О любви немало песен сложено
Полчаса до рейса
Полчаса до рейса, полчаса до рейса,
Мы почти у взлётной полосы.
И бегут быстрее всех часов на свете,
Эти электронные часы.
Вот и всё, что было,
Вот и всё, что было,
Ты как хочешь это назови.
Для кого-то просто
Лётная погода,
А ведь это проводы любви.
И того, что было, и того, что было,
Нам с тобою снова не связать.
Жаль, что мы друг другу, так и не успели,
Что-то очень важное сказать.
Вот и всё, что было,
Вот и всё, что было,
Ты как хочешь это назови.
Для кого-то просто
Лётная погода,
А ведь это проводы любви.
По аэродрому, по аэродрому,
Лайнер пробежал, как по судьбе.
И осталась в небе светлая полоска,
Чистая, как память о тебе.
Вот и всё, что было,
Вот и всё, что было,
Ты как хочешь это назови.
Для кого-то просто
Лётная погода,
А ведь это проводы любви.
Виновата ли я
Виновата ли я, виновата ли я,
Виновата ли я, что люблю.
Виновата ли я, что мой голос дрожал,
Когда пела я песни ему.
Виновата ли я, что мой голос дрожал,
Когда пела я песни ему.
Виновата одна, виновата во всем,
Еще хочешь себя оправдать.
Так зачем же зачем в эту лунную ночь,
Позволяла себя целовать.
Так зачем же зачем в эту лунную ночь,
Позволяла себя целовать.
Целовал, миловал, целовал, миловал,
Говорил, что я буду его.
Я а верила все и как роза цвела,
Потому что любила его.
Я а верила все и как роза цвела,
А потому что любила его.
Ой, ты мама моя, ой, ты мама моя,
Отпусти ты меня погулять.
Ночью звезды горят, ночью ласки дарят,
Ночью все о любви говорят.
Ночью звезды горят, ночью ласки дарят,
Ночью все о любви говорят.
Виновата ли я, виновата ли я,
Виновата ли я, что люблю.
Виновата ли я, что мой голос дрожал,
Когда пела я песни ему.
Виновата ли я, что мой голос дрожал,
Когда пела я песни ему.
Еще раз про любовь
Дом с привидением. Уральский сказ
Есть верстах в трёх от нашей деревни заброшенный дом с пустыми окнами-глазницами. На поросшем дурманом дворе обитает нечистая сила, а в доме живёт привидение. Днём оно прячется в сыром погребе, а ночью бродит по пустым горницам, скрипя половицами, и жутко воет. — Ты его видел, дедушка? — спросил Сашенька. — Видеть никогда не видел, но глас привидения единожды слышал, а жуткую историю, с этим несчастливым домом связанную, до сих пор помню.
— Расскажи, дедушка! — Расскажу, что припомню, если пойдёшь со мной на поляну, сиречь елань, где догнивают развалины дома Гордеевых. Пойдёшь? — Пойду, дедушка, — ответил внук, — ведь ты будешь рядом! Дед Максим раскурил трубку, поглядел сначала на Сашеньку, потом на клонящееся к закату солнце и начал рассказывать:
— Дарья, деревенская красавица, сызмальства почиталась девушкой работящей. За какое дело ни возьмётся — всё ладится. Родители её, как все поселяне, веры были старой и крестились двуперстно. Промышляли в тайге охотой, собирали грибы, ягоды разные да кедровые орехи. Добывали в Каме стерлядь, солили и коптили её впрок. Стряпали на зиму мешка три пельменей из мяса и рыбы.
Тем и кормились. Матушка, женщина набожная и чересчур строгая, научила дочку всяким житейским премудростям. Умела Дарья тесто на хлеба ставить, печку русскую вовремя закрыть, чтоб без угара, шерсть прясть тоненько, полотно льняное ткать, рукодельничать, за скотиной ходить, серпом гречиху и просо жать. Кумекала и в ворожбе, но супротив матушки слабенько. А
батюшка, душа добрая, дочку грамоте и кержацкой смётке обучил. Носила Дарья длинную косу, водила хороводы и пела — голос ей Бог дал. Перед парнями ходила павой, однако себя блюла. Когда рекруты уходили на войну, слово дала сироте Ефиму Гордееву, что ждать будет. Кончилась война, солдаты в деревню вернулись, только про Ефима слыхом не слыхать. А Дарья всё ждёт, надеется. Как заслышит, что пароход на Каме гудит — бросает работу и бежит на пристань, гостя встречать…
Жаловал гость долгожданный в пору сенокосную. Не проглядела Дарья, встретила мил-дружка по чести. До осени косил Ефим траву и пшеницу, молотил зерно, а в день Покрова Богоматери пошёл к Дарье свататься. Вошёл в дом, перекрестился на иконы в красном углу, поклонился степенно родителям и Дарье, сказал, что по чину положено. Прослезились родители, помолились Спасителю и благословили Дарью и Ефима образом Богородицы…
Через год Гордеевы позвали селян помочь дом ставить. Место выбрали чудное, на крутояре. Вдоль него елань, а за ней — вековечная тайга. Под яром, за поёмным лугом, бежит-торопится матушка Кама. Даль далёкую до горизонта видно. Срубили друзья-помочане дом о пяти стенах, устроили конёк высокий, поставили крыльцо с навесом. Горницы удались просторные, светлые-пресветлые. На еловых стенах росинки смолы сверкают, словно каменья драгоценные. Солнце по дому от рассвета до заката гуляет.
В широкие окна и двери воздух сам собою льётся, таёжными благовониями и камской свежестью напоённый… Справили Гордеевы новоселье и зажили в радости. Да только недолго: беда незваная пришла. Сгорел в грозовую июльскую ночь родительский дом Дарьи, а в нём — престарелые матушка и батюшка. Увидела поутру Дарья две страшные головешки и упала на пепелище без памяти. Очнулась, глядит широко открытыми глазами, вроде сказать чего хочет, а не может — язык отнялся.
Лежит, не встаёт — рученьки-ноженьки движения лишились… Зиму пролежала Дарья колодой. Исхудала, лицом подурнела — краше в гроб кладут. Тело мёртвое, только синенькие жилочки на висках слабенько-слабенько бьются и глаза чуть светятся, будто два потухающих уголька. Ефим, как мог, за женой ухаживал: давал ей порошки, примочки клал, которые лекарь прописал, — никакого толку. Совсем пал духом Ефим, уж за священником надумал посылать, но не успел.
Нежданно-негаданно пришла к Гордеевым старая старушка, назвалась Ефросиньей, родственницей дальней. Стала она поить Дарью настоями целебными, в баньке парами травяными пользовать, кедровым маслом да барсучьим жиром натирать. Только начала Дарья ходить мало-помалу — увела её Ефросинья в тайгу, будто бы к источнику целебному. Неделя прошла, другая, месяц минул, а их всё нет и нет. Всякое передумал Ефим, извёлся. Порывался в тайгу идти на поиски, да не знал, где тот источник…
Вернулись они дней через сорок. Смотрит Ефим на Дарью и глазам не верит: увела жену знахарка в тайгу полуживой, а привела здоровёшенькой! Забыл Ефим от радости ведунье в ноженьки поклониться и словом добрым благодарить. Обиделась старая старушка, собрала свой дерюжный кошель, повязала голову чёрным платком и накинула на плечи чёрный салоп.
Потом пронзила Ефима колючим взглядом, прошептала тайные слова, повернулась вкруг себя трижды, окуталась сиреневым облачком и растаяла, словно снег по весне. С той минуты забыли Гордеевы о ведунье и вслух не поминали. Вскоре родила Дарья чудного ребёночка: кожа белая, прозрачная — каждую синенькую жилочку видно, волосики светленькие, льняные, а глаза огромные да красные!
Поселяне узнали — не удивились: не такое видывали. Рождались в деревне дети горбатыми, шестипалыми, кривоглазыми… Радёшенька Дарья, сердце счастьем переполнено, словно серебряная чаша мёдом. Серафимушку, сыночка, нянчит, с рук не спускает ни днём, ни ночью. Однако с той поры, как возвратилась Дарья из лесу, стал Ефим ей постылым.
И он Дарью сторонится, вроде ревнует неизвестно к кому. А тут ещё грёзы странные одолели. Стала чудиться ему чащоба таёжная, чудище красноглазое, блаженная улыбка на лице Дарьином, старуха в салопе чёрном, за собою манящая. С каждой ночью всё настойчивее старуха: то златом соблазняет, то блаженство неземное сулит. Совсем заморочила ему голову, ума-разума лишила.
Как-то поутру, в самую лютую непогодь, поплыл Ефим в лодке через Каму искать счастья призрачного и сгинул. Ни слезинки не проронила Дарья, платка чёрного не надевала и про Ефима не поминала… Минуло семь лет. Ничуть не изменило время Дарью: как была стройна и пригожа, так и осталась. Каждую весну уходила она в тайгу и возвращалась ровно через сорок дней, ещё больше похорошевшая.
На восьмом году пришло в её дом несчастье: на Благовещенье заболел Серафимушка, и Дарья к сроку в тайгу не поспела. Вдругорядь явилась старуха в чёрном салопе, пронзила Серафимушку колючим взглядом, прошептала слова тайные, повернулась вкруг себя трижды, обернулась сиреневым облачком и исчезла бесследно. На другой день пошёл Серафимушка посмотреть на праздничное гулянье и сгинул. Напрасно ходила Дарья от дома к дому, расспрашивая сельчан, — никто о Серафимушке слыхом не слыхивал.
За околицей повстречала она деревенского пастуха. Видел тот белоголового мальчишечку с большими красными глазами, коего вела за ручку старуха в чёрном салопе. Бросилась Дарья в таёжную чащу, ступила на тропу тайную, примчалась к источнику животворному, а он её не принял. Свила она из платья верёвку, накинула на берёзу и удавилась, но — не насмерть…
В ту же ночь разразилась дотоле невиданная гроза. Нависла над тайгой фиолетовая туча, озарили вспышки молний пустынные деревенские улицы, зазвенели стёкла в избах, забарабанили по крышам тяжёлые дождевые капли, окутался синим пламенем пустой дом Гордеевых и сгорел дотла. Знойной летней порой пошёл я с деревенскими мальчишками по грибы и на обратном пути заблудился. Возвращался домой незнакомой дорогой и случайно вышел на елань.
Стою и дивлюсь: в полуденном зное плывёт средь высокой травы и раскидистых кустов густой туман, а над ним — дом без крыши. Стою, замерев, и слышу, будто в нём кто-то жалобно стонет. Отдал я мальчишкам корзину с грибами, а сам к дому направился.
Не успел я ступить пяти шагов, как грянул гром, солнце застил яркий всполох, округу обволок фиолетовый дым, и неведомая сила отбросила меня к опушке леса… Дед и внук, миновав редкий сосновый перелесок, вышли на широкую поляну. Пред взором Сашеньки предстал большой дом с чёрными провалами окон, озарённых мертвенно-бледным лунным светом. Словно зачарованный глядел Сашенька на них и чем дольше смотрел, тем явственнее слышал печальный, кого-то зовущий глас…
Валерий Завирохин