бают, у Любки-Еропланши точь-точь такая же. Бают, венерическая у неё. Или даже сифилис. О, как! В район улетела спозаранок. Ты не слыхал?

— А я-то чё?! Чё я-то?! Мы вчерась чекушок с Лёхой раздавили, вот и всё. При чём тут Ероплан-то, твою мать?! — Чекушок, говоришь? Ну-ну… То-то Лёха твой на корячках по берегу весь вечер ползал. Шибко крепкий, видать, тот чекушок был! — Я Лёхе не пастух и не начальник. Где хочет, там и ползает. Может, догонялся где, я не знаю. — А сам-то ты, мил друг, где был?

Я ведь всю деревню оббегала, тебя с Лёхой и чекушком вашим искаючи! — Где-где… В бане я спал. Вот, просыпаюсь, а тут такое, аж прям не знаю! — А где рубаха твоя, дорогой ты мой? И брюки коричневые? — Какая опять рубаха? А это вот чё?! — Такая рубаха. Клетчатая. Которую в прошлом году тебе справили. И брюки коричневые, в ёлочку. Ты вчера в них был.

— А… Ну дак это… Того… Я в лепёху коровью вляпался, измазался весь. Потом, Валя, потом сам постираю. Чё тебе мараться-то! — Заврался ты, друг сердешный, вконец. Ну да ладно. Куда хошь иди, а в избу больше ни ногой, пока свою аллергию не вылечишь. Хошь – сам, а хошь – на пару с Еропланшей. И ко мне не прикасайся. Целуйся вон со своим Лёхой!

Полтора месяца, до холодов, Мишка Солохин жил в дровяном сарае. Волдыри и ссадины прошли быстро, понятно было, что это не сифилис никакой. Но мужики Мишку долго сторонились, хоть и понимали, что не зараза это была, у него, а что-то другое. Да пойди, разбери… Кстати сказать, те ребятки, что Мишку с Любкой раздели, молчали про то.

Оно и понятно, за такое можно схлопотать так, что мало не покажется. И про то, что видели, как Валентина тех двоих крапивой отходила, тоже помалкивали. На всякий случай. Любка-Ероплан в деревню не вернулась. Говорили, замуж вышла. Кто-то даже видел её с мужем со своим. Ну так ведь говорить можно всякое, язык-то без костей. А то, что Мишка целый год не пил – это даже не факт, а самая настоящая правда. Вылечился. Хотя, потом снова развязал. У нас без этого никак. То годины, то крестины. Деревня, понимаешь. Так и живём…

Олег Антонов