Лучшее видео студии Link Top vidio Link 

Творчество юных                    Creativity of the young

Лучшие творческие работы молодежи.

  адрес электронной почты: pushkinec-club@mail.ru

Мультимедийная студия Link киномонстр -6

Текст песни Под небом голубым есть город золотой

Под небом голубым есть город золотой,
С прозрачными воротами и яркою звездой,
А в городе том сад, все травы да цветы,
Гуляют там животные невиданной красы:

Одно — как желтый огнегривый лев,
Другое — вол, исполненный очей,
С ними золотой орел небесный,
Чей так светел взор незабываемый.

А в небе голубом горит одна звезда.
Она твоя, о ангел мой, она твоя всегда.
Кто любит, тот любим, кто светел, тот и свят,
Пускай ведет звезда тебя дорогой в дивный сад.

Тебя там встретит огнегривый лев,
И синий вол, исполненный очей,
С ними золотой орел небесный,
Чей так светел взор незабываемый.

Видеоклипы студии «LINK» собравшие миллионы просмотров

Крылечко

– Ну-ка, Лисёнок, брысь отсель… Брысь, я тебе сказала. Что за девка растёт неуёмная… Ведь скиснет варенье-то всё, – прикрикнула Семёновна на маленькую шестилетнюю внучку, которая крутилась около стола и, улучив минуту, пока та отвернулась, выхватила из кастрюли большую деревянную мешалку и с наслаждением облизала её.    Семёновна натолкла почти полное ведро малины, которая нынче уродилась позднее обычного, уже в августе, и вымешивала её с сахаром для того, чтобы сахар разошёлся. Она не любила варенье варить, считая, что это вредит ягоде и витаминам. «Лучше всыпать сахару побольше и подольше вымешивать, зато аромат останется», – всегда приговаривала она, когда кто-то из соседей спрашивал её про варенье.

 Мария Семёновна жила в Лисице всю жизнь. Лисица – это деревня в Верхнекетской тайге, затерянная глуше, чем остров с Робинзоном Крузо, чем поселение Агафьи Лыковой или ещё какое место, где живут разные отшельники. Долгие километры бездорожья, паромная переправа через одноимённую речку, а Лисёнок – это Нинка, внучка любимая и пока единственная. А может, и вовсе единственная. Этого она, конечно, не знала, но полагала, что скорее так и будет.

 Семёновна жила одна уже почти семь лет. Овдовела она быстро, случайно, и даже сама не успела сообразить, как. Александр, муж её, с которым в ладу и мире прожила она почти четыре десятка годов, родила и вырастила сына, поднял осенью мешок картошки, да тут же и опустил – за сердце взялся и преставился. Ни мучений, ни молитв. Махом всё произошло. Бабки на деревне говорили с завистью: «Смерть хорошая, сам не мучился и никого вокруг себя не мучил. Знать, всё же Александр хороший был человек, раз Господь быстро прибрал». Семёновна тогда так растерялась, что не знала, за что схватиться и куда бежать.

Тут ведь как – самому управляться надо, никаких услуг, как в городе, нет. Ну, с могилой, положим, она договорилась быстро. Через три дома от неё живёт Вадим – охотник, у него трое сыновей, двое в городе учились, третий с Вадимом да Верой живет. А в то время все трое дома были – картошку приехали родителям помочь выкопать, да и так, погостить. Они и выкопали могилу-то. Семёновна им в благодарность хотела унести молока козьего, да сыру завернула в полотенце килограмма два, да творога с килограмм. Да не взяли они, устыдились со вдовы брать плату за труд.

Да и какой там труд, земля в Лисице песчаная, лёгкая, копается легко.    С отцом Сергием вышло сложнее. Не сразу согласился он Александра отпеть, как положено, по-христиански. Сказал Семёновне, что, мол, Александр при жизни ведь был атеистом, к Богу хоть и относился с уважением и верующих в разговорах от их веры не отвращал, а наоборот – даже пару раз интересовался, как это оно – с верой-то жить, однако сам не верил, к исповеди и причастию не приступал. Семёновна тут ему возразила, конечно, что, мол, муж-то её покойный родился да рос при другом строе, когда не принято о вере говорить было, да что говорить, думать даже.

А вот что у него на душе на самом деле было, верил он или нет, это только ему одному было известно да Господу Богу. «Ну, ежели не верил он в Бога-то, ну не примет Господь молитву твою, да и всё тут. Зачем он Ему нужен-то, неверующий. Ну, а ежели верил, а ты его не отпел, молитву над ним не сотворил, как же тогда?» – убеждала она отца Сергия. Против такого отцу Сергию возразить было нечего, и он согласился. Понимал, видать, что вера-то, она ведь где-то в глубине души сидит, порой на свет не показывается, на обозрение не выставляется, да и приходят к ней не сразу.

Вспомнил отец Сергий, как когда-то, на излете восьмидесятых, он, перспективный комсомолец, поступил в институт марксизма-ленинизма, надежды даже начал там подавать, тоже по части веры, в другое только. Да только всему свой срок, видать, на земле, бросил он институт тот и в девяностом обратился в другую веру, христианскую, с коей и жил по сей день. Отец Сергий отпел Александра как положено и даже сам от себя вызвался ещё сорок дней молиться о том, чтобы его душа нашла успокоение и божественное пристанище.    Проще всего оказалось с фельдшером.

Полненький седенький Геннадий Васильевич, который, кстати, стал первым, к кому Семёновна прибежала с булькающими в горле слезами, неторопливо собрался, вымыл грязные руки, поскольку коптил около дома рыбу в самодельной коптилке, и пошел к дому Семёновны, которая на подходе почему-то отстала, словно боясь идти первая. «Это, Мария Семёновна, тромб у него оторвался.

По всему видать, был в ноге, оторвался и закупорил магистральный сосуд», – заключил фельдшер, пощупав пульс и для порядка осмотрев тело. «Помню я, как Александр Иванович года три назад мне ноги свои показывал с венами. Отсюда и заключение такое выношу».    Сын Семёновны – Пашка – огненно-рыжий, в отца, уже давно жил в Томске. Работал он химиком на комбинате, имел высшее образование и за год перед смертью Александра женился на Варе. На похороны отца они приехать не смогли, поскольку Варя аккурат в те дни лежала в родильном доме, где в день похорон на свет и появился Лисёнок – Нинка.

Родилась Нинка страшненькой, какой-то сморщенной, крикливой. Однако позже стало понятно, что она будет совершенно рыжей, как и отец, и как дед, но, в отличие от отца и деда, характером вышла в мать – такая же беспокойная, словно бы заполошная немного. Варя – невестка – вначале работала на химическом комбинате экономистом, но незадолго до встречи с Пашкой решила создать собственное дело. Дело это не сказать чтобы совсем уж не клеилось, но развивалось с каким то переменным успехом.

В те нечастые разы, когда Пашка, Варя и маленькая Нинка приезжали на недельку погостить к Семёновне в Лисицу, всякий случай успех этого Вариного дела был разный. Как-то, приехав к Новому году, они подарили Семёновне новый дорогой сепаратор, о котором она давно мечтала. До того она сбивала молоко ещё сепаратором, который в годы перестройки вручал Александру председатель лесхоза за ускорение социалистического развития. А в другой раз приехали, так даже денег на бензин на обратную дорогу до Томска не было.

Ей-то, Семёновне, из своего чулка вынуть не жалко, да другая мысль её сторожила: а ежели как в городе у них так же, то густо, то пусто. А она, может, и знать про то не знает, а этим в свою очередь и сказать неловко, к матери-пенсионерке обращаться. Ну, а в тот раз Семёновна вытащила свой похоронный запас, отсчитала сколько-то Пашке, да пошли они с ним за бензином на заправку.

 Заправку в Лисице держал старый армянин Гнуми Коляевич. Жил в деревне он последние лет тридцать пять и при Союзе работал в лесхозе, поскольку по специальности был специалист по лесному хозяйству. Когда всё стало разваливаться, Гнуми со своей женой Анаит решили, по примеру многих, податься в предпринимательство, для чего поехали в Томск, где раздобыли бочку из под кваса на колёсах на умиравшем тогда пивзаводе. В этой бочке они стали завозить в Лисицу бензин из райцентра.

Краник, из которого в былое время на томских улицах разливался пенный ароматный хлебный квас, превратился во вполне себе пригодную для использования бензоколонку. Только глава запретил эту бочку в деревню закатывать, выделил ей место на песчаном берегу Лисицы. С главой Гнуми согласился: пожарных в деревне отродясь не бывало, а мало ли что. Бензин есть бензин, хоть и немного его. Для очистки совести повесил он на краник небольшой висячий замочек и тем успокоился. В деревне всё равно никто не воровал. Гнуми рвачом не был и, разговорившись в тот раз с Пашкой, которого помнил ещё школьником, налил ему сверху пять литров ходового, девяносто второго.

 С невесткой Варей у Семёновны отношения, в общем, сложились, могло быть и хуже, но всё равно время от времени чувствовалось, что есть какая то недосказанность, что ли. Словно каждая из них хочет другой что-то сказать. А может, высказать, но не знает как. Пашка же с детства был мальчишкой покладистым и не любил ссор. Когда он увидел, что Варя с матерью ладит – успокоился и словно даже бы вздохнул с облегчением. Одной проблемой в жизни меньше.

 Когда Нинке исполнилось пять лет, Пашка и Варя впервые решили оставить Нинку на попечение Семёновне, а сами поехать в отпуск на море. Приехали они тогда на Ниве в начале июля, снабдив Семёновну несколькими сумками одежды, обуви, игрушек, книжек и прочих нужных и ненужных вещей, которые, по разумению Вари, могли понадобиться Семёновне в её бабушкиных заботах о внучке. До того Семёновна видела внучку только несколько раз, урывками день-два – и всё.

Потом через полгода ещё день-два. Непонятно было Семёновне: вроде бы внучка, а каких-то особенных чувств к ней она не испытывала. Но за тот месяц, сколько Нинка гостила у Семёновны в своём юном пятилетнем возрасте, они обе совершенно влюбились друг в друга. Именно в то лето, два года назад, Нинка и стала Лисёнком. Маленькая, плутливая, проказливая, с хвостиком рыжих волос. Семёновна исходила с ней везде. Ходили собирать лесную малину, которая росла неподалеку от деревни.

Лесная малина куда как ароматнее, чем садовая. Ходили в кедровый бор подбирать первые начинавшие падать шишки. Нинка тогда вся перемазалась в смоле, и вернулись они домой со слипшимися от смолы Нинкиными волосами. Благо, смола хорошо отходит от растительного масла.    Семёновна держала двух коз, пару свиней и десяток кур. Нинке доставляло особое удовольствие кормить животных. Восторженный её визг слышался далеко вокруг, когда она протягивала козе нежную тонкую оранжевую молодую морковь, а коза, словно понимая, что перед ней ребёнок, аккуратно одними губами брала морковку и тут же начинала деловито жевать, благодарно потряхивая головой.

На Нинкин звонкий визг попервости прибегала даже соседка Семёновны, рассудительная баба Вера – думала, случилось чего. Как-то Семёновна замешкалась на огороде и выпустила Нинку из виду, а когда опомнилась, увидела, что она уже вырвала чуть не полгрядки моркови и сносила её козам. Лисёнок рос непоседливым, пытливым и до всякого дела любознательным. За таким глаз да глаз нужен.

 На ночь Семёновна укладывала Нинку спать на огромной металлической кровати с сеткой. На сетке лежала перина и огромных размеров подушка, которая днём обычно накрывалась ажурным тюлевым покрывалом. Ложась рядом с Нинкой, Семёновна рассказывала ей сказку. Сказок она знала мало, всего несколько, поскольку сама росла в такое время, когда её, Семёновны, родителям было не до сказок. Сыта, накормлена – и на том спасибо. Поэтому Семёновна частенько начинала сказки сочинять. Так появилась сказка про медведя, которого зимой разбудил нерадивый охотник, и он пошёл за ним в деревню, чтобы кого-нибудь съесть, но когда пришёл, к нему вышла бабушка, угостила его мёдом и попросила вернуться обратно в берлогу.

Потом появилась сказка о том, как семья бобров повалила большую сосну поперёк речки Лисицы для того, чтобы сделать под её стволом себе хатку, но паромщик Василий, который уже лет тридцать перевозит людей через речку, столкнул на катере эту сосну вниз по реке, чтобы она не мешала его парому. Когда же Василий увидел бобров, понял, что разрушил их дом, и, посадив на паром, увёз в сторону от деревни и выпустил в подходящей заводи.

Но больше всего Нинка любила сказку о том, как таёжный мишка решил залезть на дерево, чтобы полакомится мёдом диких пчёл, а пчелы его искусали, и он спрятался от них в свою берлогу. «Это Вини-Пух!» – кричала Нинка. «Нет, это наш лесной мишка», – рассудительно поправляла Семёновна. «Но совсем как Вини-Пух. Все мишки любят сладкое». Нинке было жалко мишку, и она спрашивала, не полезет ли он снова на дерево, к пчёлам. Семёновна говорила, что мишка теперь поумнел и на дерево не полезет, будет есть малину. Малину можно есть вовсе безопасно, и никто не покусает.

Когда она сочиняла на ходу очередную сказку, ей всегда вспоминалась какая-то история из деревенской жизни, которую оставалось только приукрасить – для интереса и обязательно чтобы был счастливый конец, хотя в жизни так бывало не всегда. За такими разговорами да прогулками месяц с Нинкой пролетел незаметно, и когда от берега отчалил Василий, перевозя на своём древнем паромчике машину с Пашкой, Варей и Нинкой, которые поехали обратно в Томск, Семёновна заревела в голос.

Вообще-то, характером она выдалась стойкая, всё больше улыбалась всегда. Где-то могла и хлёсткое что-то сказать, оборвать кого-то, если нужно. Пока позволяло здоровье, держала большой огород да скотину, все дни проводила в труде. Плакала последний раз на мужниных похоронах, а вот тут не сдержалась. С Семёновной провожать родню ходила и соседка баба Вера. Она была старше Семёновны лет на десять, то есть уже на восьмой десяток. Она как увидела Семёновны слезы, так и сказала сразу: «Вот только сейчас ты бабкою стала. До того – не в счет», и в знак особого утверждения стукнула палкой, на которую опиралась, когда спускалась к воде. Семёновна эти слова запомнила, поскольку с бабой Верой они были подругами, но относилась она к ней, как к старшей сестре.

Баба Вера не была многословной, и ежели чего говорила, то обычно по делу.    С той поры Семёновна всё старалась обустроить так, чтобы им с Нинкой видеться почаще. Стала уговаривать родителей, ну, Варю, конечно, прежде всего, привезти ей Нинку на новогодние праздники, когда не работал детский сад, в иные возможные поводы. И вот странность она какую заметила: когда Семёновна с Нинкой не были так дружны, Варя спокойно оставляла ей дочку, а как заметила, что они словно не разлей вода, так вроде бы как не очень довольная от этого. «Ревность какая-то, что ли, не ко времени у Вари-то», – иной раз думала Семёновна.

 Всё это вспоминала она, мешая варенье и рассказывая Нинке очередную сказку. Кастрюля стояла на большом деревянном столе в центре комнаты. За углом печки, за висящей на тонкой проволоке цветастой занавеской, на огромной кровати крутилась, засыпая, сонная Нинка и всё выспрашивала продолжение сказки.    Закатился уже августовский вечер. Было спокойно и тепло. Отзвенели своё комары, отгудели давно здоровые, чуть не с кулак, пауты да слепни, отпели свои трели кормящие свою малышню птицы.

Семёновна, уложив Нинку да помешав в очередной раз варенье, вышла из избы на крыльцо и присела на ступеньку. Она любила это крыльцо. Может, больше всего во всём доме. На этом крыльце больше чем тридцать лет назад встречал её Александр с новорожденным Пашкой. На нём они сидели, глядя на звезды, и мечтали о будущем. На этом крыльце маленький Пашка летом строил свою армию из солдатиков. На этом же крыльце умер Александр. Многое видело это крылечко и поэтому было Семёновне как-то по-особому дорого. Крыльцо было из трёх широких ступеней, каждая из которых была сделана из очень толстой плахи. Слои масляной краски, которой хозяйка красила это крыльцо один раз в три-четыре года, сгладили острые углы и придали ему вид совершенно домашний как летом, так и зимой.

Как-то раз, когда Пашка с Варей приезжали к ней несколько лет назад, Варя с чего-то вдруг вышла из машины в туфлях на каблучке – нашла тоже место. Ну и при входе на крылечко сковырнула каблучком кусочек краски. Извинилась, конечно, но не в том суть. Под этой краской была краска совсем другого цвета, и, увидев её, Семёновна сразу вспомнила множество событий, которые были в ту пору. Начала пересказывать Варе, да только та, похоже, не поняла. Тяжело это понять, если тут не жил. Краска на крыльце, словно годовые кольца на дереве. Перед крыльцом росла огромная сосна, которая закидывала невзначай деревянную тропинку от калитки к крылечку двойными отжившими хвоинками.

Дом Семёновны стоял в самом начале Прибрежной и был, пожалуй, на самом высоком месте деревни. Река омывала высокий мысок, откуда и начиналась Прибрежная, и если с крылечка смотреть в сторону, то Лисицу было видно в любую погоду. Частично обзор на речку с крылечка загораживала стайка со скотиной, но это было даже удобно, поскольку всё было на виду. И красиво, и практично – головой крутить не надо. Всё хозяйство на виду. А перед стайкой был огромный огород.

Тут и картошка, и овощи, и зелень. Ягода, конечно. Скрытые массивными развесистыми ветками старой ранетки стояли прислонённые к стайке листы зелёного оцинкованного железа. В год, когда умер Александр, сразу после копки картошки, хотели они крышу перекрыть, да не успели. Железо привезли ещё в марте по снегу из райцентра. Везти было не на чем, и Александр, уехав в Белый Яр и купив железо, полдня искал машину. Случайно встретил там Толю Бакунина, который родился и вырос в Лисице, а потом, женившись, уехал в Белый Яр. Толя работал там на «уазике» в почтовом отделении. И совпало так, что как раз собирался почту везти с почтальоном в Лисицу, Центральный, Дружный да в Катайгу.

Договорился с ним. Зашел к бывшему председателю лесхоза, которого по старости лет перевезли к себе поближе дети, и попросил у него сани-волокуши. Сгрузил на сани листы железа, а Толя эти волокуши за «уазик» зацепил. Так и доехали. Железо с тех времён стояло. Некому крышу перекрыть, хотя надо бы уже.    Подумав о крыше, Семёновна посмотрела налево от крылечка. По деревянному крашеному тротуару до калитки рукой подать. За забором дом бабы Веры, а напротив неё живёт Иван.

Один живёт. Лет пятнадцать уж как овдовел. Маринка его от рака сгорела, когда ей ещё пятидесяти не было. Быстро, в полгода. Как занемогла вначале, думала, переходит, пройдёт. Как хуже стало, фельдшер пощупал, послушал, головой покачал да в Томск отправил на обследование. Пока они собрались да доехали, уже поздно было. В Томске так и сказали, что езжайте, мол, откуда приехали.

Операцию не будем делать. Сколько проживёт – все её. Маринка прожила потом месяцев пять или шесть. Могилка её через две от могилки Александра. Как-то Семёновна стала замечать, что Иван вроде как чаще на глаза попадаться ей стал. Раньше просто здоровался, а тут про дела начал спрашивать да про огород. А случилось это, когда ещё двух лет не прошло со дня, как она Александра схоронила, по лету. Как-то подошел к калитке, поздоровался и не уходит, словно сказать чего то хочет. Ну, а она-то прямая, может, резковато как сказала ему, чего мол топчешься, говори, чего сказать хотел.

Ну, он и начал, что вроде мы вот одни живём, может, как-то бы вдвоём сподручнее было бы. Да говорить-то Иван был не мастак, всё больше запинался да краснел, да закурить пытался – всю папиросу измусолил, только неловко ему было при ней закуривать-то. Она его тогда так отбрила, что он недели две вообще на глаза ей ни разу не попался. Сказала, мол, что Александра могилка ещё не осела, а ты, старый, уже ко мне в койку собрался. Может, зря, конечно, обидела. Так-то Иван мужик мирный, работящий. Ведёт себя прилично, как Александр умер, так он дальше калитки ни разу и не заходил.

С полгода, наверное, потом не разговаривали. А после той встречи, случайно разговорилась она с отцом Сергием. Как раз было два года, как Александра не стало, и ходила она в храм помолиться. Верила ли Семёновна в Бога или не верила, и если верила, то насколько сильно, она, наверное, даже не знала сама. Но без веры тяжко человеку в одинокого жить. Вера, ведь она силу даёт, глаза на многое открывает. С отцом Сергием начала разговор тогда издалека, что вот не грех ли вдове, спустя время, несколько лет, какие-то отношения завести, ну и всё в таком духе. В Лисице жило немногим больше трехсот человек, и все друг про друга знали решительно всё, а уж священник тем более.

Отец Сергий, мгновенно поняв, откуда ветер дует, начал ей пространно объяснять про родство душ, проверку чувств, про то, что надобно проверить, примут ли с одной стороны родственники и примут ли с другой. Семёновна тогда, посидев на этом же крылечке, покопавшись в себе, особого родства душ с Иваном не обнаружила. Ну, мужик да мужик, не боле. И решила про это больше не думать, а там как Бог даст.    Становилось совсем прохладно, на небе засияли звёзды, и над крылечком повисла совершенно оглушающая тишина. Деревня спала. Мирно на огромной кровати сопел Лисёнок.

В доме было сухо и тепло – Семёновна в августе иногда подтапливала печку. Зайдя в дом, подойдя к варенью, она, оглянувшись на занавеску, за которой спала Нинка, вытащила деревянную лопатку из варенья и облизала её, чуть зажмурившись от удовольствия. Кинув мешалку в таз с грязной посудой, словно в оправданье проговорила: «Ну, вкусно ведь, даже Нинка понимает уже».    Семёновна начала доставать чистые банки, чтобы разливать варенье. Она хотела закончить это сегодня. Завтра должны были приехать Пашка с Варей. В гости и за Нинкой. Ей в этом году идти в школу.

 На следующий день, ближе к обеду, Семёновна вместе с бабой Верой пошли на берег Лисицы Пашку встречать. Нинка егозила с самого утра, так как ждала подарки от папы с мамой, соскучилась по ним, и первое, что хотела им показать – это маленькую зарубку на дверном косяке около входной двери, которую Семёновна сделала с ней накануне. Выросла Нинка почти на два сантиметра и этим сильно гордилась.    Когда на противоположный берег Лисицы по витиеватой таёжной дороге выехала «Нива», Семёновна и Нинка стали махать ей обеими руками. Даже баба Вера и та стала размахивать своей палкой.

Ещё десять минут, и «Нива» съехала с парома уже на этом берегу. Что-то новое увиделось Семёновне в сыне и в невестке, но в порыве радостной встречи она не сразу сообразила, что именно. И только когда скрылся из виду заглушивший свой катерок Василий, который получил свои пятьсот рублей и пошёл сушить погреб, Варя неожиданно бросилась на шею Семёновне: «Мама, у меня мама умерла…». Бестолково толокся рядом Пашка. Опешившая Семёновна, как всегда в таких ситуациях, не могла сразу и сообразить, что сказать. Не растерялась только баба Вера, которая взяла Нинку за руку и попросила показать ей, как же это она поместилась на заднем сидении машины в полный рост и спала, когда родители привозили её в Лисицу.

 Отца у Вари не было. Где он, жив ли, она не знала. Да и не интересовалась им. Чего интересоваться, если никогда человека не видел. А мама, когда Варе исполнилось восемнадцать лет и она поступила в университет, вдруг, неожиданно, во всяком случае, для Вари, вышла замуж за жителя Израиля и уехала жить к нему, бросив в Томске всё. Деньгами, правда, помогала первые годы, пока Варя училась, а потом всё реже и реже. Ещё через пару лет и звонить перестала. И на свадьбе у Вари с Пашкой не была. Варя ей, правда, отправляла в Израиль фотографию свадебную, где она с Пашкой, с Семёновной да с Александром.

Потом отправляла Нинкину фотографию. Но, насколько Семёновна знала, ответа так и не было. Новая родина, новая семья, новые заботы. Словно и не было жизни до Израиля. А тут, видать, позвонил кто-то Варе оттуда, не иначе.    Только тут заметила Семёновна, что Варя вроде как округлилась немного.

 – Варенька, вы не иначе дитё ожидаете?    – Да, мама, Коленька у нас будет. В феврале должен родиться.    Они стояли на берегу Лисицы и обнимались. Варя обнимала Семёновну и плакала. Плакала Семёновна от счастья, что у неё будет второй внук, оттого, что тот холодок и недосказанность, бывшие между ней и Варей, исчезли, наконец, что она и для неё теперь – мама. Обнимал их обоих Пашка, что-то бурчал при этом и невразумительно просил всех успокоиться. Вертелась в ногах вездесущая Нинка, обнимая всех по очереди

– Ну вот, теперь ты не только бабка, но ещё и мамка, – заключила, как отрезала, баба Вера, как обычно утвердительно стукнув палкой. – Хватит реветь, пошли домой. Тесто подходит, сейчас будем пироги стряпать.    А потом все сидели на крылечке и пили чай с пирогами. Семёновна на радостях позвала даже Ивана, который вначале идти не хотел – робел, но потом согласился и пришел, прихватив с собой графинчик с прозрачным, ровно слеза домашним самогоном и банку только что посоленных маленьких боровичков. Пригубили самогон.    Семёновна сидела и вспоминала былое, а Варя сидела рядом, положив голову ей на плечо, слушала, прикрыв глаза.  «Вот ведь диво-то какое, – думала Семёновна, вспоминая слова бабы Веры. – Теперь, стало быть, я не только бабка, так и ещё раз мамка».

 Чуть осмелел Иван. Он уже час как хотел закурить, но приученный ещё с армейских времён не курить при женщинах, мусолил папироску и слушал рассказы Семёновны. Иногда даже вмешивался в них, уточняя подробности.    – Мы тут, Мария Семёновна, с Павлом посовещались, решили: пока он здесь, крышу тебе перекрыть. Делов тут дня на два, не больше, – предложил вдруг Иван, покосившись на Пашку, словно прося поддержать.  «Какой сегодня день задался хороший, – думала Семёновна, гладя Варю по руке. – Когда ещё так будет?».    И только Лисёнок Нинка не забивала голову всякими взрослыми глупостями и оповещала каждого, кого видела, о том, что у неё скоро будет братик.

   Спускался новый тихий августовский вечер. Звонкий голос Лисёнка разносился далеко над Лисицей. Вокруг сотни километров тайги, а на этом крылечке снова было такое простое человеческое счастье.    – Баба, а ты братика как будешь называть? Медвежонок или бобрёнок? Или, может, бельчонок?    – Ну, наверное, бельчонок, если мама разрешит.    – Ну, конечно, мама.

Алексей Николаев