Стихи которые берут за душу

Выход из тупика

На скамеечке перед домом сидел человек неопределённого возраста. В шестьдесят два года по паспорту ему можно дать и все семьдесят по виду, до того он был тощ и морщинист. Голова на тонкой шее, казалось, вот-вот оторвётся. Серые глаза его постоянно слезились, и он вытирал их старой чёрной от грязи тряпкой, которую время от времени вытаскивал из засаленного кармана.

Одет он был по-нищенски. Чёрное вытершееся пальто мужчина носил, по всей вероятности, уже около двадцати лет. На шее вместо шарфа намотано серое от грязи вафельное полотенце.   На ногах — ботинки-опорки, вместо шнурков завязанные тряпочками. Он не был бомжом, не был пьяницей, не был туберкулёзным или раковым больным, но все шарахались от него, как от вшивого или чахоточного.

Он никогда не курил, но его лицо было землистого цвета. Ходил он всё ещё прямо и ровно, как будто шпагу проглотил. Разумно говорил и много двигался. И если бы было такое возможно, и встал бы с того света раскулаченный Константин Громов, его тятя, то отвернулся бы в сторону от запаха, исходившего от родного сына. Что судьба делает с человеком? А, может, он сам делает судьбу?

Да это был Дмитрий Константинович Громов – прямой потомок отставного офицера царской армии, а впоследствии среднего крестьянина, раскулаченного в родной деревне.   Дядя Митя жил в районном городишке в своём частном доме, возле которого и любил сидеть на скамеечке. Он грелся под лучами весеннего солнца, был для своего возраста относительно здоров, но душа болела и ныла всё время. Домой идти не хотелось. Мрачные думы одолевали его. Сомненья и страхи…

Дома, прямо на полу, возле русской печки, в одной единственной, правда, большой комнате, на грязных матрасах лежали две его родные толстенные дочери: Ефросинья и Евстолья. А за столом на широкой лавке сидела и постоянно пила чай его супружница необъятных размеров. Его жена, с длинным именем Аполинарья Аполинарьевна, испортила ему всю жизнь.

Теперь в семье разговоров никаких не было, а были только лай и ругань. Они давно поделили всё пополам, даже воду в вёдрах из колодца ставили на лавочке раздельно. Дмитрий чаще ел у двери на порожке печки, а не за общим столом. Печку топили по очереди, то он, то жена. Ржавые железные кровати они давно выбросили, так как ни жена Поля, ни их дочери на кровати не умещались, поэтому давно спали на старых матрасах на полу. Сам же Митрий, тонкий, как сухая жердь, спал на жёстких полатях, а иногда и на печке.

Обе старшие дочери лечились, у них выкачивали жир, (и это в то время!), но он накапливался ещё быстрее, чем до этого. Ефросинья и Евстолья от долгого лежания и ничегонеделанья стали тихо помешанными и раз в году для поддержания здоровья попадали в Корнильево, в психиатрическую лечебницу. Затем их снова воцаряли на те же матрасы, в то же положение.

Была у них ещё и третья дочь Маша. Лицом четыре бабы были все, как на одну колодку. Узкие голубенькие глазки-щёлочки, так заплывшие жиром, что трудно сказать, видели ли они вообще хоть что-нибудь через них. Носик пуговкой и махонький ротик, что любая девчонка позавидовала бы, если бы они были на худеньком лице. Но лицо и решетом не прикроешь…

А ротик только и открывался для приёма пищи, отчего подбородок свешивался на грудь.   В доме никогда не бывало книг, но дочь Мария, уродившись головой в деда Константина Громова, училась очень хорошо. Правда, стыдилась своей семьи, бедноты и грязи, беспомощности и безысходности. Дмитрий Константинович всё время твердил любимице Маше: «Уходи скорее из этого болота, а то засосёт».

Он и сам всё время видел себя во сне, купившим за неимением средств баню вместо хаты в деревне и переехавшим жить на родину. Но наяву он так и не решался порвать с таким образом жизни.   А семнадцатилетняя Мария внезапно сбежала из дома после десятилетки к сорокалетнему мужику на станцию Комёла, училась в институте заочно и не думала возвращаться к матери. Редко заходила к отцу, но, услышав разборки, убегала… Потом преподавала в техникуме и тоже толстела, толстела…

Два – три раза в год Дмитрий Константинович ходил навестить своих сестёр Агриппину и Марфу. Те жалели его, но изменить ничего не могли. Давали ему одежду, которую он иногда брал, но чаще не брал, гордый. «Я – не нищий…» Когда дядя Митя приходил в дом к младшей сестре Марфе Кашириной, он понимал, как он далёк от той атмосферы, которая царила в ее дружелюбной семье.

Здесь каждый занимался своим делом. В «бедноте» да не в обиде, всюду – чувство локтя. Дети были жизнерадостные, целенаправленные, умелые… За чаем Иван Павлович Каширин, хозяин большой и дружной семьи, прямо и искренне выговаривал Дмитрию Константиновичу:

 — Зачем ты женился на этой полоротой активистке Польке, у неё же рот не закрывался, всех в колхоз агитировала… А у самой ни кола, ни двора, что ей было не вступать в колхоз… Своё не собрала, да и чужое распылила по всему свету. Краснобайка, только болтать и умела, белоручка… Колода расселась… Ей бы заступ в руки, пусть весь огород перекопала бы одна, как ты…

— Так она же красивее всех в округе была, а что я понимал, семнадцатилетним окрутила, — оправдывался дядя Митя. — Ну, ладно, женился… Так зачем потом, когда главным поваром работал, таскал ей всякую еду из столовой, баловал «не готовь, не порти ручки у печки», — передразнивал его Иван Павлович. — Любил же я её…, а уж какие я бифштексы, котлеты и антрекоты умел делать, всё для неё.

Первое место в соревновании всегда занимал, всем в пример ставили, с доски почёта мою фотографию так и не снимали, — слабо защищался дядя Митя. Тут Иван Павлович распалялся пуще прежнего: — Любил?… Лентяйку… вырастил… Да я бы на твоём месте взял бы кочергу, да погонял бы её хорошенько, да и всех твоих баб-лежебок. Сразу бы по двадцать кг. жира сбросили. А ты эмансипация… эмансипация.

Сразу вожжи отпустил. Держать надо бабу, да и иного мужика тоже, в ежовых рукавицах. Какое равноправие? Ты что не видел, как она тебе на шею садилась? Трупёрда… Вот теперь и пожинай плоды своего многолетнего труда.   Через некоторый промежуток молчания дядя Митя удручённо лепетал: — Ничто в моей жизни… Теперь уж ничего не поделать. Они рога отрастили, меня и в шов не ставят.

Нет меня, — да и только, не замечают… А как жить дальше, не знаю, не выгонишь же их на улицу…теперь-то…больных… — Каких больных?… Да на твоей Польке пахать можно. Скоро в дверь не пролезет, — продолжал убеждать Иван Павлович. Под конец разговора Иван Павлович предложил: — Может, тебе рюмочку налить? Тогда бы не было сомненья… — Не-е-е. Я с семнадцати лет в рот не беру…

— А зря…, что и делал такую длинную жизнь…? Не пил, не курил, не гулял… Ради кого, ради чего жил?… Ты всё время говоришь и бездействуешь… Даром, что всё для веселья и радости создано… А у тебя и веселья никогда не было. «Душа ноет от раздумий, и сомнений…»

Да, ты – великий философ… В чём здравый смысл жизни?… Диоген в бочке всю жизнь прожил, философствуя о здравом смысле жизни… Познай самого себя… Ну, познал…? Руки должны трудиться, а душа не лениться… И будет легко жить, припеваючи… А не ныть… Запой, как я, песни, газетки почитывай, смени свою робу-одежду… Судьба, говоришь, да судьбу ты сам и делал, вернее, не делал…

Иногда решительность нужна… Порвать надо было вовремя…  А Марфа Константиновна сидела за самоваром со слезами на глазах, внимательно слушала, никого не перебивала, только изредка поддакивала. Сердце кровью обливалось, так ей было жаль брата, — ведь у них два года разницы в возрасте, вместе выросли. Митя старше, а ей казалось, что она старше… Такой тот был беспомощный.

Как ему помочь? Уж она даже была согласна взять его жить к себе в дом, да боялась мужа. Уж братец бы не просидел без дела… Трудяга. Есть такие бабы, чем больше воли даёт ей мужик, тем ему же и хуже: на шею сядет и ножки свесит. Брыкливая, капризная баба почувствует добрую душу – и давай номера откалывать. Вот так и всегда поговорят, бывало, с Митрием родственники, да голову свою другому не приставишь, положение дел уже не изменишь.. На том всё и кончалось…

Говорильня: слова, пустые слова, а ситуацию не развернуть… Однажды пошёл дядя Митя после бани в парикмахерскую побриться. Деревянная одноэтажная парикмахерская у речки, солнце во все окна. Небольшая очередь, так как постричься и побриться стоило всего 15 копеек, дёшево. Парикмахерши — девочки молоденькие, весёлые, приветливые: «Дедушка, чего ж ты так отощал?

Аль не кормят дома?» Отшутился, а подумал: «И моя Полька точно такая же была… А теперь зараза… Язви её в душу…»   После стрижки сел на длинные, старые, гладкие от времени ступени возле парикмахерской, головой прислонился к деревянной, нагретой весенним солнцем, полинявшей обшивке дома, — чужого, но уютного. А в свой дом и идти не хотелось.

Опять ныла душа от такой жизни, щемило сердце, а тут тепло на солнце… Улетел на крыльях в деревню, к мамаше, а она печет блины…, ласково да приветливо так улыбается, зовёт его, рукой машет… Вдруг какая-то проходившая мимо женщина закричала: — Гляньте, мужчина, кажись, помер.

Побрился и помер… Лёгкая смерть.   Хоронили Громова Дмитрия Константиновича на деньги родственников, Аполинарья даже на гроб денег не дала. Колька, племянник, пока могилу копал, думал: «Это кто-то с небес нашёл выход из тупика для бедняги…»

Иванова Ольга Ивановна