О любви немало песен сложено 

Любовь похожая на сон

Любовь тебя найдет

Сколько вертится шар земной, не уйти от неё одной, 
Белая птица, в сердце стучится, открой, 
Завладеет твоей душой, мир навек поменяет твой,
Белая птица, в сердце стучится, открой.

И ты можешь пытаться, опять, от неё на край света сбежать.
Можешь, ты дойти до края, от себя убегая.
Всё равно, когда время придёт, любовь тебя найдёт,
Любовь тебя найдёт.

Можно просто идти вперёд, можно верить, что всё пройдёт.
Запирать дверцы, но уже в сердце живёт.
Завладеет твоей душой, мир навек поменяет твой,
Белая птица, в сердце стучится, открой.

И ты можешь пытаться, опять, от неё на край света сбежать.
Можешь, ты дойти до края, от себя убегая.
Всё равно, когда время придёт, любовь тебя найдёт.
Любовь тебя найдёт.

И ты можешь пытаться, опять, от неё на край света сбежать.
Можешь, ты дойти до края, от себя убегая.
Всё равно, когда время придёт, любовь тебя найдёт,
Любовь тебя найдёт.

Еще раз про любовь

Баба Груня

Я бодро шагал по узкой проселочной дороге в паре сотен километров от города. Здесь и застала меня ночь. Отмахиваясь от комаров, я развернул карту. До ближайшего селения осталось чуть больше километра. Еще 20 минут пути, и можно будет отдохнуть. Деревня Соляничи возникла передо мной неожиданно, словно и не было ее здесь.

С первого взгляда стало ясно — деревенька брошенная, и ничего от нее ждать не приходится. Почерневшие домишки завалились на бок. Их темные окна напоминали глаза сироток, выброшенных на улицу злодейкой-судьбой. Заборы давно растащили, а на их месте пышно разрослась крапива. Яблони совсем одичали и теперь болезненно скрипели на ветру, шевеля своими корявыми пальцами.

Чем дальше я шел по главной улице, тем мрачнее и обиднее становилось на душе. Когда-то ведь здесь играли шумные свадьбы, выгоняли скот на заре или с песнями уходили на покос, в праздник, нарядившись, ходили от избы к избе с колядками и угощениями, возили хлеб. Теперь только призрак благополучия витал в пустых глазницах обреченных на гибель домов. Из облезлой трубы вырвалась летучая мышь.

Я вздрогнул. Никогда не был особо впечатлительным, но бродить ночью по мертвой деревне – не самая хорошая идея. Надо поскорее убраться отсюда и заночевать хотя бы в ближайшей роще. Сумрак сгущался. Я начал нервничать, по спине пробежал холодок. Не место человеку среди призраков. Тут я услышал хриплый лай. В темноте я не заметил, как вокруг меня вилась маленькая плешивая собачонка.

Я облегченно вздохнул. Хоть какая-то компания. Присев на корточки, я протянул к ней руку. Собака отскочила в сторону, но тут же, доверчиво виляя хвостом, приблизилась ко мне. Она явно хотела, чтобы я пошел за ней. На другом краю деревни стоял дом с освещенными окнами. Из печи шел дым (как же я его не заметил!). Верится с трудом, но здесь еще остался кто-то живой.

Я вопросительно глянул на собаку. Она деловито подбежала к избе и улеглась на крыльце. Я растерялся. Неизвестно, кто обитает в полуразрушенном домишке посреди пустого села, но и перспектива ночевать в лесу тоже не радовала. Я постучался. За дверью резко прекратилась возня, все стихло. Я не удивлюсь, если мне не откроют: какого еще негодяя может занести в такое время.

Я вздохнул. Собачонка дружелюбно посмотрела на меня и, подойдя к двери, тихо тявкнула. Дверь приоткрылась. — Кто там? – послышался испуганный старушечий голос. — Меня зовут Дмитрий. Я заблудился в темноте и набрел на вашу деревню, — простодушно признался я. За дверью молчали. — У меня красть нечего. — Мне чужого не нужно.

Да ничего не нужно, кроме разрешения переночевать у вас в сарае. После долгого молчания звякнула задвижка. На пороге стояла сухонькая старушка, вся сплошь покрытая морщинами, так, что на всем ее лице можно было различить только крошечные усталые глаза.

— Глупый мальчишка, — проворчала она, — и что тебя сюда занесло? Я только пожал плечами. — Ну, добро, заходи, потом расскажешь. Я удивился этому неожиданному гостеприимству и застыл на пороге, не в силах сделать ни шагу. — Что стоишь, как царская невеста, — по-доброму прикрикнула старушка.

– Зайдешь аль нет? В натопленной комнате, слабо освещенной керосиновым фонарем, пахло полынью. По темным деревянным стенам развешены пучки трав, пожелтевшие фотографии и полки с домашней утварью. В красном углу висела засиженная мухами маленькая икона. Все убранство избы составляла большая облупившаяся печь, деревянный стол, кадушка, половики и две лавки.

Под потолком стрекотал кузнечик, собачка свернулась калачиком в углу, а старушка возилась возле печки. Я спохватился и помог ей вытащить и донести до стола чугунок с вареной картошкой. Бабушка указала мне на лавку, а сама вытащила откуда-то миску с грибами и поставила передо мной. Положив рядом ложку, она уселась напротив, сложила руки на столе и стала разглядывать меня.

— Ну, ты чей будешь? – улыбаясь, спросила она. Я рассказал все, что могло укрепить ее доверие, а сам украдкой поглядывал на еду, боясь притронуться к ней. Хозяйка заметила это и хрипло рассмеявшись, сказала: — Ешь. Чем богаты. Я недоверчиво покосился на ложку, но чувство голода пересилило чувство неудобства, и я жадно принялся за картошку. Звали ее Агриппина или просто баба Груня.

Фамилии своей она не помнила. Родилась она в этой самой деревне незадолго до того, «как батька с австрияками воевать ушел». Ушел и погиб. Мать осталась одна с семью дочками, беременная еще одним ребенком. После гражданской войны — стольких лет голода и беспрерывных смертей — в живых остались только трое. Единственное, что помнила Агриппина из своего детства — это то, как хоронили сестёр, а потом и младшего братишку. Как сама она выжила — не знает.

Маленькая, щупленькая, неуклюжая. Мать, раздавленная горем, не справлялась со всей своей оравой, плачущей от холода, голода и боли. Наверное, какая-то добрая душа подкармливала, грела и прятала от беды. Отрочество и юность пришлись на годы становления Советов. В деревне к строительству коммунизма отнеслись без энтузиазма. В партию идти не хотели, работать тоже, хлеб отдавать отказывались, поэтому обычным явлением стали обыски, побои, расстрелы.

Заветной мечтой Агриппины стало сбежать в город, выучиться и хоть как-то облегчить жизнь отчаявшимся стать счастливыми сестрам. Но не те времена, чтобы мечтать и верить. Дальше районного центра ей выехать так и не удалось. Похоронив грандиозные планы на будущее, Агриппина решила не терять присутствия духа и найти себе занятие по душе в родной деревне.

Хоть это ей удалось — до самой войны проработала телятницей в колхозе. Сильная, весёлая и красивая, она быстро вышла замуж, родила троих сыновей. Но ей не посчастливилось быть частью поколения, которое злая судьба никак не хотела оставить в покое. Грянула война, и горячо любимый Мишенька ушёл, как когда-то ушел её отец. Кто-то говорит, погиб, кто-то утверждает — замучен, кто-то надеется, что он выжил, но остался заграницей.

В любом случае нельзя опускать руки, нужно жить дальше — этому правилу Агриппина следовала всю жизнь. Смерть все же пощадила ее и ее детей. Снова наладить жизнь оказалось крайне тяжело. Груня злилась при одной мысли, что ее любимые, чудом уцелевшие сыночки сгниют здесь также, как сгнила она. Но им повезло. Будучи уже совсем взрослыми, они первыми получили паспорт.

Старший тут же уехал в Москву поступать в институт. Средний замахнулся не так далеко – ушел в райцентр, а младший все сомневался, но в итоге тайком отправился в Горький. Поначалу все шло прекрасно. Агриппина гордилась своими сыночками: главным инженером кирпичного завода, искусным столяром и учителем физики в средней школе.

Письма от них читали всей деревней, читали и плакали, что не зря уберегли этих несмышленышей в тяжелые военные годы. Заезжал по праздникам только средний, но и он вскоре перестал навещать родной дом. Весть о внуках вообще принес старый школьный товарищ младшего Коленьки. Бабе Груне стало до слез обидно. Она написала три письма, в ответ на которые посыпались скудные новости и бесчисленные обещания приехать, помочь, забрать к себе. Больше мальчиков своих она не видела.

Письма уходили в пустоту, а слезы, пролитые над единственной их фотографией, остались неискупленными. Лет двадцать назад деревня совсем опустела. Кто-то решил, что и баба Груня давно померла, и с тех пор даже пенсию и кое-какие газетенки приносить перестали. Баба Груня всхлипнула и утерла слезы кончиком платка. — Как же вы тут одна живете? – упавшим голосом спросил я.

— Божьей милостью, — вздохнула она. — А как же зимой? А дрова, продукты? – возмутился я. — Дрова раньше сосед колол. Да захворал, внуки в город забрали лечиться, там и помер. Теперь соломой топим, хворостом. Не пропадем, — усмехнулась она, потрепав собачонку за ухо. – А продукты… Какие уж там продукты. Вот наша еда, — она указала на чугунок с остывшей картошкой.

До соседнего села к товарке можно ходить за хлебом и гречей. — Так же нельзя… , — воскликнул я. — А нам, видно, закон не писан, — рассмеялась она. В мутное окошко заглянула луна. Все тело ныло от усталости. Я был готов уронить голову на стол и тут же уснуть, но баба Груня заботливо тронула меня за плечо и сказала: — Что ты, внучек. Полезай на печь.

Я забрался на высокую, пахнущую смолой и известкой, печку. Вспомнились рассказы о тех временах, когда детишки рассаживались на ней и, затаив дыхание, слушали сказки о могучих богатырях, хитрых лисицах и прекрасных царевнах. Но мне было не до сказок. Как это так получается, вся жизнь – адский труд, череда потерь и бедствий с редкими проблесками простого, еле живого счастья? Доживает свои дни вот так, впроголодь, всеми забытая, никому ненужная.

Это ужасная непростительная ошибка! Не может же быть все настолько страшно. Не может для нее все кончиться так. Проспал я почти час. Светало. Баба Груня еще спала. Первое, что нужно сделать, — это принести воды. Дальше следовало найти топор. Он оказался совсем старым и ржавым, видимо, остался еще от родителей. Немалых усилий стоило привести его в рабочее состояние.

Осталось самое главное – напилить и наколоть дров. Орудуя топором, как учил дед, — чтоб щепки летели, и лезвие стало горячим, я почувствовал себя тем самым богатырем, разрубающим на куски древнее чудовище. В пылу работы я не заметил бабу Груню, стоящую поодаль с чугунком каши в руках. Она нежно, по-матерински улыбалась. — Касатик, — окликнула она.

– Авось притомился. На вот, поешь. Никогда я с таким наслаждением не ел простую гречневую кашу. Вообще никогда с таким удовольствием не ел. Баба Груня гладила мою руку и приговаривала: — Каков едок, таков и работник. Кушай, кушай. К вечеру поленница наполнилась до верха, а я рухнул на лавку и уснул мертвым сном. На утро я почувствовал жуткую ломоту во всем теле.

Каждая мышца, каждая косточка во мне ныла. Но отлеживаться некогда. Съев ломоть черного хлеба и запив его отваром иван-чая, я вышел во двор. Крыша совсем прохудилась, труба полуразрушена, некоторые бревна прогнили, наличники отвалились. Да, тут одному не справиться, но изнутри порядок навести можно. Я принес воды, нашел какую-то дырявую тряпку, обгрызенный кусок мыла и принялся намывать шершавые деревянные полы, лавки, стены.

Вспомнился недовольный возглас деда, когда я решил вымести пол в кухне: «А ну брось! Бабья работа!». Я улыбнулся и с еще большим усердием принялся выносить из избы мусор, выдворять пауков, мух и тараканов. Баба Груня не могла нарадоваться и все крутилась рядом, приговаривая: «Благодетель! Родненький мой, уморился, присядь хоть, покушай».

Я распахнул окна. К ночи в старой трухлявой избушке стало свежее и просторнее. Я твердо решил не бросать бабу Груню. Вернувшись в город, первым делом подговорил товарища, и мы вместе починили-таки крышу и трубу, заменили сгнившие бревна и побелили печь.

Привозить ей продукты, не только хлеб и крупу, а еще масло, молоко и по возможности мясо, я посчитал своим долгом. Баба Груня отказывалась, благодарила, плакала и все повторяла, что бог все же не оставил ее. Но заботиться о ней мне пришлось недолго. Моя баба Груня умерла этой весной. Умерла от старости со спокойной душой и чистой совестью. До самой смерти буду ей благодарен.

Дарья Хлебина