О любви немало песен сложено  

Всегда быть pядом не могут люди

 Всегда быть pядом не могут люди,
Всегда быть вместе не могут люди.
Hельзя любви земной любви пылать без конца,
Скажи зачем же тогда мы любим,
Скажи зачем мы дpуг дpуга любим,
Считая дни, сжигая сеpдца.

Любви все вpемя мы ждем как чуда,
Одной единственной ждем как чуда.
Хотя должна она должна сгоpеть без следа,
Скажи узнать мы смогли откуда,
Узнать пpи встpече смогли откуда,
Что ты моя, а я твоя любовь и судьба.

Скажи а сколько пpишлось скитаться,
Сpеди туманных миpов скитаться.
Затем чтоб мы с тобою мы дpуг дpуга нашли,
А вдpуг пpикажет судьба pасстаться,
Опять пpикажет судьба pасстаться,
Пpи свете звезд на кpай земли.

Hе счесть pазлук во вселенной этой,
Hе счесть путей во вселенной этой.
А вновь найти любовь найти всегда нелегко,
Hо все-ж тебя я ищу по свету,
Опять тебя я ищу по свету,
Ищу тебя сpеди чужих пpостpанств и веков.

Всегда быть pядом не могут люди,
Всегда быть вместе не могут люди.
Hельзя любви земной любви пылать без конца,
Скажи, зачем же тогда мы любим,
Скажи ,зачем мы дpуг дpуга любим,
Считая дни, сжигая сеpдца.

Любви все вpемя мы ждем как чуда,
Одной единственной ждем как чуда.
Хотя должна она должна сгоpеть без следа,
Скажи,мы сможем узнать откуда,
Опять мы сможем узнать откуда,
Что ты моя а я твоя любовь и судьба.

Две жизни

Не хочу я курить по утрам,
Чтоб взахлёб не душиться кашлем.
И не буду дымить по ночам,
Чтобы сны прилетали маршем.

В снах всегда происходит реальность,
В дум прошедших и будущих грех.
Там рождается жизни ясность,
В зелье памяти пролитых слёз.

Жизнь свою разорву на две,
Днем одна, а другая ночью.
Сладкую ночную заберу себе,
Лживую дневную подарю всем прочим.

Утоплю ночи горькие грезами,
И за ту мудреным узором.
Привяжу мудрость к жизни цепями,
И тоску искупаю ликером.

В снах всегда происходит реальность,
В дум прошедших и будущих грех.
Там рождается жизни ясность,
В зелье памяти пролитых слез.

Жизнь свою разорву на две,
Днем одна, а другая ночью.
Сладкую ночную заберу себе,
Лживую дневную подарю всем прочим.

 

Еще раз про любовь

Вселенная

В монотонный стук колес поезда лишь иногда вносил разнообразие скрежет вагонных сцепок на поворотах. Малоприятный звук, но когда долбежка отдает в висках, то все равно приятно. Я никогда не понимал, что хорошего находят люди в вагонных снах.

Ни уюта, ни убаюкивания, вообще ничего кроме духоты от натопленного вагона и проявлений человечества в различных звуках организмов, едущих в одной с тобой коробке. Поэтому я стоял в прохладном тамбуре, курил уже третью сигарету и тупо смотрел в маленькое дверное окошечко, за которым была черная пустота, отгороженная от состава узкой сероватой полоской снега, вспыхивающей от света поезда.

Возможно, многие находят удовольствие в поездках в том, что кто-то едет к любимым людям, кто-то к новой жизни, кто-то за новыми впечатлениями. Мне же все это было непонятно, поскольку мой вагон ехал в обычную командировку, которая в принципе ничего в этой жизни не могла изменить. Три дня, а потом опять возврат к опостылевшей до чертиков однообразной жизни.

Оттого было совсем хреново… — Не отставай, иди за мной по следам, чтобы легче и быстрее… Два десятилетних пацана пробирались сугробами по темному лесу на вершину сопки, все дальше отходя от родного поселка. Тот, кто командовал, шел впереди, держа в заледеневших варежках фонарик, периодически поворачивая его назад, чтобы осветить на какое-то время путь пыхтящему сзади товарищу.

— Серега, далеко еще? — вытирая пот со лба, спросил второй. — Подожди, Санек, еще немного, — уверенно ответил проводник. — Ты уже пятый раз говоришь, что немного, а мы все идем и идем, — захныкал спутник. — Меня мамка уже будет искать скоро. А мы еще никуда не дошли. А потом обратно возвращаться. — Не дрейфь и не ной. Мужик ты или нет? — нарочито по-взрослому с ломающимся баском сурово сказал Сережка. — Не ной. Тебе хорошо говорить. У тебя мамка в ночную, а папка в плавании.

А меня отец выпорет за такие дела, — жалобно пропыхтел Сашка, облизывая свою варежку. — Ну выпорет, и что с того? Подумаешь, беда! Оно того стОит, — упорно шел по сугробам Сережка. — СтОит, — недоверчиво протянул приятель. — Откуда я знаю чего оно стОит, если ты даже не говоришь, куда мы идем. Может, оно и не стОит ни фига. Не зря тебя в классе странным называют.

— Сами они дураки. Подожди, вот сейчас поднимемся на эту сопку и пришли… Примерно через пятнадцать минут мальчишки достигли вершины и отдышались. — Подожди, не оборачивайся, — не дал повернуться Сашке Сережка. — Я это место случайно нашел. Еще летом, когда светло было. За грибом полез и нашел. А потом как-то раз решил зимой посмотреть, как оно в темноте, и обалдел. Я теперь часто сюда хожу, когда хреново или грустно. Посижу, посмотрю, и вроде легче становится.

Только ты никому об этом месте не рассказывай. Я тебе первому показал по дружбе. Не нужно, чтобы сюда все ползали. А теперь дай руку и закрой глаза, только не подглядывай. Сашка добросовестно зажмурился, сунул свою руку в варежку друга и аккуратно пошел, ведомый им. — Теперь садись, — приказал вскоре поводырь. — Не открывай глаза! — Куда садиться-то? — повел носом по сторонам Сашка. — Прямо в снег. Только аккуратно. Подожди, я тебе помогу…

Так… А теперь можешь смотреть. Санек открыл глаза и обомлел. Он сидел в сугробе на самом краю отвесного края сопки. Практически на маленьком краешке земли, с которого еще немного и можно болтать ножками. Вокруг не было ничего, кроме поглаживающей холодом по щекам густой ночной черноты. А под ногами земля дышала огоньками, от которых веяло каким-то теплом и спокойствием. И огромное звездное небо над головой со сполохами северного сияния, уходящее без всяких границ прямо вниз к огням поселка.

И он такой маленький среди этой огроменной пустоты. И в то же время большой, поскольку все его родные и знакомые где-то там внизу такие крохотные, что невидимы. А он видит их всех, как огромная птица, у которой весь поселок поместится на крыле-ладони. — Нравится? — спросил шепотом Сережка. — Ага! — выдохнул Сашка. Он забыл про все на свете.

Про мамку, которая наверняка его ищет, про отца с ремнем, про усталость и холод, про невыученные на завтра уроки и даже про сидящего рядом друга. Сейчас вокруг была черная вселенная с миром под его ногами. Он будто воспарил над привычным укладом жизни и смотрел на все откуда-то с небес. Смотрел каким-то иным взглядом, отличным от того детского, с которым жил еще пять минут назад.

Мысли путались, и Сашка никак не мог ухватить чего-то важного, что нашептывали ему эти огоньки. Наверное, это была первая в его жизни философия, поскольку внутри чувствовалось волнение, но очень приятное. И заботливо укутывающая тьма космоса словно наполняла его холодом непонятной силы и этим согревала. А еще присутствовала мысль, что он выше всех, что все у него будет хорошо, и что скоро, очевидно, начнется какая-то иная жизнь.

Потому что после этого обязательно должно произойти нечто волшебное. И Сашка неожиданно понял, что все у него еще впереди. То, о чем он еще не знает и не догадывается. И этот мир сейчас принадлежит ему… Шли годы. В жизни особо ничего не менялось.

Только Сашка становился взрослее. Он не раз приходил на заветное место один или с Серегой. И каждый раз, оглядывая свою Вселенную, он успокаивался, отдыхал, набираясь сил из бескрайнего воздуха, и с еще большей силой верил, что этот мир узнает о нем.

И жизнь у него будет такой же замечательной и необычной, как этот огромный личный космос с маленьким наблюдательным пунктом, куда никому, кроме него нет входа. Только нужно еще чуточку подождать… Поезд заскрежетал и остановился. Недовольный сонный проводник вышел в тамбур и открыл дверь. Я высунул нос из-за его спины. Это была моя станция, мой поселок, откуда мы с родителями уехали сразу же после школы. — Выйти можно? — спросил я хмурого властелина вагона.

— Не положено, — буркнул он. — Стоянка три минуты. Я покорно отошел вглубь тамбура и уставился на фонарь за окном. В грязном стекле своим расплывающимся мерцанием он задорно подмигивал мне и явно призывал к чему-то, к какому-то поступку. Сейчас, сию минуту. И я бросился на свое место, схватил пальто с шапкой, а потом под окрики и вялое сопротивление проводника выскочил из вагона…

Состав ушел прочь, до самого поворота недоверчиво посматривая на меня двумя красными глазами. Я огляделся. Это была моя родная станция. Но здесь ничего не осталось личного, и моя маленькая Родина меня явно не ждала. Не было поразъехавшихся одноклассников, не было родителей, не было уже родного дома, поскольку там жили неизвестные мне люди.

В час ночи поселок смотрел на меня неприветливо, холодно и настороженно. Но я знал, для чего выпрыгнул из вагона. Где-то здесь пряталось мое обидевшееся детство. Оно, надув губы, выглядывало из-за какого-нибудь угла, но не показывалось. Может, потому что не любило предательства, а, возможно, потому что было не положено. И здесь оставалась моя Вселенная, которая сейчас так была нужна мне.

Я шел к заветной сопке по сугробам, как когда-то ходил много раз. Шел и думал, что ничего-то в этой жизни необычного так и не случилось. У меня была обычная заурядная жизнь. Нет, я не бедствовал. С точки зрения обывателя все у меня было хорошо. Жена, дети, дом, работа.

Только все это было затяжное. Одно и то же каждый день с перерывами на маленькие радости в виде каких-то проблесков отпуска, командировок или пьянок с друзьями. Но в остальном ничего не изменялось. Год за годом приходил новый день, а я уже знал, что меня ждет и чем сегодня все закончится. И знал, что будет завтра. И этому не было конца. Никакого света впереди не маячило.

Потому что огромный мир, где живут обыватели, сожрал мой мирок. Он высосал все мои жизненные силы, эмоции, стремления к движениям вперед. Высосал и бросил в свое огромное брюхо, где серо, уныло, однообразно, но в качестве платы за пользование мной уютно и тепло. А мне там было скучно. Очень хотелось выбраться, но я не знал как.

Недовольные потревоженные моим ворочанием соседи нашептывали за спиной “Бесится с жиру”. Но не это видел пацан, сидящий посреди темного космоса и ждущий чуда. Он ничего не понимал, но явно не хотел такой жизни. И сейчас я шел в надежде, что моя Вселенная вернет мне силы к чему-то иному. Она ласково по-матерински погладит меня по голове невидимым дуновением ветра и подскажет, как жить дальше. И, может, я смогу вернуться в свое детство на миг, а потом начать все по-иному.

Зазвонил мобильник. Я даже не стал отвечать, а просто забросил его подальше в снег, избавляясь от сигнального маячка, с помощью которого нынешнее место проживания следило за мной, ни на минуту не теряя контроль над моими бунтарскими мыслями. Труба булькнула и затихла, будто поняв, что в такой момент не нужно подавать электронные сигналы SOS.

Я шел в свои владения, в мир, куда заказан путь кому-либо или чему-либо другому. И ничто не могло и не имело права нарушать эту тишину. Ничто, кроме моих скрипящих по снегу шагов… И вот я на вершине. Упавший несколько раз в сугробы, замерзший, но на вершине. Я, выключил свой аварийный карманный фонарик, аккуратно подошел к краю и сел в снег.

Все было так же, как в воспоминаниях, но совершенно иначе. Над головой было обычное ночное небо с холодными звездами. Внизу лежал обычный поселок, холодно мерцающий огнями. А я сидел на краю сопки между небом и землей, пялился посреди ночи во тьму, и ничего не ощущал, кроме пробирающего холода. Студеный ветер насмешливо и грубо потрепал меня по щекам, прошептав “Кино отменяется”.

И я понял, что это был разочарованный выдох детства, которое пряталось за деревьями, а теперь ушло прочь, так и не повидавшись. Вот и все. Моя Вселенная умерла. Кто-то, а, очевидно я сам, проткнул сбоку дырку, и весь воздух волшебства вышел. Шар моего мира упал вниз на темные деревья и теперь где-то болтался грязной тряпкой. А мне оставалось продолжать сидеть в аэропорту, из которого больше никогда не будет вылетов, поскольку лететь не на чем, и ждать чуда, которое никогда не произойдет.

Я встал, отошел в более безопасное место, отряхнул пальто и брюки и бросил в надежде последний взгляд на свой наблюдательный пункт. На краю сидел пацан и, раскрыв рот, смотрел вниз. — Эй, парень, — окликнул я его. — Ты откуда взялся? Он не отвечал и лишь зачарованно крутил головой по сторонам.

— Слушай, не поздно сюда пришел? Что родители-то скажут? — подошел я поближе, включил свой фонарик и осекся. Пацан обернулся, посмотрел сквозь меня расширенными от восхищения глазами и опять уставился вниз. Это был я. Я в виде напоминания-картинки от своего детства. Насмешливый опус на прощание. Или это совершенно другой мальчишка, а все происходит лишь в моем воображении?

Да и есть ли мальчик? Я аккуратно дотронулся до плеча ребенка. Нет, все осязаемо и ощутимо. Это не видение, а живой человек. Но пацан даже не пошевелился, словно находился в ином мире. Да нет, точно находился в своем мире, куда мне не войти. Чтобы случайно не задеть нежную оболочку той другой, неподвластной мне Вселенной, я, как можно тише, пошел прочь к станции, к своей тихой и спокойной жизни, где уже не взять билет на другой маршрут.

Рука привычно потянулась в карман за мобильником. — “Хороший мобильник был”, — с сожалением вспомнил я. — “На хрена дурак выкинул? Теперь где-то новый покупать нужно. А продаются ли они в этой дыре? И вообще, когда тут следующий поезд? Куда сейчас идти, где ночевать?”

Напоследок я еще раз оглянулся. Мальчишку уже было не разглядеть, но, присмотревшись, вроде бы, увидел какие-то темные очертания. Я вздохнул, сплюнул в сторону станции и побрел совершенно в другую сторону, все дальше углубляясь в лес…

Николай Заусаев