О любви немало песен сложено 

Желанная

Прости и отпусти

Наверное, о принце
Она всю жизнь мечтала,
А вместо принца встретила тебя.
Но только в её сердце местечко пустовало…

Она жила с тобою не любя,
Она жила с тобою не любя.
А ты её прости, прости и отпусти,
Знаешь, она не твоя.

А ты её прости, прости и отпусти,
Даже безумно любя.
А ты её прости и знаешь почему,
Просто однажды и ты
Тоже захочешь уйти от любви,
В поисках новой мечты.

В твою пустую душу
Ворвётся свежий ветер,
И что случилось, сразу не поймёшь.
А просто ты остался один на белом свете

И на щеках твоих солёный дождь,
Но это лучше, чем игра и ложь.
А ты её прости, прости и отпусти,
Знаешь, она не твоя.

А ты её прости, прости и отпусти,
Даже безумно любя.
А ты её прости и знаешь почему,
Просто однажды и ты
Тоже захочешь уйти от любви,
В поисках новой мечты.

Прости, прости, прости и отпусти,
Прости, прости, прости и отпусти.
А ты её прости, прости и отпусти,
Знаешь, она не твоя.

А ты её прости, прости и отпусти,
Даже безумно любя.
А ты её прости и знаешь почему,
Просто однажды и ты
Тоже захочешь уйти от любви,
В поисках новой мечты.

Еще раз про любовь

День Победы

Ежедневно Вася приносил радостные вести, называя всё новые и новые отвоёванные у фашистов населённые пункты. Я ещё плохо понимала, что такое война, но твёрдо верила, что с окончанием её обязательно будет много хлеба, конфет и непременно у всех у нас будут новые ботинки, валенки и, конечно, красивые платья. В тёплый майский денёк мы пошли в лес, нарвали букеты бледно-голубых пушистых подснежников и направились домой. Нежные лучи солнца приятно ласкали лицо.

Мы счастливо улыбались, зная, что недалёк тот день, когда придёт долгожданная победа. Ветер трепал золотистые волосы брата, щёки его горели ярким румянцем, серые большие глаза светились мягким светом. Он выглядел красивым, хотя был одет в зипун неопределённого цвета, ставший таким от долгого ношения, а ноги, обутые в расползшиеся ботинки, из которых выглядывали посиневшие пальцы, конечно, тоже не украшали его. – Вась, мой папа скоро придет с войны? – обогнав нас и пятясь, спрашивал мальчуган лет шести в огромной шапке, поминутно сползавшей ему на глаза.

Конечно! Наша армия уже в Берлине! – Папа привезёт мне деревянного коня и конфет! – убеждал не столько нас, сколько себя мальчуган, страстно желая осуществить мечту всей своей коротенькой жизни. – А мне дашь коня покататься? –  спросила Маня Шишкина. – Тебе? Накось! Выкуси! Я когда просил у тебя кусочек пирожка, ты мне дала? Нет! И я тебе не дам! А то разрядилась, как заморская кукла, и задирает нос! «Заморская кукла» в распахнутом стареньком пальто, в ситцевом платьице с оборками потупилась, и гримаса обиды исказила её маленькое, с заострённым подбородком личико.

Неожиданно послышался далёкий рокот, прервавший спор. Мы все, как по команде, подняли головы вверх. Рокот самолёта всё ближе и ближе. В небе увеличивалось тёмное пятнышко, скоро превратившееся в серебристую птицу. Она летела ровно и красиво. Мы стояли некоторое время в полном оцепенении, затем окрестность огласилась нашими приветственными криками. Мы стали дружно подкидывать вверх собранные нами цветы, но, к нашему сожалению, они не долетали до лётчика. Мы подбирали упавшие цветы и снова подкидывали их вверх.

Внезапно от самолёта отделилось что-то – это были листовки. Самолёт сделал круг над нашими головами, как бы давая возможность налюбоваться на себя, и полетел дальше. Листовки, больше похожие на бабочек-капустниц, долго кружились в воздухе, плавно приближаясь к земле.  Нашему восхищению не было предела. Наконец, одна листовка опустилась на землю. Вася прочёл её. Лицо брата какое-то время было растерянным, а потом он взмахнул руками, подпрыгнул и радостно завопил:

– Ура!!! По-бе-да!!! По-бе-да!!! Несколько секунд мы стояли, как вкопанные, не веря в то, что, наконец-то, осуществилась наша долгожданная мечта. Мы переглянулись, и счастливые крики разнеслись по всей округе. Нашей радости, не было предела: мы ликовали, обнимались и, не зная, как ещё выразить наше счастье, устроили кучу малу. Чуть успокоившись, собрали листовки и помчались в деревню, а, приблизившись к ней, увидели, что все уже знают о Победе.

У односельчан были возбуждённые радостные лица. На конторе на ветру полоскался флаг из нового кумача. В центре деревни, в окружёнии людей, стояла бабушка Ежова, одетая в сохранившуюся с довоенных лет чёрную юбку и пиджак сына, убитого под Москвой. Накинув на голову кашемировый платок, вышитый гладью, она радостно говорила: – Милые вы мои соколики! – так называла бабушка улетевших лётчиков. – Разбили поганого изверга! Слава Богу! Недаром же я денно и нощно просила Создателя о Победе!

Услышал он мою молитву! Лицо бабушки, похожее на сушёную грушу, преобразилось, даже выцветшие глаза её сияли. Кто-то из старших ребят расхохотался: «Ха-ха-ха! И верно, Егоровна! Без твоих молитв не разбили бы эти орлы Гитлера!» – Молитвы – помощь нашим сынкам, которые дрались за Победу! Я молилась за их здоровье и за упокой душ убиенных, – назидательно возразила бабушка Ежова. – А ты, Ирод, – она отыскала глазами насмешника, – только и умеешь, что зубы скалить! – возмущённая Егоровна стукнула посохом о землю. Насмешник трусливо юркнул за спины приятелей.

– Ты, Егоровна, погладь Ефимку палкой по голове. Глядишь, он поумнеет! – Ладно вам ссориться! Радость-то, какая долгожданная! – звенящим голосом примирительно крикнул кто-то… Люди, упиваясь столь долгожданной вестью, не хотели омрачать своё хорошее настроение, выслушивая никчемную перебранку… Егоровна вытерла рот кончиком платка и, постукивая посохом о землю, вышла из круга. Её место занял дядя Петя, на груди которого сияли две медали. Он выбросил руку вперёд, требуя тишины. Голос его, хотя и глуховатый, звучал проникновенно, тепло и необычайно торжественно:

– Дорогие мои сельчане! Наконец-то пришёл час расплаты! Мы победили лиходеев! Наши доблестные солдаты добили змеюку-Гитлера в его собственном логове! Зря он зарился на наш каравай! Он оказался ему не по зубам! Обломились его кровожадные клыки! Подавился поганый! Но и нам досталась победа ой как нелегко! Многие, очень многие наши солдатушки погибли в боях за Родину! – голос дяди Пети задрожал, он вытер пилоткой навернувшиеся на глаза слёзы и, справившись с волнением, продолжал.

– Да и в тылу люди натерпелись лиха! Ну, ничего! Скоро придёт подмога! Вернутся наши детушки и начнут делать трактора вместо танков. И мы заживём наславу! Этот час недалёк! Уверенный голос дяди Пети, блестевшие от радости глаза, орлиный профиль и вдохновенный облик вселяли надежду в сердца односельчан на лучшую жизнь впереди.

– Ура дяде Пете! Хорошо сказал, чертяка! Все смеялись, пели, слёзы радости текли по щекам. Были и слёзы от безысходного горя, и слёзы по тем, кто никогда уже не сможет переступить порог, отчего дома и обнять мать, любимую жену, подросших детей. Неожиданно раздался чей-то звонкий голос: – Айда в контору! Всем работающим дают по пять кило муки, а иждивенцам – по полтора. Возбуждённые люди побежали домой за мешочками. – Я побегу занимать очередь, – сказала Клава.

– А ты, Любашка, дуй домой и принеси холщовый мешочек, самый большой. Не стой, поторапливайся! Ты, Соня, и ты, Вася, тоже отправляйтесь домой! Поскорее затопите голландку и сварите картошку. Я получу мучицу, прибегу на минутку домой, поем и – на работу, к телятам. Они, бедненькие, заждались там меня! Когда я открыла дверь конторы, Клава с нетерпением выхватила мешочек из моих рук и направилась к Анфисе, развешивающей муку. Большинство односельчан находилось на работе, поэтому в конторе людей было немного. К моему приходу очередь Клавы уже подошла.

Глаза всех присутствующих были направлены на весы и на быстро мелькавшие Анфисины руки, которые, казалось, притягивали взоры сельчан, как магнит: все зорко следили, чтобы их не обвесили ни на грамм. Вошёл в контору председатель и, ни на кого не глядя, буркнул: – Для сирот пришла помощь из Америки. Все, кому положено, идите в мой кабинет, – он увидел нас с Клавой. – И ты, Клава, зайди. Да, ты вчера не была на собрании, а там вручали премии…

– Иван Петрович, я вчера не смогла прийти на собрание. Когда гнала телят с пастбища, то возле дома Ефимовых один бычок бзыкнул, угодил в выбоину и сразу же обезножел. Но я не виновата! Хоть у кого спросите! – Знаю, что не виновна. Иначе с тобой был бы другой разговор… Тебя, Соснова, наградили тремястами рублями за твой ударный труд и за самые высокие привесы у телят, – председатель подал ведомость и ручку.

– Распишись. Клава выронила из рук мешочек и стояла, как вкопанная, затем трясущимися руками сестра взяла протянутую ручку, расписалась. Председатель усмехнулся и вышел из конторы, а Клава подняла мешочек и, сделав несколько неуверенных шагов, робко приоткрыла дверь кабинета председателя. За столом важно восседала Ивановна, Анфисина тётка, единственная из всей деревни полная женщина, с большим сочным ртом и ярко-карими выразительными глазами.

Она неприязненно взглянула на нас и подала Клаве зелёную толстую бутылку с растительным маслом. Сделано это было так, будто её вынудили отдать своё, кровное, затем неохотно подала мне платье. Нет, это было не платье, а чудо, похожее на лесную летнюю лужайку, с разбросанными голубыми и розовыми цветами невиданной красоты, отороченное кружевами и рюшами! У меня перехватило дыхание. – Это мне? – Тебе, тебе! Кому же ещё? – с раздражением бросила Ивановна, поджав полные губы. Я, то протягивала руки к платью, то вновь отдёргивала их, считая происходящее ошибкой.

Такого платья даже на сказочной царевне из книжки я никогда не видела и испытала такую радость, от которой меркло всё вокруг. Кроме платья, я ничего не видела и не слышала, даже не помнила, как мы вышли из кабинета. Только дома я узнала из рассказа сестры, что, отдав мне платье, Ивановна запустила руку в тумбу стола, подержала её там некоторое время и, словно по чьему-то приказу, неохотно вытащила душегрейку, опушённую мягким желтоватым мехом; медленно привстав и неприязненно взглянув на Клаву, подала ей.

Если бы кто-то наблюдал за происходящим, то мог бы увидеть, как сестра растерянно улыбалась и смотрела на Ивановну с благодарностью и, конечно, непременно подумал бы, что не Клава заработала всё это, а Ивановна из милости облагодетельствовала её. Сестра прижала к себе полученные сокровища, взяла меня за руку, и мы вышли из кабинета. Сельчане с благоговением разглядывали вещи, полученные нами, просматривали сторублёвки на свет и качали головами, кто с одобрением, а кто с завистью.

Увидев платье и душегрейку, заахали: – Умеют же мериканцы делать такую красотищу! – Подфартило вам! Клава сняла с шеи платок и протянула ко мне руку. – Дай-ка платье. А то всю грязь на него соберёшь. Я неохотно рассталась со своим сокровищем. Клава завязала моё платье в платок и бережно прижала свёрток к груди. К нам подошла Анфиса. – Ну, хватит глазеть на подарки! – прикрикнула Анфиса и бесцеремонно растолкала односельчан, всё ещё обсуждавших богатство, нежданно свалившееся на головы некоторых жителей села, в том числе и  наши. Анфиса дружески приобняла Клаву за плечи и задышала ей в ухо.

– Идём ко мне в магазин. Остатних обслужу попозже, когда с работы все придут. Сельмаг находился в сорока метрах от конторы. Анфиса открыла ключом замок и распахнула дверь магазина, пропуская нас вперёд. – Отвалили вам подарков. О-го-го! Я завезла в магазин много разного товару. Ко дню Победы заранее подкинули. Об этом никто ещё не знает. Всем по разнарядке будут выдавать под трудодни, кому сколько положено.

Анфиса достала из-под прилавка всё, что было в магазине, и, пока я притрагивалась то к одной вещи, то к другой, а сестра благоговейно прижимала к груди подарки, она быстро разложила товар по полкам. Я увидела несколько рулонов ситца. На одном из них были разбросаны ромашки. Это напомнило мне луг, заросший цветами. Глядя на красоту, возникшую перед глазами, я услышала Анфисин голос:

– Вам причитается восемь метров ситца, – это под трудодни. Выбирай, а то придёшь к шапошному разбору, придётся брать то, что останется. Какую материю возьмёшь? – Прям, даже не знаю. Ни-че-го-шень-ки-то у нас нет! – несколько жеманно растягивая слова, пропела Клава. – Всё надо! Прорех хоть отбавляй! Спасибочки, Анфисочка! Вовек буду помнить твою доброту! Анфиса посмотрела умоляющим взглядом на Клаву и попросила: – Подруженька, продай душегрейку! Купишь ситчику на наволочки.

Вот тёмненькая ткань, она сгодится Васятке на шаровары. Лучше этой ткани нигде не сыщешь. Я уступлю тебе всё, что нашей семье причитается. У твоего брата штаны совсем пообремкались. В кооперации за деньги, полученные тобой, и двух метров такой материи не купишь, а ещё я продуктов кое-каких дам! Уступи! В долгу не останусь! – Ты что, Анфиска, белены объелась? Разве ты не видишь, в чём мы ходим?

Фуфайка-то моя старая-престарая! Совсем не греет! Недолго и чахотку в такой одежде подхватить! Ни за что не продам! – Не горячись и не зарекайся! Всё одно – рано или поздно мне принесёшь! Никуда не денешься! От множества вещей, лежавших на прилавках, у меня разбежались глаза. На другой полке находились бруски хозяйственного мыла – мечта почти всех хозяек СССР.

Неприятный запах этого мыла заглушал запах глазированных пряников и конфет под названием «подушечки», вкус которых мне был незнаком. На полках, как мне казалось, находилось много других вещей, названия и назначения которых мне были неизвестны. Я нечаянно взглянула на верхнюю полку и там увидела ещё одно чудо – голову куклы с ярко-голубыми, огромными глазами и предлинными ресницами, а рядом весело улыбался клоун в разноцветном комбинезоне и колпаке.

Около них – горка кукольной «золотой» посуды, состоявшей из двух маленьких кастрюль, шести тарелок, шести кружечек и шести ложечек, и здесь же зачем-то лежали шесть маленьких «вил». Такой посуды даже у нашего председателя колхоза не было! «Да из неё можно есть только царевнам да таким красавицам, как эта кукла», – подумала я и перевела взгляд на сестру. Она, уставившись в потолок, беззвучно шептала что-то. – Ты что, Клавка, от счастья совсем рехнулась?

Или молитву читаешь? – насмешливо спросила Анфиса. – Какое, там молитву! Подсчитываю, хватит ли ткани, какая нам причитается, чтобы сшить всё необходимое! – Ну, что? Прикинула? Какого цвета материю будешь брать? – Прикинула. Тютелька в тютельку, но хватит. Давай мне вон тот ситец, где нарисованы ромашки. Сегодня же вечером сгондоблю всем обновки, и обрезков не останется, – продолжая улыбаться, добавила Клава. – Я куплю две пары чулок, две катушки чёрных и белых ниток, два бруска мыла, две пачки соли, гребёнку. И у меня ещё деньги останутся, – вздох удовлетворённого облегчения вырвался из груди сестры.

Я жадным взглядом снова уставилась на игрушки и тут услышала недовольный голос сестры: – Любка, что с тобой? Зову, зову тебя, а ты словно оглохла или ополоумела! Что пялишься, незнамо куда!? Клава торопилась на работу, я задерживала её, и поэтому сестра была не на шутку рассерженна. Я подошла к ней и прильнула к её плечу, но, потеряв дар речи, только рукой могла показать на чудо, стоявшее на верхней полке.

– Анфиска, сколько стоит голова куклы и посудка? – Восемьдесят один рубль. Не видишь, чо ли? Клавино лицо покрылось красными пятнами. Она крепко схватила меня за руку и потянула к выходу. Я шла за сестрой, но голова моя была повёрнута к полке, где стояли «сокровища». Глазами я поедала невиданные игрушки. Клава открыла дверь, но внезапно вернулась к прилавку и решительно заявила: – Анфиска, давай игрушки, а на остальные деньги – сто пятьдесят граммов «подушечек».

– Ты чо, очумела? – от удивления Анфиса открыла рот. – Мои деньги! Ты мне не указ! Пусть сестрёнка помнит этот день – день Победы! – Кто такую транжирку, как ты, замуж возьмёт!? Да ещё с твоим-то «приданым»! – Я не перестарка! Это тебе двадцать три годочка, а ты всё ещё безмужняя! – Совсем одурела девка! – Анфиса посмотрела на входившего в магазин Николая, брата моей подруги Риты, и, как бы обращаясь к нему за поддержкой, с насмешкой добавила.

– В хате мышам есть нечего, а она игрушки надумала покупать на последние деньги! Клава заметила, что Анфисины слова были адресованы не столько ей, сколько Николаю, поэтому спросила с вызовом: – Может, дашь ума на копеечку? – Дала бы, – ехидно отпарировала та, – да нет у тебя даже копейки, хотя ты только что держала в руках уйму деньжищ и враз кинула всё на ветер! Кто-кто, а ты-то должна бы знать, что копейка рубль бережёт. Клава вытащила из кулька «подушечку», подала мне.

– Ты не грызи её! Пусть во рту подольше побудет эта вкуснятина! Какое там грызть! Я и сосать-то боялась! Только перекатывала конфетку от одной щеки к другой и радостно смотрела на покупки. Мы вышли из магазина и быстро направились домой. Николай догнал нас и пошёл рядом. – Я не думал, Клава, что ты такая… – Какая? – Добрая. Мне казалось, что ты злая, – и, помолчав, добавил: – часто кричишь на ребятишек. – Кричу не от злости, а от безысходности. Одной поднимать троих не так-то просто.

Всех напоить, накормить надо, одеть, а я, как ни стараюсь, как ни хлещусь на работе, в избе – все равно пусто! Хоть разорвись: на «палочки» не проживёшь! – с болью в голосе воскликнула сестра. – До свидания, Коля. Эта тропинка ведёт к твоему дому, а мне надо поесть и поскорее на работу бежать. – Можно я вечером приду к вам? – Приходи! – глаза Клавы просияли. Обогнав сестру, я повернулась к ней лицом и шла, пятясь, чтобы лучше видеть, как она бережно прижимает к себе покупки, видеть её лучистые глаза, при этом я непрерывно тараторила: – Клавочка, сошьёшь себе и Соне платья, а Васятке – рубашку.

Мы все нарядимся и будем такие же красивые, как эта кукла. Смотри, Клава, какая у тебя юбка толстая, как плащ у дяди Пети, и некрасивая. Фу, какой у неё противный цвет! Как у прошлогодней травы. – Износу ей, распроклятущей, нет! – сестра взглядом готова была прожечь юбку, потом добавила грустно: – Хорошо, что не изнашивается! Что бы я делала без этой юбки? – глаза сестры налились слезами. – Голяком ведь не пойдёшь! Господи! Как мне надоело в отрепьях ходить!

Горбатюсь, продыху не знаю, а нужда в обнимку с нами ходит! Мы вошли в избушку. Соня и Вася, увидев в руках Клавы свёрток, с жадным любопытством уставились на него. Улыбающаяся Клава, положив принесённое на стол, стала развязывать узелок на платке. Как только она развязала его, свёрток стал разрастаться, и оттуда появилось что-то желтовато-коричневое, похожее на пушистого зверька и, как только Клава развязала второй узел, Соня схватила со стола телогрейку, уткнулась в неё лицом и закружилась по избе.

Клава остановила её, разжала Сонины пальцы, надела телогрейку, застегнула пуговицы и, поглаживая себя по бокам, подняла глаза. Более счастливого выражения лица, чем у неё в тот момент, я никогда уже не видела.  Соня тем временем взяла платье, прислонила его к своим плечам и, увидев, что оно короткое, бросила его на стол, уткнулась в подушку и разрыдалась. Я спешно взяла платье со стола, неумело свернула его, села на скамью и прикрыла обновку подолом, нагнулась, прижав моё сокровище к коленкам, как бы оберегая его от посягательств. Клава сняла телогрейку и, вздохнув, подошла к Соне.

– Не плачь, Соня, мы будем носить телогрейку по очереди. Соня выпрямилась, вытерла заплаканные глаза, на миг благодарно прижалась к старшей сестре и побежала к плите. – Ну, подавайте на стол! Мне давно пора быть на работе, – хотя Клава старалась говорить строго, однако её голос и глаза выражали радость. – Картошка не остыла ещё? Я вымыла руки, скинула с себя ветхую одежонку и нырнула в довольно длинную для меня обновку. Клава ела, смотрела на нас и улыбалась. – Люба-то разрядилась – как царевна стала! – В такой одежде хоть кто похорошеет! – Живут же американцы!

– А ты что, Вася, думаешь, в Америке все так живут? Это же буржуйское платье! А беднота там живёт хуже, чем мы. – Куда ещё хуже? – с сомнением покачала головой Клава. – Они живут хуже, – авторитетно заявила Соня. – Нам рассказывала Валентина Николаевна, что они живут бедно и ку-кли-кла, – сестра досадливо махнула рукой и продолжила, тщательно выговаривая по слогам трудное слово «ку-клус-кла-нов-цы».

– Они сжигают негров за то, что у них чёрная кожа. – Какие же они гады, эти куклуксклановцы! – с чувством возмутился брат. – А у нас казахов выгоняют на работу бичом. Ни за что и ни про что арестовали дядю Володю. Он ничего не украл, и добрее его никого в деревне не было! – Замолчите! Треплете языками, как помелом! – прикрикнула Клава. – Запомните! Слово – серебро, молчание – золото. – А у них, – не унималась Соня, – я сама видела в книжке на картинках: негры без рубах ходят, только срам прикрывают цветной тряпкой! – Сказанула тоже! Это не тряпка, а набедренная повязка.

В них из-за жары и богатые, и бедные так зажваривают. – Я видел в книжке, как рикша вёз на тележке богача, а тот – в такой же набедренной повязке, как и рикша. Я вот один раз к председательскому Димке заходил, так они живут получше буржуев! Одёжи у них – тьма тьмущая! У Димки аж четыре рубашки и ещё трое штанов! Посуды красивой – полный шкаф, и даже стаканы есть! Над кроватью висит нарисованный ковёр: серый волк везёт Ивана-царевича! Заглядишься на такую красотищу.

– Прикусите языки! – снова прикрикнула Клава. – И у стен уши есть! Упрячут – поминай, как звали. – Кому надо подслушивать? Все получили муку, затируху варят, – возразил Вася. Клава взглянула на меня. – Несмышлёныш она, ляпнет, где ни попадя, и загремим золото мыть. Ну, ладно, я пошла. А ты, Любашка, помалкивай о том, чего не понимаешь!

Рот на замок запри! А ты, Васёк, вымой Любашку! Щёлоку не жалей! Промой ей космы хорошенько, а потом прополощи два-три раза, да получше, а то чего доброго, облезут волосья-то. – Немного не помешало бы! А то вон у неё какая копна! – После причеши её хорошенько, чтобы утром волосы дыбом не стояли

! – Клава, вставая из-за стола, повернулась к Соне. – К моему приходу осторожненько распори платья и Васяткину рубашку. Пори то, что совсем изношено, да осторожней! Не испорть, потом прогладь. Нам и выкройки не понадобятся! Приду с работы – будем с тобой обновки шить, – и осуждающе с порога добавила: – Пришла на минутку червячка заморить, а задержалась на час.

Вечером Клава вернулась чуть раньше обычного. – Кое-как уговорила Нюрку Воронову подменить меня. Кому охота в такой светлый праздник допоздна работать, но она всё-таки согласилась. Ведь я за неё работала на Первое мая. Клава, увидев выглаженные детали старых вещей, довольно улыбнулась и стала раскладывать их на ткани, обводя каждую заострённым угольком; только чертила она выкройки длиннее и шире прежних. Сёстры быстро раскроили всё и взялись за шитьё.

Их руки проворно мелькали почти при полном молчании, я сидела рядом и вдевала нитки в иголки. – Ой, уже сумеречно стало! Давайте, девчонки, ужинать и спать ляжем! А утречком встанем и дошьём, – потягиваясь, предложила Клава. Нам не терпелось примерить обновки, но было ясно, что работу до ночи не успеем закончить. Мы поужинали и легли спать. Утром я встала позже всех.

Сёстры и брат уже примеряли сшитые вещи и выхватывали осколок зеркала друг у друга, пытаясь разглядеть в нём хоть что-то. – Не то нам, девчонки, на речку сбегать? В воде, как в зеркале, всё видно, – оправляя блузку, Клава улыбалась.

Я быстро слезла с печи, умылась без понуканий, взялась за гребень, затем, не дыша, стала надевать свое чудо-платье. Увидев меня одетую, с распущенными, хорошо промытыми и расчёсанными волосами, брат и сёстры переглянулись, и, не сговариваясь, мы кинулись в объятия друг друга. Так начался для нас второй послевоенный день.

Екатерина Лошкова