Ты видишь сны о чудесах и грезишь ими наяву,
Лишь тает время на часах, как листья падая в траву.
И в ожидании своем лежишь жемчужиной на дне,
Но есть волшебные слова, поверь мне, поверь мне.

Ни что не может быть чудесней, волшебной песни этой что звучит тогда,
Когда два сердца бьются вместе, вместе и навсегда.

Ты ждешь уже который год и в этом нет твоей вины,
О дней несменный хоровод, ты просто спишь и видишь сны.
И в ожидании чудес, ты поклоняешься весне,
Но все известно наперед, поверь мне, поверь мне.

Ни что не может быть чудесней, волшебной песни этой что звучит тогда,
Когда два сердца бьются вместе, вместе и навсегда.

Только ночь, для любви если ты знаешь, как помочь, как пройти и не потерять, а обрести,
Ни что не может быть чудесней, волшебной песни этой что звучит тогда,
Когда два сердца бьются вместе, вместе и навсегда, вместе и навсегда.

Еще раз про любовь

Месяц в деревне

Каюсь, я украла заголовок, но другого для этих записок не подберешь, и да простит меня покойный Иван Сергеевич Тургенев!

Но это мой месяц, в моей деревне. В пятнадцать лет уехав отсюда, я возвращалась только наездами, налетами, на несколько дней, на неделю: помочь маме убрать картошку, сходить за яблоками с заброшенный совхозный сад, набрать гостинцев и умчаться в город. Там – работа, дом, две тоненькие книжечки стихов, а вокруг – споры о политике, демонстрации, перевороты и Бог знает что!

Не перестаю удивляться: как я попала в этот город, к этим людям, с которыми я встречаюсь, разговариваю? Наверное, глупо, что в мои почти сорок лет меня это удивляет. Но я деревенский человек, моя мама окончила четыре класса, и я как будто живу чью-то чужую жизнь, не предназначенную мне ни судьбой, ни родителями, ни традициями – ничем.

И вот уже месяц я живу в деревне, в старом мамином доме, одна, потому что мама в больнице. Деревенские жители не знают ни обследований, ни консультаций, ни диспансеризаций. Они работают, тянутся, рвутся до последнего – и попадают в больницу, когда уже край, когда все изношено и разрушено, и – бедные сельские доктора, к которым «только попади, не вырвешься», – чаще всего уже не возвращаются домой или возвращаются умирать.

И вот я живу здесь. Смотрю в окошко на проходящих людей, которых я почти забыла, а память вдруг подсказывает: «Леня Черняк», «Зинка Якова Иваныча», «Чуркач», «Маруся Волина». Это все пожилые люди, а всплывают имена и прозвища, которыми их называли в дни моего детства. Жизнь в деревне начинается с весны. Я научилась отличать семена моркови от семян петрушки, я вспомнила, как сажать капусту и помидоры, я сама прорастила рассаду.

У меня в палисаднике уже большой лук и скоро будет своя редиска. Я знаю, чем кормить кур, почем на рынке поросята, сколько бутылок водки директор совхоза поставил трактористам после посевной. Один из них после удивлялся, откуда на нем столько синяков, а ему объясняли, что, приводя в чувство, его окунали в речку и ставили с ног на голову нетрезвыми руками.

Маленького, тщедушного агронома, запивающего каждую посевную и уборочную, директор, в очередной раз застав под мостиком в компании двух трактористов, просто взял мощной рукой за шкирку и прополоскал в реке как тряпку. Я знаю, что дают в нагрузку к водке в магазине (к бутылке – десять пакетов горчичной приправы или пять пачек промокших папирос), в какие дни работает общественная баня, я вижу, сколько получают пенсионеры и сколько – доярки и трактористы (меньше, чем пенсионеры)

. Я наблюдаю, как загружают в багажники приехавшим из города гостям сыр, творог, масло, мясо, а те взамен выпускают из кабинок детей – на каникулы к бабушкам и дедушкам. Без своего хозяйства просто не прожить, и почти в каждом дворе – поросята, коровы, овцы.

Самые активные в этом смысле жители только что отстроенного и заселенного поселка Израиль (официальное название – поселок Молодежный). Съехавшиеся из разных концов бывшего Советского Союза, новоселы за короткий срок раскопали участки земли, выкорчевали пни, насадили всякой всячины, завели уток, гусей, кур. Выкупив у совхоза по божеской цене коттеджи, они, кажется, собираются обосноваться здесь надолго, вызывая у старожилов чувство неудовольствия и зависти за почти бесплатные хоромы.

В деревне нет церкви. Перед праздниками я слышу, как служат собравшиеся у кого-нибудь в доме старушки. Есть в деревне и баптисты. Так получается, что баптисты иногда приходят послушать православную службу, а у православных возникает искушение спеть понравившийся баптистский гимн.

Протестантские проповедники добрались однажды и до нашей деревни, но не произвели должного впечатления танцами и пением под стереоустановку. Сконфуженные старушки разошлись по домам, прихватив все же дареные протестантские Библии. Я заново учусь складывать фигу в кармане, прикусывать кончик языка и читать про себя молитву, если навстречу попадается какая-нибудь старуха, которая «знает».

По-моему, со времен моего детства число «знающих» увеличилось. Причем каждая из них кивает на другую: «Ты с ней поаккуратнее, она «знает». Из рук у нее не бери ничего, а то заболеешь». Мужики ругают власть и, матерясь по-страшному, мечтают: «Повесить бы их всех!»

Нет тут ни роздыха, ни продыха. Работа, работа, работа… с утра до ночи, с зари до зари. Но я втягиваюсь, и – сколько оттенков у этого однообразия! Вот огороды вспахали, вот огурцы взошли, вот наседка села – значит, будут цыплята. Вот земля высохла, ветер гоняет пыль по улице, как по рукаву. А вот прошел, наконец, дождь, и руки могут отдохнуть от поливки. Как мне привыкнуть к их характерам!

Зашли мамины куры на соседский огород, а соседка, меня не видя, бросает в них комьями земли и бормочет: «Свой огород есть, а они на мой бегут. Чтоб тебе там не воскреснуть (это о маме!)». Темная кровь ударяет в голову, и хочется подбежать, встряхнуть эту бабку и закричать: «Сколько ты сама жить собираешься, ведьма старая? Ты же ходишь Богу молиться!» Но я прячусь, чтобы она меня не заметила, и топлю все в себе, и читаю молитву.

Я учусь терпению и прощению, я нахожу ей оправдание: «Это она не со зла, вгорячах…» А наутро она как ни в чем не бывало спрашивает: «Как там матери-то, не полегче?» Я опускаю глаза, проходя мимо, и отвечаю: «Полегче». А с другой стороны, уехала в больницу к маме, возвращаюсь – огород посажен. Сбежались бабы со всего конца деревни и посадили без меня заранее подготовленную картошку. Выхожу из автобуса, они ко мне: «Как там мать? Огород мы посадили».

Я: «Вот спасибо! Ну, теперь пойдемте ко мне, на магарыч». Они: «Нет, мы уж с отделкой выпили, отметили». На днях пришли: «Нина, не дай Бог, что случись, водка вон какая дорогая, тебе какой расход. Купи сахарку, мы тут по домам бражки затрем, самогонка – она еще лучше водки, литров двадцать на поминки хватит. А Бог милует, она ведь сколько хочешь простоит, ей ничего не сделается, и в хозяйстве всегда нужна».

Советуют: «Обмахальники на похороны будешь раздавать, полотенцами и платками давай, а отрезы побереги, материя теперь дорогая, тебе самой пригодится». И опять благодарю, и киваю, и терплю. Как все просто! Как все далеко от того, чем я жила! Сидим вечером на дубочках, дожидаемся, когда стадо пригонят, и говорим-то вроде ни о чем, а разговор тянется, наматывается, как нитка на веретено.

Подойдет какая-нибудь дачница, вмешается – не то. Неинтересно, скучно, о пустом. Так и рассыпается разговор, и мы замолкаем. И я врастаю в эту землю, в эту жизнь, прихожу в себя. И страшно (останься здесь – повешусь), и хорошо (может, остаться?). Возвращаются ко мне понятия, о которых в последние годы и говорить-то было неприлично, да и сейчас писать непривычно и стеснительно: родина, русские…

Я сейчас много думаю о вере, о Боге, я каждый вечер перед сном становлюсь на колени и молюсь о мамином здоровье. В городе всего было много: журналы, газеты, телевидение, походы в церковь, проповедники… А в приближении к Богу хочется тишины и уединения, надо укрыться от всех, подумать без суеты. И здесь я могу помолиться и что-то понять и простить.

И, может быть, Бог обратится в мою сторону. Здесь, в деревне, я очень почувствовала Его присутствие. Жизнь моя грешна, но бывают минуты, да, бывают такие минуты, когда Он близко. Возможно, вернувшись в город, я смогу изменить свою жизнь, и тогда – кто знает! – возможно, что-то изменится и вокруг меня.

Нина Стручкова