Лампада

Заболел Женька под самый Новый год. Катались вечером с ребятами на гор-ке, было хорошо, а утром едва поднялся. Сильно стучало в висках и перехватило горло. Но Женька решил не показывать, что заболел: потихоньку оделся и со-брал сумку. Бабушка у печки пекла блины. Мать вешала на окна занавески к праздникам, а отец был во дворе, давал скотине корм.

– Ты чего такой вареный? – спросила мать, искоса поглядывая на Женьку. – Случаем, не заболел? Он не ответил, а здесь и Генка с Вовкой, дружки его, зашли за ним очень к-стати. В школе нынче утренник. Они на нем будут читать стихи, а их учитель-ница Татьяна Михайловна раздаст им гостинцы. Деньги за них уже давно собра-ны… – А блинов-то есть? – вдогонку крикнула бабка. Но Женька был уже на улице. Утро выдалось пасмурным.

С полей дул ветер. И там же, далеко в полях, в их мутном сумраке белыми столбами ходили снеж-ные вихри. Они как бы приплясывали, обегая заметённые стога летней соломы, застывшие в холодной задумчивости. И по улице тянула легкая поземка. Их деревня была всего в десять дворов. Она и называлась Малые Выселки. И школа у них была совсем крохотной. Их и было-то здесь шесть учеников: четве-роклассник Генка, еще трое из второго класса, и они с Вовкой – первоклашки.

Занимались, однако, все вместе. Когда-то в Малых Выселках находилась контора отделения совхоза. Здесь откармливали большое стадо бычков. Но с прошлой осени от стада ничего не осталось, и отделение ликвидировали. Управляющий, специалисты и вообще все местное руководство переехало на центральную усадьбу в Ракитское.

В Малых Выселках остались лишь те, кому незачем да и некуда было ехать: бывший вет-фельдшер Анатолий Матвеевич, вышедший на пенсию, да еще его жена Татьяна Михайловна, которая всегда была у них учительницей начальных классов. Прежде в деревне работал телефон. Но с весны и он молчит. Совхоз не упла-тил деньги за связь, и телефон обрезали. Зимой обчно всю улицу забивало снегом, и никаких дорог не было. Лишь вдоль дворов натаптывалась узенькая, плотная тропинка.

По ней и бежали ребята в школу. Женька едва поспевал за дружками. Ему становилось все труднее дышать, и ноги подламывались в коленях. До школы, однако, он все-таки дотянул. Но здесь силы оставили его. Он упал на ступени крыльца, уперся руками в обледенелые доски и попытался встать. Это ему не удалось. И тогда, не стесняясь ребят, он тихо и сдавленно заплакал.

Генка схватил его за руку и, почувствовав, как пылает Женькина ладонь, до-гадался, что он заболел. Побежал за Татьяной Михайловной. Потом они все вме-сте и довели Женьку до дома. Перепуганная мать уложила его в постель. Два дня Женька чувствовал себя в относительной крепости, даже ел конфеты из новогоднего пакета. Мать с бабкой поили его чаем с малиновым вареньем, чтобы быстрее выгнать хворь, как гово-рили они, но их лечение не помогло.

На исходе третьего дня Женьку словно бы накрыло горячей волной. Жар за-стилал глаза, и внутри будто бы горела раскаленная железная печка. Женька стал впадать в беспамятство. Время от времени он поднимал набрякшие веки и ничего не видел перед собой, кроме оранжевых кругов. Они то висели на кончи-ках его ресниц, то вдруг, словно рой нарядных бабочек, прыскали в разные стороны.

А еще его донимали видения: чаще всего мерещились бычьи головы с со-бачьими клыками. Из-под печки же временами выпрыгивал домовой, про кото-рого как-то рассказывала бабушка Анна. Он был похож на их кошку Мурку: с такой же гладкой шерстью, только крупнее и без усов, зато с черной челкой на лбу. Глаза домового были круглые и красные, как пуговки на его праздничном костюмчике. Домовой мягко садился к Женьке на постель, трогал его своей кошачьей ла-пой и говорил что-то ласковое и приятное.

Его голос удивительным образом сливался с голосом матери: – Женя, сынок, открой глаза. Да проснись же!.. Выпей кипяченого молочка. Затем кто-то поднимал его голову, подносил бокал с теплым молоком. Жень-ка делал глоток и опять валился на подушку. Родители метались, не зная, что предпринять. Отец сбегал за ветфельдшером Анатолием Матвеевичем. Тот пришел со своими инструментами и даже с гра-дусником. Он смерил Женьке температуру и сам испугался ее.

– Надо немедля в больницу, – сказал родителям Анатолий Матвеевич и сде-лал Женьке укол. Иголка у него была толстой, ветеринарской, только для скотины, но Женька даже не почувствовал ее. Он лежал, раскинувшись на постели, разомлевший от жара и безвольный, как тряпка. Отец засобирался было в Ракитское, намереваясь пригнать оттуда трактор и на нем отвезти сына в больницу. Но все, кто был в избе, отсоветовали это делать. – Куда в такую непогодь? – наперебой говорили они.

– Посмотри, что на улице… И себя угробишь, и сыну не поможешь. Надо переждать. Не век же ей бушевать. Мож, уляжется… Метель поднялась со вчерашнего вечера. Нынче она крутила еще сильнее. И в ночь не улеглась. Наутро совсем стало черно от непогоды. За окнами, словно в котле, все кипело от снега. Бурей где-то повредило электролинию, и теперь де-ревня сидела без света. На улицу и носа было не высунуть, но Анатолий Матвее-вич все равно приходил со своей ветеринарской сумкой.

Добирался он с шестом — весь в снегу. Ставил свой шест на крыльце, вместе с морозными клубами вва-ливался в избу, отогревался возле натопленной голландки и только потом под-ступался к больному. Только его лечение, кажется, мало помогало. Отец, видя это, беспрерывно расхаживал по избе, заглядывал в мутные окна и тяжело вздыхал. Мать потихоньку плакала, а бабка Анна молилась.

Однажды отец не выдержал и все-таки собрался в Ракитское. – Пропадет, – сказала на это бабка Анна, как только он вышел. – Шуточное ли дело, двадцать верст по голой степи в такую погоду! Помнишь, небось, как Афонька Колмыков сгинул? И ведь рядом был в поле, к тому же на лошади, а пропал!.. А тут с голыми руками через всю степь!.. Смерти захотелось? Придет она, не задержится…

Женькина мать, спохватившись, выскочила на улицу в чем была, догнала мужа, повисла на нем и визгливо закричала: – Не пущу! Вы что, одну меня хотите оставить? Никуда не пущу!.. Он, кажется, и сам понял, что далеко ему не уйти, однако выпалил с отчаян-ной резкостью: – Погибнет же!.. – Тут уж как Бог велит, – обреченно выдохнула мать, повторив слова свекро-ви. И опять заплакала. Бабка молча встретила их, взяла спички, зажгла лампаду перед божницей, встала на колени и принялась истово молиться.

День прошел в тревоге, и незаметно надвинулась ночь. Буря, кажется, еще яростней завыла за стеной. Железная кровля избы сухо грохотала наверху, а из трубы беспрерывно доносились протяжные, завывающие звуки. Словно волчья стая собралась где-то за дворами и горько жалобилась на свою звериную судьбу. Эти звуки и разбудили под утро Женьку. – Мам, я боюсь! – слабо прохрипел он, не открывая глаз и не поднимая голо-вы. Мать, услышав его, обрадовалась и подскочила к постели.

– Чего боишься, сынок? – Волки… – Это не волки! Это ветер в трубе!.. Он молча полежал, потихоньку пошевелился, открыл глаза и ничего не уви-дел в колеблющемся, теплом полумраке избы, кроме крохотного золотого огонька где-то в углу. Ему показалось, что это утренняя звезда заглядывает в окно. Только она отчего-то не такая яркая, как прежде, но все равно по-прежнему высокая и радостная.

– Мам, звезда, – тихо произнес Женька и улыбнулся сам себе. Она подумала, что он снова начал опять бредить, однако поспешно согласи-лась: . – Да, звезда, звезда, сынок!.. Рождественская звездочка!.. И, наклонившись, прильнула к нему. Женька обнял ее, притих и уснул. Очнулся он, когда в избе было совсем светло и за окнами блестело солнце. В избе отчего-то собралось много народу.

Анатолий Матвеевич стоял возле его кровати и щупал пульс. Увидев, что Женька проснулся, он весело подмигнул ему и произнес: – Ну, друг, считай, с того света вернулся! Температуру сбили, сердце, как звоночек… Дело на поправку…

И все, кто был в избе, сразу же радостно зашевелились, заулыбались, весело загалдели. А бабка Анна посмотрела на образа, широко перекрестилась и произнесла с истовой силой: – Слава тебе, Господи! Дошла молитва… В углу перед божницей все так же горела лампада.

Свет ее не был таким яр-ким, как это показалось Женьке ночью. Но все равно он был похож на малень-кую звездочку и горел золотистым, теплым огнем. И блики от этого таинствен-ного огня падали на лик Спасителя, отражаясь в его открытых глубоких очах небесным, неистребимым светом…

Иван Никульшин