О любви немало песен сложено 

Нет тебя дороже

Глаза в глаза

Глаза в глаза, ладонь в ладонь, дым по ветру, погас огонь,
Глаза в глаза, а по щеке слеза, как лодка по реке.

Ты молчишь, а я улыбаюсь, ночь по небу рассыпала искры,
Я то сплю, то опять просыпаюсь, ты такой мой далекий и близкий.
Желтый лист мне упал на ладони, желтый лист — капля лунного света,
Вот и все, это тихо уходит наше самое первое лето.

Глаза в глаза, ладонь в ладонь, дым по ветру, погас огонь,
Глаза в глаза, а по щеке слеза, как лодка по реке.

Спросишь ты, а я не отвечу, просто слов я найти не умею,
Знаешь, я помню каждую встречу, знаешь, я ни о чем не жалею.

Глаза в глаза, ладонь в ладонь, дым по ветру, погас огонь,
Глаза в глаза, а по щеке слеза, как лодка по реке,
Глаза в глаза, глаза в глаза.

Глаза в глаза, ладонь в ладонь, дым по ветру, погас огонь,
Глаза в глаза, а по щеке слеза, как лодка по реке,
Глаза в глаза, глаза в глаза, глаза в глаза.

Еще раз про любовь

Подруги

Аксинья Сергеевна – старуха, ей далеко уже за восемьдесят – сидела на крыльце, на маленьком детском табурете, сама не знала, то ли грелась на солнце, то ли морозилась: сентябрьское солнце уже скупое, а вот снизу, из-под крыльца, уже тянет холодком. В калитку протиснулась подруга, Елена Фроловна, занесла свое большое тело во двор, закричала: – Здорова, подруга.

– Это ты, Ялена? Солнышко в глаза светит, вижу, хто-то вошел, а хто – не могу признать, – слукавила старая женщина, потому что знала, что так широко, чтобы калиточка о забор торкнулась, открывает её только подруга. Ох и широкая баба – эта Ялена!.. Лукавила же старуха, чтобы скрыть радость, – три дня не видела подругу, соскучилась.

– Я-то здорова, а вот ты как? – Сергеевна ответила про здоровье так, при её-то колотье в боку, болях в спине, немевших ногах и руках, не обманув подругу, потому что с этими болячками стерпелась, сроднилась, так, что, если поутру, прислушиваясь к себе, не ощущала новых болей, считала себя здоровой. – Скоко дён тебя не видела, думала, уж не захворала ли…

Думаю, Митрий со школы придёт, – пошлю узнать. – Я ж тебе говорила, что в тот край поеду пожить, к внучке Марине. Ей в город по делам надо было срочно съездить, вот я и оставалась с правнуком водиться. Домовничали мы с правнучком Вовой эти три дня, – явно выхвалялась перед подругой Фроловна, приговаривая нараспев. Сергеевна подруженьку «на скрозь» знала, все повадки, выкомурки её понимала.

Подстелив вязаный кружок, что лежал для обтирки ног на крыльце, Фроловна умастилась у ног Сергеевны, расшиперившись, как пшеничный сноп на поле в годы их молодости. Перевела дух, и продолжила напевать: – Сам-то, зять Андрей, целый день на работе, в поле, а мы с Вовой хозяйничали. Да хозяйка-то я уже никака. К вечеру ждала зятя с поля, супчик сварила, а ему не по вкусу, ел без аппетита.

Посторонний человек из сказанного сделал бы вывод, что сокрушается она – мол, разучилась готовить. Так мог подумать человек сторонний, но не Аксинья. Та знала, что имеет в виду подруга: я-то еще готовлю, а тебя твоя доченька к плите уже не подпускает! В другой бы раз она перевела разговор на другое, но, соскучившись по подруге, с готовностью подхватила:

– Да какой с нас теперь спрос… Вот я другой раз что захочу поделать, а не получатся, как раньше. Поспеху уж нет и уменье куда-то делось, да и слепотья я, совсем ничего видеть не стала. – Вот и я так же – совсем ничего не вижу, – будто переняла подруга у подруги прялочку, и продолжила прясть ту же нить Елена. Помолчали, утолив голод общения. Хорошо так, дружно, в охотку помолчали, ощущая сердечное мление и теплоту, которая разливалась внутри от присутствия друг друга.

– А правнучек-то хороший, справный мальчонка, девятый уж месяц пошёл… Чижо-о-лый! – нетуть силов у меня его подымать. Лазит уже кругом, ходить ещё только норовит, а шустра-а-ай… Дружили Фроловна и Сергеевна с детства, и соревнование у них промеж собой – тоже с детства: кто быстрее добежит, кто скорее лукошко смородины наберёт; потом – кто больше снопов навяжет…

А уж когда вышли замуж, – кто больше детишек народит. Война прервала это социалистическое соревнование, война сравняла во всем: сначала Аксинья, а следом и Елена рвали на себе, получив похоронки на мужей, кофточки – обе в двадцать девять лет остались вдовыми. В войну Аксинья с Еленой ребятишек своих не делили на твои-мои, делили меж ними кусочки хлеба, только так и выжили.

А со временем снова размежевались, незаметно для себя. А теперь вот соревновались, у кого внуков-правнуков больше, у кого те лучше и краше, – все они пересчитаны и все, как один, возведены на пьедесталы. – Вот и у нас Степан такой же был, – побила козырем Аксинья карту подруги (Степану уж девятнадцатый год пошёл, и он учился аж в самой Москве) и, помолчав, добавила совсем нейтральное:

– За ними в энтом возрасте глаз да глаз надо. Фроловна тоже знала свою подружку, знала и то, что та сейчас дозволяет ей немного похвалиться, погордиться своими внуками-правнуками. Увидев на крыльце людей, прибежали куры: может, чем посчастливится поживиться. Человек, он ведь такой: что-нибудь да бросит, семечко иль зёрнышко какое. Аксинья Сергеевна замахала на них батожком: – Кыш, пошли, холеры, отседова! Нагадют ещё у крыльца…

Вот ведь ненасытные – только что им Анна зерна сыпала. – Насилу дождалась, когда Марина из города приедет. И как они живут в энтой этажке – земли под ногами не чуют… Озолоти меня – ни за что бы там жить не согласилась. Ни огорода, ни сарая – клетушечку им, правда, каку-то выделили в общем амбарчике, чуть поболе собачьей конуры, так банны веники тама держут, да зять снасти свои рыбацкие развесил.

За молоком – к папе-маме, картошку у меня содят, ко мне в голбец и ссыпают; увезут ведра два, съедят – опять. В деревне лет пять назад построили двухэтажный дом со всеми удобствами для деревенской интеллигенции, а полемика о комфортабельности этого жилища меж сельчанами всё не затихала. – Зато культура… – обронила нехотя, и как бы между прочим, Аксинья Сергеевна.

Уже ни раз меж ними такой разговор был, уж ни единожды Сергеевна использовала этот речевой оборот, выводя тем самым подругу на новый виток разговора, а уж поговорить-то ей хотелось. – Да кака там культура? Ты же ездила к внучке Татьяне в Новосибирск, когда могутная была, видела… Культу-у-ура! Рази это культура? – туалет рядом с обеденным столом…

Тьфу, срамота. То ли дело в своем доме, на улке. Пошёл, опростался, промялся и проветрился заодно. Анна вышла на крыльцо, поздоровавшись с крёстной, взяла вёдра, опрокинутые, они сушились на лавочке, собралась по воду. – Как к дочке-то, Татьяне, съездили? – спросила участливо крестницу осведомлённая в том Фроловна. – Съездили… – ответила Анна. Не удовлетворена была Фроловна таким ответом Анны. Да за такой ответ и в школе неудовлетворительную оценку ставят.

Поджала губки Фроловна, да так, что они, из-за отсутствия некоторых зубов, спрятались во рту. Выждала она, когда за Анной закроется калитка, проговорила: – Кака-то Анна сёдня не така, и глаза вроде припухли… Случилось чего? Выдержала нужную паузу Аксинья, чтоб больший интерес подогреть в подруге, но рассказать о случившемся в семье её давно так и подмывало, особых секретов она всё равно не выдаст, почти все в деревне знают о чепэ в их доме.

Только Фроловна, просидев на втором этаже и лишь выглядывая в окошечко, как кукушка в часах, все пропустила. – Миколая она потеряла. – Да как потеряла? – вон он, в огороде, я отселя вижу: ботву в кучу сгребат. – Добрые люди нашли, кум Константин привёз. – Осподи, осподи, да как это? – ударила себя Фроловна руками, как курица крыльями, пытаясь взлететь. – Хотя в Новосибирске немудрено: не иголка, а потеряшься… Аль по пьяни?

– Ты ж, Ялена, знашь, что он у нас не пьющий, рази маненько когда. Не в Новосибирске, а по дороге уж домой. Уже немолодые – Анне шестьдесят два скоро минет, Миколай на год постарше её, – а чего-нибудь да учудят. Перевалившись с боку на другой, Фроловна словно высвободила из-под себя донце-подгузок прялочки; и в самом деле – теперь черёд Сергеевны нить разговора вести.

А Фроловна прислонилась спиной к крылечному столбику, приготовилась слушать. Разомлевшая, посоловевшая Аксинья – солнце сегодня расщедрилось-раскочегарилось, поди, думает, дай, старушонок, на крылечке усевшихся, побалую – сняла тёплый полушалок с головы, положила его на колени, начала: – Погостили оне у Татьяны с Виктором хорошо, – она деловито, фасонисто провела указательным и большим пальцем по уголкам рта, продолжив:

– С внуками понянчились. Ляксандр уж большой, два года через месяц будет, уж все говорит и стишки рассказыват. Маленькая Таня – внучка им, правнучка моя – во второй класс ходит, учится хорошо, на одни пятёрки – вся в меня, вострая умом. Мне б один годок в школу походить, я б уж точно продавцом в сельпо могла робить. Да тятя в школу меня не отпустил – четверёх братьев надо было учить, а на меня уж средств не хватило, да и маме по дому помогать надо было. Я, как и ты, Ялена, только расписываться и умею… одну букву сы и знаю, как писать…

Нет, вру, букву а я сама, ещё до замужества научилась. А вот расписываться муж меня научил. Каку гумажку подписать – сы напишу да кренделек приделаю. Это все меня покойный Степан учил: пиши, говорит, после буквы крендель, а я ему – да не умею я. А он: стряпать же умеешь, так и карандашом на гумаге пиши. Так и научил расписываться, царство ему небесное! «Рассказыват, будто я этого не знаю, – возмущалось всё внутри Елены.

– Уж, поди, и забыла старая карга, о чем и рассказать собиралась… Будто я не знаю, как её, бестолковую, учил Степан. Сроду она така была – только бы похвалиться, только бы пояниться…» – Анна ситцу мне да себе на платья купила… Потом как-нибудь, когда Анны дома не будет, покажу. Тебе она на день рождения платок купила, но не вздумай выдать, что я сказала.

Вот колеса к мотоциклу не купили. Дих… дих… дихицит! – попыталась сказать культурное городское слово, услышанное от внуков, Аксинья, но не получилось у неё по-культурному, поэтому она проговорила по-обыкновенному, слегка замешкавшись и покосившись на Фроловну – не догадалась ли та о её конфузе – нетуть их и тама. Но Фроловна на это «дих-дих» подумала, что в горле у Аксиньи запершило, но как-то чудно першило, по-городскому, видать.

Ох, уж эта Аксинья – в город зять с дочерью ездили, а заподкашливала по-городскому она! – С неделю оне гостевали в Новосибирске. Я им так и наказывала, чтобы погостили – в огороде всё убрано, только капуста осталась, ну так ей до заморозков сидеть; корову Саулиха подоит; печь в доме топить ещё не надо, – гостите! Вот с неделю оне тама и побыли. Взяли билет на ляктричку – и домой.

Едут, чё не ехать: сиди да в окошечко поглядывай – и вожжой шевелить не надо. Поезд энтот останавливатся, где ему положено, люди выходят и входят, как и положено. На станции Каргат Миколай говорит Анне – мол, выйду, свежим воздухом подышу. Выйди, подыши, чё не подышат, другие ж культурные люди дышат – и ты сходи. Вышел… нет и нет его, вот уж и отправление поезда объявляют.

Тронулись. Анна в рёв: старик мой пропал, ой-ё-ё! Все подходят, смотрят: старуха белугой ревёт, старика потеряла, а помочь никто ничем не может. Потом уж проводница подошла, расспросила, что да как, успокоила: мол, по своей связи передадим в милицию, в Каргат, не волнуйтесь, бабушка, найдут вашего старика. Приехала Анна в Барабинск. Автобус деревенский подошел, Анна села, приехала в Зюзю, домой.

Я вот так же на крылечке сижу, гляжу: идёт Анна, одна идёт, вся урёвана. Спрашиваю: «А Миколай-то где?» – «Потеряла» – говорит. «Как потеряла? Он что, копейка, что ли?!» – «Ой, мать, не спрашивай…» А у самой концы платка мокрешёньки, хоть выжимай. Как села она у окна, так и просидела до вечера, словно девка на выданье, прынца своего выглядывая; и свет в избе не зажгла, и задергашки на окнах не задёрнула – до тех пор сидела, пока кум Константин не подъехал.

Глядим, из машины Миколай выходит – живой, здоровый, но какой-то сумрачный, маненько не в духе. Свет-то от фонаря на столбе прямо на него падал, вот мы и рассмотрели. Константин-то чайку выпил – и назад домой, завтра ему на работу. А Анна и давай пытать мужика, как он умудрился от поезда отстать. «Да пошёл я к киоску – батарейки к фонарику Митрию обещал.

Забыл в Новосибирске купить – как савраски с зятем по городу за колёсами пробегали-проездили, вот про батарейки и забыл…» – «Купил?» – ехидничает Анна. Я-то уж сижу, не вмешиваюсь… «Купил». – «Неужели, объявление об отправлении поезда не слышал?» – «Слышал, что отправляется поезд с первого пути, Новосибирск-Омск. А я подумал, что это не мой: я же из Новосибирска до Барабинска еду». – «Ой, Миколай, чуть что – ты на меня сразу: дура. А сам…

Мы сроду этим поездом ездим. Мы в Барабинске с тобой сходим, а он дальше людей везёт». – «Ань, дык я энто знаю… вот только не знаю, что мне тогда в голову втемяшилось. Потом-то одумался, спохватился, кинулся, а поезд уже ушёл». – «Как путного отпустила, а он вот что отчебучил. Всю головушку я изревела, чего я только не передумала: убили, под поезд попал, обокрали да ножом пырнули», – ревёт Анна. – «Обокрали… ножом пырнули… Это ты, Анна, уже того … и насочиняшь».

– «Деньги ж при тебе больши, на колеса браты были». – «Я что, транспарант на себя прилепил, что колеса не купили, деньги в трусах зашиты?! Ну ты, Анна, совсем». С вечера все выяснили, что да как, а наутро Анна опять – снова да ладом, да ещё – то плачет, то смеётся над мужиком. Мне уж слушать её надоело, а Миколаю – и подавно. А потом Митрий после школы к нам с фонариком пришёл, он всегда к нам после школы приходит. Домой и не заходит, сумку через порог в угол избы забросит – и к нам.

Про учебу Митрия я уж не буду хвалиться, не буду врать-то. Третьеводни Люба здесь жалобилась: уроки, говорит, совсем не делат, сумку у порога бросит, а утром, как в школу идёт, под порогом её и возьмет. Ещё только сентябрь, а уж учительница грозилась, что на второй год его оставит. Раньше он как-то переползал из класса в класс, а нонче учительница говорит, что перетаскивать его не будет.

Фу ты, холера, привязалась… да кусучая какая, – отмахнулась от назойливой мухи Сергеевна. – Зато он у нас хозяйственный: родители с работы придут, а по хозяйству уже всё управлено! – все-таки сумела обелить своего внука бабушка. Фроловне самой нравился Дмитрий; улыбается широко: улыбнётся – веснушки его, как бутончики, развернутся. А уж работящий-то какой – старуха не могла забыть, как он в прошлом году вскопал ей грядку под морковь.

– Пришёл Митрий, вставили новые батарейки в фонарик, а они нерабочие оказались – использованы. Дурют нашего брата!.. Ну Анна и опять за своё. Он, Миколай-то, у нас смирёный, спокойный. Раньше-то, когда я с сыном и снохой жила, всё думала, что зять дочь мою обижат. Но вот уж какой год у них живу, нет, – плохого о Миколае сказать не могу.

А вот Анна ему часто под кожу лезет, – лезет, а потом и получат. Нет, он, и в самом деле, за всю жизнь и пальцем её не тронул – словесно получает. А так-то оне дружные, как две лошадки в одной упряжке: Миколай – коренник, да хороший коренник, а Анна – пристяжная; и всё у них ладно да складно получатся. Вот только маненько Миколай в дороге оплошал, а так-то зять у меня хороший – хоро-о-оший!.

Паутина, сотканная во время бабьего лета, не прибитая осенними дождями, зацепилась за обшлаг тужурки Сергеевны, а другим концом плескалась на ветру у ладони Фроловны, словно просясь в руки.

Лидия Петровна Салохидинова