О любви немало песен сложено 

Любовь не рождается она создаётся

Калитка

Лишь только вечер затеплится синий,
Лишь только звезды зажгут небеса,
И черемух серебряный иней
Жемчугами украсит роса.

Отвори потихоньку калитку,
И войди в тёмный сад ты, как тень.
Не забудь потемнее накидку,
Кружева на головку надень.

Там, где гуще сплетаются ветки,
У калитки тебя подожду.
И па самом пороге беседки
Кружева с милых уст отведу.

Отвори потихоньку калитку
И войди в темный сад ты, как тень.
Не забудь потемнее накидку,
Кружева на головку надень.

Еще раз про любовь

Банька

Колька Соболев, веснушчатый и белобрысый парнишка семи лет от роду, любил мыться в бане — настоящей, деревенской, когда от жара, в буквальном смысле этого слова, шелушились оттопыренные Колькины уши. Еще он обожал деда Матвея и, Колька даже сам себе побаивался в этом признаться, что до смерти, нет, до конца жизни он был влюблен в соседскую девчонку Оксанку, с которой строгая учительница, когда дед Матвей привел «унучка» в первый класс, посадила за одну парту.

Оксана, рассудительная девочка с таинственно светящимися зелеными глазами и черной косой до пояса, жила через дом от Кольки, а ее отец работал председателем колхоза. А Кольку, когда мамка с папкой утонули, переправляясь в холодную, осеннюю ночь по беснующейся реке на утлой лодчонке, воспитывал дед Матвей, единственный из оставшихся родственников.

Шли годы. Колька, постепенно становясь Николаем, превратился в худощавого, умного парня в толстых, несовременных очках, за которыми скрывались темно-голубые пытливые глаза, а Оксана перевоплотилась в настоящую красавицу. Высокая грудь, идеально-вычерченное лицо и располагающий взгляд. Сочные губы, которые едва скрывали белоснежную полоску ровных зубов, а главное – доверчивые и притягивающие ямочки на щеках, которые хотелось целовать, целовать, целовать…

Где бы ни находилась стройная красавица – она всегда была в центре общего внимания. Успокаивало Кольку то, что девушка не обращала особого внимания ни на кого из своих сверстников, что давало ему слабый проблеск надежды, и он продолжал упрямо и безответно любить неприступную Оксану.

— Разве она может обратить на меня внимание? – тоскливо спрашивал он себя, неприязненно разглядывая в запыленном зеркале свое неказистое изображение. – Эти оттопыренные уши и россыпь веснушек на продолговатом лице? – Николай в изнеможении падал на продавленный диван, злясь неизвестно на кого,  забывался в тяжелом сне.

После окончания десятилетки Оксана уехала в столицу, к тетке, а Колька, несмотря на увещевания совсем одряхлевшего деда, который хотел, чтобы его «унучок» обучился на агронома али ветелинара. Всё при портфеле!», поступил в архитектурный институт, который находился в областном центре. Когда Соболев учился на первом курсе, случилось несчастье, трагедия, которая надолго выбила Кольку из и того непривычного ритма городской жизни.

Умер дед Матвей, не дожив нескольких дней до своего девяностолетия. Колька приехал в деревню, с помощью сердобольных соседей похоронил старика, наглухо заколотил окна и двери отчего дома и, помывшись напоследок в баньке, уехал в город, навсегда, как ему казалось. А что ему оставалось делать? Оксана, его безответная любовь находилась неизвестно где, а дед Матвей, родственная душа ушел в мир иной.

Как бы то ни было, но Соболев уезжал с твердым намерением больше никогда не возвращаться в родную деревню. Мудреные архитектурные науки давались Николаю на удивление легко. Прекрасная память вкупе с явными математическими наклонностями и любовью к геометрии к окончанию первого года обучения в институте вывели Соболева на первое место по успеваемости на курсе, и его назначили старостой студенческой группы.

Вот только с личной жизнью у Кольки никак не хотело налаживаться. Как только он знакомился с какой-либо девушкой, как тут же за спиной избранницы появлялся видимый только Соболеву силуэт Оксаны, которая с немым укором смотрела на него мерцающими зелеными глазами. Николай успешно окончил второй курс, проработал все лето вожатым в лагере, а в начале учебного года их группу направили в колхоз, на картошку, да не куда-нибудь, а в родную деревню Соболева.

Поселились студенты в родительском гнезде Николая, благо, просторная изба была перегорожена на две половины. Девушки энергично принялись за уборку, а Николай направился к бане, которую его покойный дед самолично срубил тогда, когда родился любимый «унучок».

С трудом продравшись через густые заросли крапивы, Колька остановился перед темным срубом и тоскливо посмотрел на покосившуюся дверь, чудом удерживающуюся на одной петле, и поросшую седым омшаником крышу. Необъяснимое чувство стыда и вины внезапно захлестнули его, а на глазах выступили слезы раскаяния. — Прости меня, дедушка, — едва слышно прошептал он, не обращая внимания на шорох, раздавшийся сзади. — Ого, банька! – услышал он восхищенный возглас и, обернувшись, увидел Мишку Власова, который с восторгом разглядывал неказистое строение.

– А она функционирует? – он важно надул щеки и весело расхохотался. — Еще как функционирует, — нехотя отозвался Николай. – Давай, зови ребят. Помоем ее, натаскаем воды, дров, а вечером истопим. А после моего деда помянем, — приглушенно добавил он и опустил глаза.

Мишка враз посерьезнел, понимающе кивнул головой и исчез. Колька зашел в предбанник, взял два пустых ведра и отправился за водой к полуразвалившемуся колодцу, остро замечая перемены, произошедшие за время его отсутствия. «Самохинский дом заколочен, избушка Прохоровых тоже опустела, — тоскливо размышлял он. — Даже к клубу, вон, тропка зарастает. Да, пустеет деревня, рушится», — тяжело и протяжно вздыхая, думал Николай.

— Бежит молодежь, а подпитки городской не хватает», — он привязал к ведру обрывок веревки. «А сам-то? — въедливо проскрипел противный, внутренний голос. — Сам-то тоже убежал!». Соболев хотел что-то возразить своей совести, но не успел. — Здравствуй, Коля, — раздался тихий и до боли знакомый голос.

– С приездом, — Николай не поверил своим ушам и недоверчиво поднял глаза. Чуть сбоку от него стояла Оксана и с улыбкой смотрела на Кольку. — Ксюшка, ты!? – Колька задохнулся от полузабытых, но сейчас вновь нахлынувших чувств, и замолчал, с немым восхищением разглядывая девушку, нет, молодую и очень красивую женщину.

– Как поживаешь? – неловко выдавил и замялся, не зная, что надо говорить в подобных случаях. С девушками из группы Колька легко находил общий язык, а как вести себя с Оксаной, которая притягивала и одновременно соблюдала определенную дистанцию отчуждения…

— А я… вот, — залепетал Николай, но Оксана перебила его. — Я все про тебя знаю, — спокойно произнесла она, опахнув Соболева явственным теплом зеленых глаз. – А я приехала полгода назад и устроилась поваром в школу. Тяжело в деревне с работой, — девушка обреченно вздохнула и доверчиво посмотрела на Николая. – А с завтрашнего дня буду ваших студентов кормить, — она заученным движением поправила косу и направилась к своему дому.

Колька швырнул ведра в сторону и побежал к бабе Мане, которая знала всё и про всех. — Вернулася Оксанка-то враз по весне, — певучим говорком рассказывала старушка. – Стряпухой таперича в школе робит. А куды еще она пойдет, коль колхоз наш совсем развалился?! Красотой-то сыт не будешь, а святым духом мы питаться не приучены.

Приехала не одна, а с прицепом, — бабка Маня вскинула на Кольку выцветшие глаза и, заметив недоумение во взгляде парня, словоохотливо пояснила: — Мальчонку привезла, белобрысого, да шустрого такого, годков шести. Болтают, что взяла она его из приюта и тетка ейная, Нинка, коза драная, ей, Оксанке-то,  от ворот поворот сделала. Не нужна ты мне, говорит, с приблудным ребятенком.

Я ведь эту самою Нинку помню еще сопливой девчонкой, помню, как она с голой задницей по деревне бегала. А теперча городская стала, в столицах проживает, цаца, — неумело выругалась старушка. — А что тама у нее на самом деле в городе получилось,  не знаю.

И врать не буду. Где же твои глаза раньше были, соколик?! Такую голубку упустил! – грубовато укорила ошеломленного Кольку баба Маня и, поджав губы, поднялась, давая понять, что разговор окончен. Колька не спеша брел по тихой деревенской улице, обдумывая слова всезнающей старушонки. «Оксана, приемный сын, тетка, живущая в Москве, — его тяжело ворочающиеся мысли прервал истошный крик и мимо, едва не сбив с ног задумавшегося Николая, пробежала полуодетая Оксана.

— Мишка, сынок! – кричала она. – Люди! Помогите же хоть кто-нибудь! — Что случилось? – возбужденный Николай в два прыжка догнал Оксану и схватил ее за плечо. — Мишка, мой сыночек упал в колодец. Коля, миленький, слелай же что-нибудь! – по искаженному отчаянием лицу девушки струились потоки слез. Колька быстро подбежал к колодцу, единственному, оставшемуся в деревне, из которого он недавно пытался набрать води и заглянул вниз.

Из бархатно-затягивающей темноты явственно донеслись всплески воды, и послышался сдавленный хрип. — Держись, Мишка, — прошептал Николай и, помогая себе руками, стал спускаться вниз, перебирая ногами по довольно узкому срубу. Добравшись до поверхности воды, он подхватил трясущееся от холода и страха худенькое тело мальчонки, и поднял голову вверх, к синеющему квадратику синего неба.

— Лови веревку, Соболев! – послышался приглушенный крик, пугливыми всполохами заметавшийся в узком срубе и перед лицом Николая заметался конец брезентового шланга. Когда Кольку с мальчишкой подняли на поверхность, Оксана выхватила сына из рук окоченевших рук Соболева и принялась покрывать его лицо торопливыми поцелуями.

— Мишка! Хулиган ты мой ненаглядный! Ты сведешь меня с ума со своими проделками, — бормотала она, заливаясь теперь уже слезами радости. Мальчонка вырвался из объятий любвеобильной мамки и, подойдя к Николаю, взял его за руку.

— Я знаю, что ты мой папка. Мне мамка рассказывала, что мой папка храбрый и сильный, как ты, — Мишка, деловито сопя прижался к Соболеву, а у того защемило сердце. С того дня Николай стал смотреть на Оксану совершенно другими глазами. Месяц «картофельной» практики подходил к концу.

Никаких особо значимых событий не произошло за этот короткий период, как и ничего не изменилось в отношениях Оксаны и Николая. Утром – подъем, завтрак и на картофельное поле, которое по краям начало зарастать молодой березовой порослью. Обед Оксана привозила на подводе, запряженной вислобрюхой лошаденкой. Наваристые, дымящиеся щи, картошка с мясом, а скорее – мясо с картошкой.

И обязательный компот из свежих яблок, которые в местных садах уродились в изобилии. Только собирать их становилось некому. Склонившись над алюминиевой чашкой, Колька частенько ощущал на себе пристальный взгляд Оксаны. Необычный взгляд. Зовущий. Волнующий. Но едва он поднимал голову, как девушка торопливо отводила свои глаза в сторону и, слегка покраснев, начинала заниматься своими поварскими делами.

Они по-прежнему не разговаривали. Не было повода, а может Кольке это просто казалось. Молча беседовали их сердца. Наступил последний вечер их пребывания в деревне. Ребята, истопив баньку и наскоро помывшись, отправились в соседнее село на танцы, а точнее, проститься со вновь приобретенными зазнобами.

Девчонки приглушенно хихикали в соседней половине избы, а Колька кропотливо заполнял студенческие ведомости. Наконец он закончил и с хрустом потянулся: — А не сходить ли мне в баньку, напоследок? — вслух спросил он сам себя. – А почему бы и нет?

Когда еще придется, — он быстро собрал чистое белье и, выйдя на улицу, окунулся в сентябрьский полумрак. Он отворил дверцу в предбанник,  петли которой были обильно смазаны машинным маслом, а посему не скрипнувшие, и принялся не спеша раздеваться, предвкушая, как он окунется в нежное лоно горячо натопленной бани.

Оставшись в чем мать родила, Колька с достоинством сунул под мышку веник и, взяв в одну руку тазик, протянул другую к стальной скобе, вбитой в тяжелую дверь. Неожиданно (о, Боже!) приземистая дверь сама подалась ему навстречу, а из баньки, окутанная клубами пара,  держа в  руке  лампу «Летучая мышь»  выплыла… Оксана!

Колька громко икнул и, непроизвольно прижав тазик к причинному месту, замер, вытаращив глаза. «Господи, как ты хороша!», — промелькнуло в голове, а нахальные глаза с вожделением осматривали прекрасное, словно высеченное из мрамора, подтянутое тело девушки на котором мелкими бисеринками сверкали капельки влаги. Пар постепенно оседал, открыв высокую грудь девушки с крупными, розовыми сосками, которые с неумолимой силой притягивали Колькин взгляд.

Оксана, нисколько не стесняясь своей прелестной наготы, спокойно и выжидательно смотрела на Соболева. — Как водичка? – пискнул Колька самое нелепое, что могло прийти в его голову. — Отличная! — в глазах девушки заплясали веселые чертики. Она протянула руку и, поставив лампу на лавочку, снова встала перед Колькой, напряженно глядя оробевшему парню в самые глаза.

– Помыться решил? – она приблизилась к Николаю почти вплотную, и он явственно ощутил пряный запах ее тела. — Ну-ну, — насмешливо протянула красавица и отступила на шаг назад. Пар почти рассеялся, а Колькины глаза непроизвольно опускались ниже, ниже…

Оксана, прекрасно понимая смятенное и подавленное состояние парня, весело расхохоталась и, ободряюще кивнув Соболеву, протянула ему лифчик: — Помоги. Совсем сбитый с толку Николай протянул руку и веник, выскользнув из-под мышки шлепнулся на влажный пол.

Чертыхаясь, Николай подхватил злосчастный банный реквизит и, совершенно неожиданно для  себя, зачем-то протянул его девушке. Оксана вмиг посерьезнела: — Знаешь, Николай, если это предложение руки и сердца, то я представляла себе его несколько иначе. Чуть не плача от обиды и проклиная себя последними словами, Колька отшвырнул в сторону злосчастную метелку, а в это мгновение тазик выскользнул из его ослабевшей руки и с насмешливым дребезжаньем покатился по полу.

— Давай свой бюстгальтер! – на возвышенной ноте взвизгнул он и,  вырвав из рук девушки лифчик, схватил ее за плечи и повернул к себе спиной. Тяжелые, влажные пряди хлестнули Кольку по искаженному отчаянием лицу, но тот не обращая на это внимания, трясущимися руками пытался справиться с мудреной застежкой, которая никак не хотела поддаваться.

— Ну вот, — с насмешливой укоризной протянула Оксана. – Собрался на мне жениться, а с женским бельем справиться не можешь! — и она, якобы случайно, прижалась к Кольке горячим, упругим и слегка подрагивающим телом. — Хватит надо мной издеваться! Я… я… тебя люблю! И всю жизнь любить тебя буду! И ребенка твоего тоже! – внезапно выпалил Колька и, сам испугавшись последствий своих слов, оттолкнул от себя Оксану и, выскочив из предбанника, бросился в заросли спасительной крапивы.

Прошло целых двадцать пять лет и за этот четвертной промежуток века многое изменилось в жизни героев повествования. В лучшем ресторане города, который принадлежал Соболевой Оксане Викторовне, готовились отмечать юбилей, серебряную свадьбу хозяйки заведения.

Все было готово к предстоящему торжеству,  и дело оставалось за малым – дождаться мужа Оксаны – Соболева Николая Сергеевича, главного архитектора города, который задерживался, впрочем, как и всегда. Оксана, очень красивая и статная женщина, поправляя тяжелый узел смоляных волос на затылке, что выдавало ее крайнее волнение, ежеминутно набирала номер телефона своего, как она считала, правда, только про себя, «абсолютно безответственного супруга» и, услышав бесстрастный ответ о занятости абонента, обреченно и тоскливо вздыхала.

«Мишка еще не прилетел из Америки. Карьера у него, видите ли. И Танька не во время в больницу легла, — раздраженно передразнила она своего сына. Приемный, нет, сын Оксаны и Николая, Михаил, проходил производственную практику в Штатах, а дочь, Татьяна, лежала в больнице.  Изрядно изголодавшиеся гости бесцельно бродили по украшенному банкетному залу,  с нетерпением поглядывая на столы, уставленные всевозможными яствами и напитками.

Наконец с мелодичным звоном распахнулась входная дверь,  и в зал ворвался запыхавшийся виновник торжества. Виновато улыбнувшись многочисленным гостям и абсолютно игнорируя гневные молнии, огненными всполохами вылетавшие из прекрасных глаз его жены, Николай Сергеевич подошел к микрофону: — Пробки! – громко объяснил он свое опоздание.

– Прошу к столу, друзья! Приглашенные, а их было немало, с шумом и веселым смехом принялись рассаживаться. Когда все заняли свои места, поднялся тамада, вальяжный, гладко причесанный мужчина: — Уважаемые дамы и господа! – пафосным и хорошо поставленным голосом начал он.

– Прошу минутку внимания! – для пущей убедительности он постучал вилкой по бокалу, и взоры гостей устремись на него. — По заведенной традиции мы задаем молодоженам естественный вопрос, — тамада откашлялся и сделал многозначительную паузу.

— Как и при каких обстоятельствах, вы, уважаемый Николай Сергеевич сделали предложение прелестной Оксане Викторовне? – он устремил свой взор на моментально покрасневшего Николая, который сразу смутился и забормотал что-то нечленораздельное.

— Я вижу, что жених затрудняется с ответом. Помогите своему робкому супругу, — не унимался распорядитель, обращаясь к Оксане, которая, словно ожидая подобного приглашения, сразу поднялась и ласково взъерошила непокорные волосы на голове супруга.

— В баньке он мне сделал предложение! – громко и четко произнесла Оксана и счастливо улыбнулась. – В деревенской бане, — не переставая улыбаться,  добавила она. — Где? – видавшему всякое на подобных мероприятиях тамаде показалось, что он ослышался.

– Я правильно вас понял? – он перевел недоумевающий взгляд на Николая, который тоже поднялся и обнял жену. — Совершенно правильно! Вот, как-то так! – громко и весело выкрикнул Соболев, потому что его слова заглушил громкий смех и звон бокалов, наполненных шампанским.

Геннадий Перминов