О любви немало песен сложено
Очи черные
Очи чёрные, очи страстные,
Очи жгучие и прекрасные.
Как люблю я вас, как боюсь я вас,
Знать, увидел вас я в недобрый час.
Ох, недаром вы глубины темней,
Вижу траур в вас по душе моей.
Вижу пламя в вас я победное,
Сожжено на нём сердце бедное.
Но не грустен я, не печален я,
Утешительна мне судьба моя.
Всё, что лучшего в жизни бог дал нам,
В жертву отдал я огневым глазам.
Очи чёрные, очи страстные,
Очи жгучие и прекрасные,
Как люблю я вас, как боюсь я вас,
Знать, увидел вас я в недобрый час.
Мой костер в тумане светит
Мой костёр в тумане светит,
Искры гаснут на лету.
Ночью нас никто не встретит,
Мы простимся на мосту.
Ночью нас никто не встретит,
Мы простимся на мосту.
Ночь пройдёт и спозаранок,
В степь далёко, милый мой.
Я уйду с толпой цыганок,
За кибиткой кочевой.
На прощанье шаль с каймою,
Ты узлом на мне стяни.
Как концы её с тобою
Мы сходились в эти дни.
Кто-то мне судьбу предскажет,
Кто-то завтра, милый мой.
На груди моей развяжет
Узел, стянутый тобой.
Мой костёр в тумане светит,
Искры гаснут на лету.
Ночью нас никто не встретит,
Мы простимся на мосту.
Ночью нас никто не встретит,
Мы простимся на мосту.
Старик со старухой
В начале сентября случились первые заморозки.. Часов до десяти утра на траве, деревьях серебрился иней. Потом солнце начинало пригревать , и серебро пропадало. В воздухе витал запах сырой земли и прелых листьев. Лизавета вышла на крыльцо, прищурясь, посмотрела вдаль. В конце улицы у колодца сгрудились соседки — о чем-то судачили.
— Как же! С утра пораньше! Делать что ли неча?! И энтот тоже — спит и спит. Скоко можно? — проворчала Лизавета. Она оглянулась на дверь в дом, на секунду прислушалась. — Тьфу! Так бы, прям, чем и убила! Сунула ноги в стоптанные ботинки и шагнула с крыльца — надо было вывести из сарая козу Дуську. За огородами возле заборов трава была еще зеленая, и поэтому Дуська покуда была на «вольных хлебах».
Идя к сараю, Лизавета сняла бидон с частокола. Скрип двери сарая напомнил о скрипучих половицах в доме. — Чем дрыхнуть-то, вот бы и сделал. Даве гвоздь вбивал, дык, палец прихлопнул. Лизавета на секунду задумалась и вдруг опять пошла к дому, тихо бормоча:»В умывальник надо налить, поди болит палец-то. Хлеба нарезать, молока в кружку налить из крынки. Сам-то не смогет.» На кухне на некрашеной широкой лавке сидел, почесываясь и зевая, Степан.
Ишь, раззевался. Поди что ли, сольЮ, умойся,- ворчала Лизавета. Степан нарочито зевнул, погладил колени и сказал: — Лиз, налей тама чуток. Спасу нет, как колени ноют. — Щас! Знаю я твои колени! Припасено про тебя. Налив воды в умывальник, покосилась на полочку — мыло было на месте. Молча вышла. Быстрым семенящим шагом дошла до сарая. Там, усевшись на низенькую скамеечку, позвала Дуську.
Та тянула морду к сену, что стожком лежало в углу. Глядя на свою любимицу, Лизавета села на скамейку широкую, удобную, обшитую старым байковым одеялом. Улыбнулась, пробормотала: «Степан…Он позоботился. Достанет ли папиросы? Лежат в печурке, сушатся. Даве под дожжик попал. Печь теплая ишо, пироги пекла.» Быстро поднялась и вернулась в дом. Сделала вид, будто полотенце забыла. Сама быстро достала папиросы из печурки и незаметно положила на край стола.
— Лиз, папиросы мои где? Вчерась ты их куды-то подевала,- спросил Степан. — И не думала. Ишши,- ответила, выходя, Лизавета. В сарае она опустилась на скамейку возле козы и начала доить. Скрипнула дверь, пахнуло свежим воздухом. — Ты, что ли — спросила Лизавета, не оборачиваясь. — А хто ишшо? Лиз, ты это…Налей…тама…чуток…
Колени потереть. — Щас! Припасено про тебя! Степан посопел, повздыхал и тихо вышел. Лизавета сердито глянула вслед и, увидя его сутулую спину и поникшие плечи, тяжело вздохнула. — Надо же, что время с людями делает…А ведь какой ухарец был…А любила яво…До смертушки. Она как-то растерянно заоглядывалась, потом положила руки на подол юбки, опять тяжело вздохнула и, как бы себя спрашивая, задумчиво произнесла: — Куды вот пошел? Коленками-то скрыпеть.
Солнце вовсю пригревало, стало теплей, и по двору деловито заходили куры. Лизавета зевнула и неожиданно почувствовала усталость. Нахмурилась — не могла понять, почему это она вдруг устала. Пробормотала: — Вроде никаких особых делов не делала… С бидоном молока в руке посыпала зерна курам на тропу и пошла в дом. В доме Степан не обнаружился, и она тихо произнесла, пожав плечами:
— Где энтот шалопутный? На столе стояла недопитая кружка с молоком и недоеденный кусок хлеба. Она начала доедать хлеб, запивая молоком.Вспомнилось — Еще будучи годков пятнадцати полюбила Степана. Как сладко замирало сердце, когда он с парнями проходил мимо ее окон. Почему-то тогда она ревела белугой, завидя его. До сих пор не понимает — пошто такое было?» Допила молоко, поставила на стол кружку и пересела к окну. Бабы все еще судачили у колодца и среди них был Степан.
Пошарила по бабам глазами. — Конешно! И Нюрка тама. Как же без нее-то?! Сердце екнуло, но тут же успокоилось. — Да нет. Степка токмо меня всю жись и любит. Хотя, хто знает, с чем ее едят, энту самую любовь. Жили не хуже других. Вот, сынов четверых вырастили. Уважают мать с отцом — приезжают навестить, по хозяйству чаво помочь. Грех жаловаться. Задумавшись, и не заметила, когда Степан домой вернулся. Ступил на скрипучие половицы. — Лиз, суседка говорит хлеп подорожал.
Врет поди. А? Чо в молчанку играешь? Вот, что ты все на меня ругаешься? Ну, выпил вчерась, дык што теперя? Лизавета поглядела на него и вдруг, улыбаясь ехидненько, спросила: — Степ, а чаво ты меня за себя взял? Нюрка-то, чай-поди, меня красивше будет? Степан потускнел глазами, еще больше ссутулился и вздохнул. — Сколь можно говорить. Я, как ты подрастать стала, все тебя ждал.
На Нюрку-то и не глянул ни разу, — ответил, глядя на Лизавету с укоризной. Лизавета подобрела лицом, заулыбалась, засуетилась, вставая. Опять подивилась — почему это она так устала. — Степ, дай колени-то натру. Сядь поди. Степан сел подле Лизаветы, улыбаясь глазами, но сердито сдвинув брови. Натирая его худые, желтые колени, Лизавета вдруг заплакала.
— Лиз, ты чаво? Чаво? Да плевать я хотел на Нюрку-то! Тоже мне раскрасавица! — заопрадывался Степан. Смахнув слезу рукой, Лизавета с такой нежностью и жалостью посмотрела на Степана, что он как-то растерянно заморгал и зазаглядывал ей в глаза. — Лиз, ты чаво? Чаво? Прилякь. Отдохни. — Да, Степ, чой-то я устала. День в разгаре, а я уж притомилась.
Степан довольно резво добежал до кровати, сдернул пикейное голубое покрывало. — Вот, прилякь. Ловко ли? Лизавета тихонько прилегла на кровать. — Ну вот, ну и ладно. Полежи. Лизавета от такой заботы еще больше расплакалась, прикрыв глаза ладонью. В доме стало тихо. Степан сел на табурет у печи напротив кровати. Прежде, чем уснуть, Лизавета успела подумать: «Ишь, спужался. Нюрке, небось, зубы показывал. Ой! Господи! Каки зубы! У яво и зубов-то в аккурат…»
Когда соседка Татьяна пришла за молоком, Лизавета все еще спала. Спал и Степан, прислонившись головой к печи. Соседка наклонилась над одной, потом над другим. — Чой-то они? Степан зашевелился, сонно спросил: «Хто здеся? Огонь включите». Соседка пошарила рукой по стене, щелкнула выключателем. Лизавета проснулась, нашла глазами Степана и ласково сказала:
— Степушка, налей чуток тама себе, поди голова болит со вчерашнего. Степан сдвинул брови, притворяясь сердитым. — День уж прошел. С утра болела. Но достал из-за печи, из закутка бутылку, налил, выпил. На секунду замер, быстро подбежал к кровати и смачно поцеловал Лизавету в губы. Хмыкнул и степенно вышел из дома, говоря на ходу:
«Воды, вон, надо в баньку. Ужо попаримся» Соседка проводила глазами Степана, посмотрела удивленно на Лизавету. — Чаво это он? А? Лизавета сидела на краю кровати, глаза ее сияли синевой, а щеки как в молодости розовели.
Елена Матвеева, Алена Захарова