О любви немало песен сложено
Миллион алых роз
Жил-был художник один,
Домик имел и холсты.
Но он актрису любил,
Ту, что любила цветы.
Он тогда продал свой дом,
Продал картины и кров,
И на все деньги купил
Целое море цветов.
Миллион, миллион, миллион алых роз
Из окна, из окна, из окна видишь ты.
Кто влюблен, кто влюблен,
Кто влюблен, и всерьез,
Свою жизнь для тебя превратит в цветы.
Утром ты встанешь у окна,
Может, сошла ты с ума,
Как продолжение сна,
Площадь цветами полна.
Похолодеет душа,
Что за богач здесь чудит.
А под окном, чуть дыша,
Бедный художник стоит.
Миллион, миллион, миллион алых роз
Из окна, из окна, из окна видишь ты.
Кто влюблен, кто влюблен,
Кто влюблен, и всерьез,
Свою жизнь для тебя превратит в цветы.
Встреча была коротка,
В ночь ее поезд увез,
Но в ее жизни была
Песня безумная роз.
Прожил художник один,
Много он бед перенес,
Но в его жизни была
Целая площадь цветов.
Миллион, миллион, миллион алых роз
Из окна, из окна, из окна видишь ты.
Кто влюблен, кто влюблен,
Кто влюблен, и всерьез,
Свою жизнь для тебя превратит в цветы.
Соловьиная роща
Там, где месяц сказку сторожит,
Где в зеленых дебрях ветер ропщет.
Роща соловьиная стоит,
Белая березовая роща.
Там на тонких розовых ветвях,
В зарослях черемухи душистой.
Соловей российский, славный птах,
Открывает песнь свою со свистом.
И с полей уносится печаль,
Из души уходит прочь тревога.
Впереди у жизни только даль,
Полная надежд людских дорога.
И земля становится родней.
И сердцам понять друг друга проще.
Ты мне душу тронул, соловей,
Маленький волшебник белой рощи.
И с полей уносится печаль,
Из души уходит прочь тревога.
Впереди у жизни только даль,
Полная надежд людских дорога.
И совсем не ведая о том,
Ты напел заветное мне что-то.
Эту песнь да записать пером,
Что от журавлиного полета.
И с полей уносится печаль,
Из души уходит прочь тревога.
Впереди у жизни только даль,
Полная надежд людских дорога.
Красная площадь
Матвей Ильич или, как его величали в деревне, дед Матвей жил на севере Урала. Только один раз за девяносто два года он надолго оставил эти места, и не по своей воле, а когда ушёл на фронт.
Так распорядилась безжалостная судьба, что пережил он и жену свою, Марию Фёдоровну, первую красавицу в деревне, угаснувшую от рака в неполных шестьдесят, и сына — офицера, погибшего в Афганистане. Горевал он тогда люто. Запивался самогоном до разрывающей горло рвоты и до впадения в беспамятство. И даже руки пытался на себя наложить, но, вспомнив Божьи заповеди, вовремя спохватился.
Угомонился, постепенно принимая невосполнимость утраты, а чтобы не свихнуться от ноющих мыслей, уходил в лес и бродил там, наматывая десятки километров потаёнными тропинкам, разговаривая с птицами и деревьями, или шёл на пруд, где в любую погоду целыми днями просиживал с удочкой, перебирая воспоминания о юности. Но капризная, уставшая от нудной жизни память словно вычеркнула всё хорошее, оставив только картинки тяжёлого военного времени.
Может, так и жил бы дед Матвей один на один со своими мыслями, если бы лет десять назад не появилась в его доме уголовница Анька. Отсидев очередной срок за поножовщину, Анька возвращалась в город, но не успела на автобус, который ходил раз в неделю, и стала бродить по деревне в поисках ночлега. Бродить-то особо было негде. От когда-то добротного колхоза имени Дзержинского осталось пять домов, остальные, брошенные хозяевами, горестно торчали прогнившими остовами на фоне густого хвойного леса.
Аньке тогда было пятьдесят. Назвать её красивой было сложно: кривой шрам на щеке от глубокого пореза ножом, неаккуратно зашитого тюремным лекарем, кроткая мальчишечья стрижка, жилистая шея. Она была похожа на мужика-работягу, посветившего жизнь бетонным работам или перетаскиванию рельс. Всю ночь просидели они с дедом Матвеем: пили крепкий самогон и, вытирая слезы, жаловались друг другу на горемычную судьбу.
Под утро Матвей Ильич вытащил с антресолей подушки, одеяло, постельное бельё и длинную ночную рубаху жены. — Будешь спать здесь, — сказал он и ушёл. Разогретая алкоголем остылая женская душа пробудилась и не давала Аньке заснуть. Она скинула одежду, зашла в комнату к деду и тихонько, чтобы не разбудить, легла рядом. Почувствовав на груди тяжёлую руку, Матвей Ильич открыл глаза и толкнул Аньку так, что она слетела на пол. — Что это ты удумала, бесстыжая? — грозно спросил он, приподнимаясь на локте. Анька сидела на выцветшем половике, прикрывая руками голую грудь.
— Прости меня, Ильич, — сказала она. — Прости. Понимаю я, что старый ты и не можешь, наверное. Но и меня пойми. Я семь лет запаха мужика не чуяла. Разреши с тобой рядом лечь, просто так, лечь, прижаться и заснуть. Просто по-бабьи. Да и тебе теплее будет. А? Дед Матвей недовольно хмыкнул, почесал голову и пододвинулся к стене, освобождая Аньке место на широкой кровати.
Анька осталась жить у деда Матвея. Она готовила, стирала, убирала, ходила с ним в лес собирать грибы, ягоды и заготавливала их на зиму. Да и Матвею Ильичу стало полегче. Хотя Бог и наградил его завидным здоровьем, в последнее время дед Матвей начал сдавать. По лесу он уже не нахаживал больших расстояний, но наполненную водой сорокалитровую флягу ещё тягал от колодца к бане.
За долгие девяносто два года тягучей жизни дед Матвей ни разу не болел. Бывало, конечно, что подцепит какую-никакую простуду, продрогнув в заснеженном лесу или промочив обувку на рыбалке в прохладной воде, но такого, чтобы серьёзно с жаром, да в лёжку, не бывало. От лёгкой хвори он всегда избавлялся просто: посидит в покосившейся от старости натопленной баньке, а после выпьет целебных трав, заваренных крутым кипятком в древней металлической полулитровой кружке со сколотой темно-зелёной эмалью. Наденет телогрейку, вскарабкается на печь, да погреется пару часов.
Хорошенько пропотев, дед Матвей наливал до краёв гранёный стакан самогона и залпом опрокидывал его в рот. Закусывал обычно кусочком горячего сала, расплавленного на сковороде, предварительно густо посыпав его солью и перцем. Потом ложился спать, а утром от намечавшейся болезни не оставалось и следа. Матвей Ильич поднялся в четыре утра. — Анька, ты где? — крикнул он. — Ты чего орёшь как резаный? — Анька заглянула в комнату.
— Поесть тебе готовлю в дорогу, ты же на рыбалку собрался. — Ёксель-моксель, а ты откуда знаешь? — Так сам вчера сказал. Забыл что ли? — Забыл, — вздохнул дед. Анька присела на край кровати и погладила Матвея Ильича по голове, выравнивая торчащий клок седых волос. — Вот скажи мне, Ильич. У тебя когда-нибудь была мечта? Такая, чтобы ух! Чтобы сбылась она, и ликовало всё внутри, а потом и умереть можно было спокойно. Ведь у тебя, кроме меня, в последнее время никакой радости-то и нет.
Ой, пирожки горят, — принюхалась Анька и шмыгнула на кухню. Дед Матвей надел брюки и вышел во двор. Щурясь мартовскому солнцу, он пробил широкую дыру в плотном насте и, зачерпнув ладонями мягкий снег, кряхтя и покрикивая, начал растирать им тело. Анька, накинув рваную телогрейку, стояла у дверей избы. Перебирая в руках махровое полотенце, она наблюдала за стариком. «Повезло мне в жизни под старую задницу, — подумала она.
— Вот встреть я его раньше, может быть и не отправилась на четвёртую ходку. Радоваться надо каждому дню, кто знает, сколько ему отмеряно». Она улыбнулась и протянула полотенце подошедшему Матвею Ильичу. — Пошли, Ильич, чай с пирожками пить, — сказала Анька и похлопала деда по раскрасневшейся спине. Позавтракав, дед Матвей оделся, застегнул на все пуговицы длинный с побитым молью мохнатым воротником тулуп, сунул в карман завёрнутые в тряпку два пирога с капустой и натянул на лоб шапку-ушанку. Подхватил самодельный бур, закинул на плечо алюминиевый, видавший виды рыбацкий ящик на засаленном брезентовом ремне и отправился на рыбалку.
Он брёл по толстому льду, сковавшему на зиму деревенский пруд. Яркое солнце слепило глаза, выдавливая слезинки. Дед Матвей выбрал место, пробурил лунку и уселся на ящик. Нацепил на крючок жирного мотыля и опустил леску в воду. И снова пришли мысли о юности. Сегодня ему не вспоминались ни размётанные по земле окровавленные куски тел, ни булькающие вырывающиеся из груди хрипы умирающих друзей, ни вши и голод, не вспоминались и прочие ужасы, которые снились ему в первые годы после войны, на которую Матвей Ильич призвался в сорок третьем, как только ему исполнилось семнадцать лет.
Сейчас память вытащила из своих потаённых глубин тот июньский день сорок пятого года, когда он, пытаясь утихомирить бешённую внутреннюю дрожь, звучно отбивая каждый шаг, под барабанную дробь шёл по Красной площади, сжимая в окаменевших руках опущенное к земле трофейное немецкое знамя. С тех пор дед Матвей в Москве не бывал. Хлыст удочки качнулся, и поплавок, цепляя дряблую наледь, ушёл под воду. Матвей Ильич ухватился за леску и, торопливо перехватывая её руками, потащил вверх: на крючке, поблёскивая зазубренной чешуёй, дёргался крупный окунь.
Дед Матвей скинул варежки, схватил рыбу за голову и аккуратно вытащил крючок. — Живи, — немного подумав, сказал он и кинул трепыхающегося окуня в лунку. Быстро смотал удочку, уложил её в ящик и отправился домой. — Что случилось? — озабочено спросила Анька, увидев вошедшего в дом старика. — Заболел? Тебе плохо, Ильич? Не молчи. — Мне хорошо, — задумчиво пробормотал Матвей Ильич, поставил на пол ящик и положил сверху бур. — Помоги раздеться. Чаю хочу с мёдом. Когда они сели за стол, дед Матвей сказал:
— Поедем в Москву, пока силы есть. Хочу посмотреть парад девятого мая на Красной площади. Живьём, а не по телевизору. — Чего вдруг? — усмехнулась Анька. — А вот мечта у меня теперь такая. Чтобы сбылась, а потом и умереть можно было спокойно. — Ну, ты точно сбрендил на старости лет, — сказала Анька. — Чего сбрендил-то? До города как-нибудь доберёмся, а там сутки на поезде, и в Москве. Только загвоздка есть — жить где-то надо. — Вот это как раз не загвоздка.
Деваха у меня в Мытищах живёт, Нинка, интеллигентка из профессорской семьи, за мелочёвку сидела. Я её в зоне спасла, а она, когда по УДО освободилась, мне грев посылала, на свиданку приезжала. Подругами, короче, стали. Мы с ней до сих пор переписываемся, я же тебе говорила. Дед Матвей махнул рукой: — Не помню уже. Анька подошла к комоду, накрытому белой ажурной салфеткой, вытащила пачку конвертов, перевязанных бечёвкой, и положила на стол:
— Вон, читай. В каждом письме в гости зовёт. Так что и приютят нас, и накормят. Можешь не волноваться. Я, кстати, Ильич, в Москве ни разу не была. — Ну, на том и порешим, — сказал дед Матвей. – Добавь-ка мне кипяточку. Он протянул Аньке большую керамическую кружку с недопитым чаем.
Нина встречала их на Ярославском вокзале. Обняв и расцеловав подругу, она пожала руку деду Матвею. — Не очень устали в дороге? — Чего уставать-то, — улыбнулся Матвей Ильич. — Не пешком шли. — Ну и отлично, — сказала Нина, прикрываясь ладонью от солнца. Я тут решила инициативу проявить. Сейчас в кафешке перекусим, а потом я вас отправлю на обзорную экскурсию по Москве. Вещи я к себе увезу в Мытищи, а вы после экскурсии на такси ко мне приедете.
А завтра с утра на Красную площадь отправитесь. Нормально, Ань? — Нормально, — Анька обняла подругу. — Я знала, что ты у меня умничка. — Только проблема есть маленькая, — Нина покачала головой, — я узнала, что пройти на Красную площадь вряд ли удастся. Пропуск нужно было заказывать заранее. Кто говорит за два месяца, кто за три. Так что шансов маловато, а вернее, нет совсем. Но мне сказали, что с Баррикадной или с Болотной можно увидеть, как военная техника идёт.
В общем, на месте сориентируетесь. — Спасибо, Нина, — сказал Матвей Ильич. — Сориентируемся. И по Москве с удовольствием проедем. Нина достала из сумочки пачку тысячных купюр, перетянутых резинкой. — Держи, Аня, это вам на мелкие расходы. Вдруг перекусить захотите, или на такси, да и на сувениры хватит. В общем, мало ли что. — Да есть у нас деньги, — сказал Матвей Ильич. Нина сунула пачку Аньке в карман красной куртки — Не спорить. Вы мои гости. Пошли.
Она обняла Аньку за плечи, взяла деда Матвея под руку и повела в кафе. После завтрака Нина устроила гостей в сверкающем белизной экскурсионном автобусе. Подошла к окну, завешанному голубыми занавесками, встала на цыпочки и постучала кулачком по стеклу. Увидев, что Анька с дедом смотрят на неё, улыбнулась и помахала им рукой. В Мытищи после экскурсии гости добрались только к вечеру. Нина накрыла праздничный стол, но Матвей Ильич ужинать не стал — сразу бухнулся спать. А женщины за разговорами просидели на кухне почти всю ночь.
Таксист остановился в паре километров от Красной площади. — Всё, дальше пешком. Проезд закрыт. Дед протянул ему деньги и спросил: — А дальше нам как? — Идите за толпой, она выведет. На Бульварном кольце первый периметр. Не заблудитесь. — Спасибо. Выйдя из машины, Анька бережно поправила медали на пиджаке деда, подышала на орден Красной Звезды, прикреплённом на лацкане, и протёрла его рукавом. — Волнуешься? — спросила она, — Да, как тогда, в сорок пятом.
— Неужто помнишь? — Не забывается такое. Да и как-то не в себе я сегодня. Голову обнесло, в груди стучит необычно. — Не переживай, Ильич, справимся. Нам с тобой трудности нипочём. Матвей Ильич шёл, оглядываясь по сторонам. Ему хотелось ухватить в памяти хотя бы кусочек тех чувств, которые переполняли его в тот далёкий день парада. Но чувств не было.
Всплывали картинки, даже не картинки, а клочки картинок, серые блёклые обрывки, а хотелось не этого. Хотелось царапающих душу эмоций, будоражащих сердце ноток ностальгии. Ближе к первому кордону народа стало значительно меньше. К подковам металлоискателя выстроилась небольшая очередь. Дед Матвей волновался и нервно сжимал Анькину руку. — Документы! — потребовал полицейский. — Какие? — спросил Матвей Ильич — А какие у вас есть? Пригласительный билет, спецпропуск или паспорт с пропиской, подтверждающей проживание на временно перекрытой территории
— Вы, наверное, не поняли, — пробормотал Матвей Ильич. — Мне на парад надо пройти, на Красную площадь. — Всем надо. Без какого-либо из этих документов не положено. — Отойдите, не мешайте проходу, — полицейский легонько оттолкнул его в сторону. Анька выскочила из-за спины деда Матвея, окинула полицейского злобным взглядом и закричала: — Ты чего его толкаешь? Какие тебе ещё документы надо? Посмотри на его медали! Тебе этого мало? Он ветеран, он на параде Победы в сорок пятом был.
Пропусти, говорю! Второй полицейский вышел из ограждения и попятился, оттесняя Аньку и деда Матвея от металлоискателя. Лицо Аньки налилось кровью. Она смотрела на деда и понимала, как ему неуютно. Матвей Ильич и вправду не мог понять, что происходит — почему он, бивший врага, заслуживший семь медалей и орден, никогда ничего не просящий у страны, не может пройти на парад. Почему людям, не имеющим никакого отношения к победе можно, а ему нельзя.
Он обмяк, лицо его посерело, брови насупились, а губы, превратившись в тоненькие бескровные полосочки, мелко дрожали. Анька с силой ткнула полицейского кулаком в спину и взвизгнула: — А ну старшего зови! Кто тут у вас главный? — Сейчас позову, — рявкнул через плечо полицейский. Он поднёс ко рту шипящую рацию и чётко проговорил: — Четырнадцатый, код два. Четырнадцатый, код два. Двери белого с зелёными полосами ПАЗика, стоящего неподалёку, открылись и на улицу повыскакивали бойцы ОМОНа.
Они побежали к полицейскому, вызвавшему подмогу, на ходу выстраиваясь в ровную шеренгу: опустили пуленепробиваемые забрала и вытащили дубинки. Огромные чёрные шлемы делали их похожими на бескрылых страшных стрекоз, сбившихся перед засухой в пугающую стаю. Чёткие ритмичные удары «берцев» об асфальт звучали зловеще. Полицейский отпрыгнул за ограждение, и Анька увидела озлобленный взгляд бойца, замахнувшегося на неё дубинкой.
Дед Матвей, как хищник, бросающийся на жертву, ринулся вперёд и закрыл её от удара. Дубинка глухо опустилась ему на плечо, ноги словно подломились, и Матвей Ильич рухнул на асфальт. — Гады! — закричала Анька, упала на колени и склонилась над дедом, прикрывая его от возможных ударов. Аньке показалось, что стук его сердца отдаётся в её груди созвучием тонов и ритмов. Ударов больше не было. Очередь, ожидавшая прохода на площадь, оживилась.
Народ сбился в плотное кольцо, оберегая лежащих на асфальте людей. Анька слышала разноголосие доносящихся сверху истеричных криков: «Ребята, не надо! Он ветеран! Не бейте! Вы же люди!» Но их не слышали. Наслаждаясь безграничной вседозволенностью, бойцы выполняли свою работу. Они дубинками гнали возмущённую толпу к автобусу, а на деда Матвея и Аньку уже никто не обращал внимания. — Вставай, Ильич, — сказала она.
— Пойдём отсюда скорее, пока до нас не добрались. — Не могу, Анечка. Грудь сейчас разорвётся. Умираю я, — прошептал Матвей Ильич и закрыл глаза. — Ско-о-рую! — срывая голос закричала Анька. — Ско-о-рую! Полицейский, вызвавший ОМОН, не ожидал такой развязки событий, и смерть ветерана, за которую запросто можно было слететь с работы, была ему ни к чему. Он что-то сказал в рацию, и дежурившая рядом реанимационная бригада подъехала через секунды. Врач склонился над дедом Матвеем, раздвинул пальцами веки, померил пульс и давление.
— В стационар. Срочно! — скомандовал он фельдшеру. Матвея Ильича на носилках вкатили в машину скорой, врач с фельдшером устроились рядом. Анька тоже попыталась сесть, но фельдшер потянул дверь на себя и коротко сказал: — Нельзя! Анька вцепилась в дверь левой рукой и рванула её на себя с такой силой, что фельдшер чуть не вывалился на улицу. — Нельзя, — повторил он. — Можно, — сквозь зубы процедила Анька и резко опустила правую руку.
Длиннющий строительный гвоздь выпал из рукава и ровно, словно патрон в патронник, лёг в её ладонь. Она зажала его в кулаке так, что покраснели пальцы, и злобно спросила: — Так мне можно с вами? — Садись быстро к водителю, нам работать нужно, — сказал врач. «Как чувствовала, что пригодится», — подумала Анька, отшвырнула гвоздь и забралась на переднее сидение.
Она захлопнула дверь, и машина рванулась с места. — Как он? — спросила Анька, оглянувшись назад. Врач недовольно зыркнул на неё и резко захлопнул матовое стекло, отделяющее кабину от салона. Ей стало страшно. Впервые за время, проведённое с дедом Матвеем, она задумалась о себе. Что будет с ней, если его не станет? Как она будет жить? Кто он ей? Ни муж, ни любовник, ни брат, ни отец. «Господи, — подумала Анька. — Я растворилась и стала частью него.
Если он умрёт, то что останется от меня? Пустая оболочка. Без души и эмоций, без тепла и любви. Всё уйдёт с ним». — Что это? — прошептала она и провела ладонью по мокрой щеке. — Я плачу? Я? Анька не плакала лет тридцать. Больше половины жизни, наматывая сроки, она ломала себя: училась терпеть и, стиснув зубы, подавлять любые захлестнувшие переживания. Обстоятельства высушили глаза, сделали её жёсткой и стойкой. Любые чувства не отливались слезами, а оседали на сердце, покрывая его шрамами, срастающимися в прочную корку, прошибить которую уже ничего не могло.
Она слизнула с пальца солёную слезинку и, закрыв лицо руками, завыла. Завыла надрывно, как изголодавшаяся волчица, отчаянно и протяжно. Анька чувствовала, что вместе с воем из неё выплёскиваются ненависть, обиды, горечь и страх — всё то, что накопилось в душе за корявую беспутную жизнь. Водитель от неожиданности резко затормозил. Доктор отодвинул матовое стекло и заглянул в кабину: — Что случилось? — спросил он. Водитель пожал плечами, покрутил пальцем у виска и показал на Аньку, которая уже не голосила, а неумело крестилась и нашёптывала: — Господи, прошу, оставь его! Господи, спаси его!
— Хватит причитать, — оборвал врач. — Спас уже его Бог. Вон, лежит улыбается твой дед. Да не вертись, всё равно отсюда не видно. Сейчас доедем до больницы, и наглядишься. Анька опять почувствовала, как горячие слёзы безудержно потекли по щекам.
В больнице их продержали часа три, сделали все анализы, и теперь в ожидании выписки Матвей Ильич и Анька молча сидели на узкой кушетке у приёмного отделения. Из кабинета вышел врач, окинул коридор взглядом и сел рядом. — Ну, что сказать, — начал он, перебирая документы. — Звоночек прозвенел. Стенокардия — штука серьёзная, с ней шутить не надо.
Приедете домой, и сразу к врачу по месту жительства. Но скажу честно, за все годы работы я второй раз встречаюсь с ситуацией, когда у пациента в девяносто два года анализы как у шестидесятилетнего. Конечно, в геронтологии ещё есть тёмные пятна, поэтому живите, как жили, а сердце берегите. Я всё в рекомендациях написал. Врач сунул документы в файл, протянул его Аньке, пожал деду руку и сказал: — Надеюсь, больше не увидимся. Всего хорошего, не болейте.
Билеты удалось купить только в дорогущий спальный вагон с шикарными двухместными купе. Анька, привыкшая путешествовать только в пересыльных вагонах, не могла успокоиться. Она щупала белоснежные простыни и пододеяльники, тыкалась носом в пропитанные цитрусовой отдушкой полотенца, вдыхая их аромат, и наглаживала деревянные полированные накладки на стенах.
Проводница зашла в купе, ещё раз проверила билеты и, пожелав приятной поездки, вышла, захлопнув за собой дверь. Дед Матвей и Анька сидели за столом друг напротив друга и держались за руки. — Хорошо, Ильич, что ты не прошёл на Красную площадь, — сказала Анька. — Чего ж хорошего-то? — удивился Матвей Ильич. — А того. Если бы ты прошёл, то исполнилась бы твоя мечта, и ты после этого мог спокойно умереть. А я этого не хочу. Матвей Ильич хмыкнул, почесал голову и сказал:
— Пить хочу. А организуй-ка, Анечка, нам чаю, если получится, то с мёдом. — Конечно. Анька встала и раздёрнула занавески. За окнами набирающего скорость поезда мелькали покрытые молодой листвой деревья.
Олег Черняк