Письмо

С одним человеком всю жизнь проживешь бок о бок, встречаешься чуть ли не каждый день, разговариваешь, шутишь, знаешь, каков он дома, в быту, и на работе, но когда начинаешь припоминать, чем же он все-таки примечателен, — решительно не находишь ни одной яркой черты.    

С другим же судьба сведет тебя только один раз, поговоришь совсем немного, — и он останется в твоей памяти на всю жизнь. О такой встрече я и хочу рассказать.     

Было это, если не изменяет мне память, в 1943 году. Работал я тогда в Павлодаре, в редакции областной газеты. Мы очень мало получали писем от наших селькоров, не больше десятка, а иногда три-четыре в день. И вполне понятно: шла война, и наши селькоровские кадры сильно поредели. Редактор, Михаил Александрович, энергичный и талантливый журналист, пытавшийся несколько раз добровольцем уйти на фронт, но каждый раз его возвращали с вокзала с солдатской сумкой з

    — Товарищи, бережно относитесь к письмам трудящихся. Наша задача — использовать каждое письмо.      И мы буквально тряслись над каждым письмом — так оно ценно было для нас. За «маринование» писем он весьма строго взыскивал с сотрудников. Помню, он даже хотел уволить одного литературного работника за то, что тот в своем столе по забывчивости продержал два или три письма и за давность пришлось их списать.    

  Но однажды он сам был причиною не опубликования в срок одного очень интересного письма.      Произошло это так.      Я сидел в кабинете редактора. Михаил Александрович разбирал почту. Вскрывая письма, он читал их и на уголке делал надпись — кому. На одном письме он задержал свое внимание и, поправляя очки, сказал:      — Что за чепуха! Мальчик убил волка палкой. Не верю!    

  И отложил письмо в сторону. Я взял это письмо и внимательно прочитал. В нем, действительно, описывался поединок человека с хищником, и верх в этом поединке взял тринадцатилетний пионер.      — А почему вы не верите? — спросил я. — Вполне возможный случай.

— И рассказал, как мой дядя уздечкой убил волка. Он искал лошадь на пашне, зашел на пустошь, где рос высокий бурьян, остановился, осматривая местность, и вдруг увидел волка; зверь, видимо, спасаясь от полдневной жары, забрел сюда, лег и уснул; дядя со всего плеча ударил его железными удилами и зашиб насмерть.    

  Мой рассказ произвел на редактора определенное впечатление, но письмо уже было отодвинуто и решение принято — написать председателю сельсовета, пусть подтвердит этот факт. А то мы можем в неприятную историю влипнуть. Насмешим на всю область.  

   Письмо послали. Прошла неделя, другая, а ответа не было.      Вскоре мне пришлось поехать в этот район по заданию редакции. В колхозе «Красный маяк» я пробыл два дня и написал очерк о лучшем комбайнере Каткове, ставившем в те дни рекорды на уборке урожая. Когда я заканчивал писать очерк и думал, что он теперь может попасть в редакцию только на третий или четвертый день, на полевой стан приехал первый секретарь райкома, высокий и грузный мужчина в полувоенном защитном френче и кожаной фуражке. Секретарь знал, что я нахожусь в этом колхозе и, видимо, с целью заехал, чтобы посмотреть, как работает агрегат Каткова и сообщить мне, что он завтра едет в город по вызову обкома. Человека, более надежного, с кем можно было послать очерк, трудно было найти, и я с радостью сказал:     

— Кстати, отвезете вот этот пакет. Будете в обкоме, позвоните в редакцию и за ним кого-нибудь пришлют.      — А вы разве не поедете?      — Я хочу еще побывать у Натальи Данковцевой, звеньевой. Говорят, она замечательное просо вырастила на своих двух гектарах.    

  — Побывайте.      На другой день председатель дал мне лошадь с легким ходком, кучера Гришу, совсем еще юного, застенчивого, и мы с ним поехали к Данковцевой. Лошадь бежала трусцой всю дорогу, фыркала и мотала большой головой. Гриша не погонял ее, сидел на козлах в своей синей полинявшей рубахе и мечтательно смотрел по сторонам. Часа через полтора мы поднялись на горку, потом спустились в лощину. Из-за небольшого леса показались побеленные саманные хаты. Судя по времени, мы еще не могли доехать до Емельяновки, где жила знатная звеньевая, и я спросил у Гриши, что это за деревня.  

  — А, Малиновка, — ответил он.      И тут я вспомнил про письмо, оно же из Малиновки было! Имя и фамилию мальчика я хорошо помнил: Миша Чайкин. Тут помогала еще некоторая ассоциация. В деревне была одна небольшая улица, широкая, травянистая, на которой паслись стаи домашних гусей. Подъехали к правлению, оно помещалось в единственном деревянном доме с открытыми настежь окнами, но там никого не оказалось. И на улице — ни души. Наконец, вдалеке увидели женщину с пустыми ведрами, она шла к колодцу, а колодец был против нас. Я спросил, где живут Чайкины, женщина недоуменно пожала плечами и ответила:  

   — Не знаю.      — Ну как же, у них еще есть сын, Миша.      Но женщина твердо повторила:      — Таких не знаю.      Вот тебе новость! Обычно в деревне наперечет знают друг друга, а тут такого героя не знают! Я даже подумал, не выдумка ли вся эта история с волком, и на какой-то миг похвалил редактора за его осторожность.      Женщина доставала из колодца воду и не смотрела на нас, будто мы для нее не существовали. На белый круглый ворот уныло наматывалась блестящая цепь и слегка похрустывала. Слышно было, как в колодце плескалась вода из ведра, и само ведро краями постукивало о сруб. Женщина осторожно поставила ведро на кромку сруба, подняла его, хотела слить в ведра, но плеснула себе на голые ноги. Гуси, заметив воду, вытягивали шеи, гоготали и бежали к колодцу.    

  Мы постояли немного, посмотрели на женщину и тронулись с места. Лошадь, шла шагом. Я решил, не останавливаясь, ехать дальше, в другую деревню, как в конце улицы, пересекая нам дорогу, к амбарам прошел русый мужчина в сером пиджаке и, посматривая на нас, стал открывать ключом замок на широких дверях. Я остановил лошадь, велел Грише подождать меня и подошел к мужчине.

Он оказался кладовщиком колхоза.      — Как же, знаю. Есть у нас такой, —  ответил он на мой вопрос. — Я еще писал о нем заметку в вашу газету. А она вон пришла в сельсовет, просят чтоб печатью подтвердили. Ну, вчера Николай Егорович меня вызывал, поставили печать и послали.  

   — Так это правда, что он убил волка?      — Ну, так кто же будет врать! — немного с обидой ответил кладовщик. — Ежели сумлеваетесь, так можно позвать деда Сердюка, он шкуру со зверя снимал.      Я попросил рассказать, как это было.    

  — Ну, как… Утром, значит, Мишка выгнал овечек и телят пастись. Он у нас тёлочек и бычков пасёт, которые ещё поюнки, на ферме находятся. Выгнал. А был маленький туманчик. Солнышко хотя взошло, — но за тучками не видно. А у нас, надо сказать вам, тут у одного колхозника есть собака, овчарка, большая и серая, что твой волк. Ее так и зовут — «Волк». Мишка часто с ней играл.

Она хотя большая, но смирная, никого не тронет.      Телята и овечки пасутся возле кустиков, а Мишка сидит, смотрит на деревню. И вдруг слышит рев. Оглянулся — овечки разбежались, а телята сбились в кучу, и вокруг них, припадая на передние лапы и как бы заигрывая, бегает серый зверюга. Потом схватил одного бычка за хребет и стал трепать.

Мишка подумал, что прибежала из деревни собака и так разыгралась с телятами, что стала их валять, ухватил свою палку, а он всегда с большой палкой ходил, и к стаду. Бежит, улюлюкает, а собака знает своё — треплет телка. Мишка рассердился, да как хватит ее со всей силы палкой по носу, и давай колошматить. Всю морду расхряпал. Когда сбежался народ, смотрит, а это не собака. Вот так и убил он волка.  

   Я посмотрел в чистые, светлые глаза мужчины, он выдержал мой пристальный взгляд и, не догадываясь, почему я так на него посмотрел, простодушно спросил:    

  — Аль узнаёте? Может где встречались?      — Да, кажется, нет, — ответил я.      Помолчали. Мужчина погремел связкой ключей, сунул их в карман, вытащил кисет и, свертывая из газеты длинную цигарку, послюнявил ее.      — Наверно старый был, одряхлел, притом без зубов… Шею телушке, говоришь, только помял, но не поранил?      Прикуривая, мужчина фыркнул:  

   — Какой бы ни был, а зверюга — есть зверюга. Я бы, пожалуй, к такому пострашился подступиться.      Вслух я высказал мысль:      — Интересно бы Мишу посмотреть. Он дома сейчас?      Мужчина посмотрел на солнце, на один, потом на другой порядок изб, остановился взглядом на кокой-то избе и сказал:  

   — Наверно, дома. Он в аккурат в это время пригоняет телят.      Мы пошли. Грише я наказал ждать меня.      Перед нами чистенькая, любовно обмазанная и побеленная украинская хата, каких очень много на Павлодарщине. Еще до революции сюда изрядно заехало переселенцев с Украины, обживаясь, они строили такие же хаты, как на родине, против окон сажали три-четыре тополя, а на огороде у каждого были подсолнухи и тыквы.  

   Мой провожатый, а по пути я узнал,что его зовут Алексеем Игнатьевичем, открыл камышовую калитку, и мы ступили на чисто подметенный двор. Налево стояла хата, за ней небольшая пристройка, навес, потом сарай, дальше шел огород с неизменными подсолнухами и тыквами, а также картофелем; справа от ворот до огорода — глухая стена соседских построек, хата и двор.

На дворе — ни птицы, ни животинки. Но видно, двор этот не пустует, здесь и скот есть, и птица, скот только сейчас на пастбище, а птица попряталась от жары.    

  Входим в сенцы. Они светлые и чистые. В одном углу стоит крашеная кадка, накрытая желтым деревянным кружком с такой же деревянной ручкой. На кружке перевернутый медный ковш, начищенный до солнечного блеска. В другом углу стояли вилы, лопата, метла, толстая обструганная палка (я еще подумал, видимо, этой Миша убил волка, но ошибся) и по стене на длинных, чуть ли не в метр, деревянных шпилях были развешаны хомут, вожжи, седелка, а также некоторые инструменты — поперечная пила, ножовки, и даже на веревочке висел рубанок. «Идеальный порядок», — подумал я.  

   Но прежде, чем зайти в хату, я должен привести разговор, который состоялся между мной и Алексеем Игнатьевичем при входе в ворота. Я сказал:      — Странные у вас люди.  

   — А что такое? — спросил Алексей Игнатьевич.      — Да одну вашу женщину я спрашивал, где говорю, живет такой-то, а она отвечает: «Не знаю».      Алексей Игнатьевич засмеялся и сказал:      — А вы кого спрашивали: Чайкина или Овчаренко?      — Разумеется, Чайкина, как вы писали.      — Правильно. Я писал — Чайкин, а вам надо было спрашивать Овчаренко.    

  Я передернул плечами: откуда я мог знать, что надо спрашивать Овчаренко. Алексей Игнатьевич заметил это и поспешил разъяснить.      — С этими фамилиями у нас настоящая неразбериха. Мишка пишется на отца, Чайкиным, а мать на свою девичью фамилию — Овчаренко. Овчаренок — пол деревни, а Чайкин — один, вот некоторые поэтому его и не знают.  

   — Отец у Миши где?      — На фронте. Командир танка. А вообще-то он — комбайнер.      Про мать я не стал спрашивать, думал, что увижу ее дома, но ее не оказалось, она была в бригаде.  

   Мы вошли в хату. За столом в передней, довольно тесной и низкой, как во всякой украинской хате, сидел светловолосый загорелый мальчик в красной майке и трусах и деревянной ложкой хлебал тюрю (молоко и хлеб), рядом с ним коленями на лавке стояла девочка, такая же беловолосая, как и мальчик, но очень кудрявая. Увидев незнакомых людей, она сперва смутилась, даже покраснела, потом подняла ложку, поставила ее как-то вкось и старательно стала высасывать из нее молоко.  

   Мы поздоровались, мальчик, словно взрослый, ответил нам на приветствие и, поднимая вверх глаза, обратился к девочке:    

  — Зинка, ты давай ешь, а то я молоко уберу и сам уйду, будешь тогда голодная сидеть.      Девочка посмотрела на него, потом перевела взгляд на нас и ложкой залезла в тарелку.      Пока Алексей Игнатьевич разговаривал с Мишей, расспрашивая его, когда он пригнал и скоро ли погонит телят на выпас, я осмотрелся. Хата состояла из передней, где мы находились, и горницы, в которую была открыта дверь.

Горница была побольше передней и там пол был деревянный, крашеный, а здесь земляной, и там лежали половики дешевенькие, цветные, а здесь ничего не было. В углу была сделана треугольная полочка, и на ней стоял красный патефон, прикрытый белой салфеткой в мережку.  

  Кровать не всю было видно, а только угол с горкой розовых подушек и пикейным белым одеялом, спущенным так, что оно прикрывало все, что находилось под кроватью, и на ладонь не доходило до полу. Остальную часть горницы не было видно. В прихожей не было никакой обстановки, да и она, пожалуй, не уместила бы ее, кроме обеденного стола, стоявшего по одну сторону прохода, и высокого сундука — по другую. На стене кто-то развешал картинки из ученического альбома про репку. Весь процесс был запечатлен, как дед начал тянуть репку и как вытянул ее.  

   По опыту я уже знал, что деревенские ребята обычно бывают застенчивыми, скромными и стыдливыми, потому что с незнакомыми людьми они очень редко встречаются, но эти, брат и сестра, оказались не такими. Присутствие незнакомого человека нисколько не смущало Мишу, он все делал спокойно, уверенно, как взрослый. Да и так сейчас в доме он был за самого старшего.

В его обязанности входило накормить и напоить сестру, смотреть за ней. Но с кем он оставляет сестренку, когда уходит телят пасти, — этот вопрос для меня был загадочным и я спросил:      — Зину ты с собой берешь?      — Нет, она у соседей играет, — баском ответил Миша.  

  Алексей Игнатьевич сел на скамейку, рядом с ребятами. Зина посмотрела на него и заулыбалась, видимо, он часто бывал у них и она хорошо знала его. Алексей Игнатьевич пощекотал девочку пальцем и ласково спросил:      — Ну, как, красавица, живешь? Любишь молоко?     

Девочка закивала головой, уткнув свой нос в ложку. Алексей Игнатьевич заговорщицки подмигнул нам с Мишей и продолжал расспрашивать:      — А ко мне пойдешь жить? Я буду кормить тебя сметаной, сахаром. Бабка Аниса будет стряпать блины каждый день…    

  Девочка потупилась и видать раздумывала, что же ответить, но это колебание недолго длилось, она подняла голову и радостно ответила:     

— А у нас сметана тоже есть… А мамка блины тоже будет стряпать — вот!      — Ну, тогда, конечно, нет смысла от мамки уходить, — серьезно ответил Алексей Игнатьевич и тут же, как бы про себя, добавил: — А у меня кролики есть, красивые-красивые!    

— А у нас тоже будут. Мамка сказала, купит.      Миша слушал разговор и улыбался.      — А в школу ты ходишь? — спросил я из любопытства, хотя видел по ее возрасту, что ей учиться еще рано.      — Нет, — смело ответила она. — Мишка вон ходит. Он у нас пятёрочник.    

  — А чего же ты отстала? — теперь спросил Алексей Игнатьевич.      — Я бы тоже ходила, да мамка говорит: мне парту еще не сделали.      — А кто же тебе парту делает?      — Дедушка Терентий, наш сосед.      — Что-то он долго делает, — покачал головой Алексей Игнатьевич.    

  — А ему сейчас некогда, он все кормушки для коров делает и телеги поправляет. Когда все закончит, будет мне парту делать.      — Понятно. А кого же ты посадишь с собой? Или одна будешь сидеть?      — Нет, не одна. Подружку посажу, Катю. А у меня есть народные сказки, — вдруг похвалилась Зина, легла животом на лавку, спустила на пол ноги и хотела бежать куда-то.  

  — А кто же нарисовал эти картинки? — спросил я, указывая на стену. —Хорошо нарисованы.      Зина остановилась, подняла голову, посмотрела на картинки и сказала:  

   — Это наш Мишка. Он еще не такие умеет рисовать. — И убежала в горницу. Оттуда доносилось равномерное тиканье ходиков, но самих ходиков не было видно.      Через минуту Зина вернулась, в одной руке она несла книжку в синем коленкоровом переплете, другой прижимала к груди большой ученический альбом для рисования.  

  — Вот. Посмотрите, как наш Мишка рисует. Вы еще не видали.      Зина с размаху, очень смело положила на мои колени альбом, на обложке которого был нарисован стройный олень с роскошным пучком рогов, кем-то выкрашенных зеленым карандашом.    

  Листая альбом, мы рассматривали картинки, выполненные, правда, неумелой детской рукой, но уже сейчас можно было судить, что юный художник имеет уже некоторые творческие задатки. Особенно мне понравился на белом коне в легендарной развевающейся бурке Чапаев. Неплохо были сделаны три русских богатыря, как будто они только сейчас сошли сюда с картины Васнецова.  

   В динамике движений был показан Иван-царевич, скакавший на сером волке со своей невестой. Рисунков было много и очень разнообразных по содержанию. Рядом с усатым маршалом был нарисован Кремль. Тут и самолеты были, и танки, и проволочные заграждения, и воздушные бои с непременным падением горящего вражеского самолета.  

   После альбома стали смотреть русские сказки.      — Вот колобок, — поясняла каждую картинку Зина. — По сусекам метён, на окошке стужен… А вот коза-дереза, пол бока луплена… А вот лиса и дрозд.. Смешная! Дрозд как сядет бабушке на голову. А дед хотел убить его и стукнул бабушку палкой. А у вас есть сказки? Дядя, а вам загадать загадку?  

  — Загадай.      Зина быстро сказала:      — Два конца, два кольца, а посередине гвоздик, что такое?      И сама засмеялась, видимо, ей очень нравилось загадывать загадки и этим самым ставить взрослых в тупик. Алексей Игнатьевич задумался, морща лоб, как будто отгадать загадку ему стоило величайших трудов. Посмотрев на висячую лампу, высоко поднятую над столом, он поспешно сказал:    

  — Лампа!      Зина захохотала и захлопала ладошками.      — Нет, не отгадали!      Алексей Игнатьевич снова наморщил лоб и задумался. Что же это такое, щуря глаза, размышлял он вслух. — Кочерга? Топор? Вилы?      Зина все время хохотала, пока он наконец не сказал:  

   — Фу, ты, да ведь это ножницы!      Миша убрал со стола посуду, тщательно вытер тряпкой стол. Подошел к Алексею Игнатьевичу, взял его за руку и, заглядывая в глаза, сказал:      — Дядя Алексей, я что-то попрошу у вас, вы дадите мне?      — Смотря что. Может ты такое попросишь, чего у меня нет.      — Нет есть. Мне надо проволочной сетки. С метр.  

   — Вон что ты захотел! Что другое, а проволоки не могу. Ты знаешь, как она нам нужна для комбайнов, веялок, триеров? То-то и оно!      — Ну, хоть немножко…      — Нельзя. А на что она тебе?      — Я хочу кроликам клетку сделать.      — Так у тебя еще кроликов нет.  

   — Будут.      — Ну, когда будут, тогда и разговор будем вести… Ты вот что, Миша, расскажи нам, как ты убивал волка. Мы вот послушаем с товарищем.      Миша быстро взглянул сперва на меня, потом на Алексея Игнатьевича, и ответил:    

  — Да ну. Вы же знаете, чего еще рассказывать.      И верно, он ничего нового не добавил к тому, что уже рассказал мне сам Алексей Игнатьевич. Я только еще раз убедился по искреннему тону рассказа в том,что Миша действительно не подозревал с кем он имел дело, когда вступал в единоборство с хищником, поэтому он и не боялся волка.     

В хату зашел поросенок, миролюбиво похрюкивая. Он где-то лежал в грязи и так выпачкался, что жидкая грязь на нем блестела, как лак. Мы все засмеялись. А Миша замахал руками и погнал поросенка на улицу. За ним выбежала и Зина, заливаясь смехом. Алексей Игнатьевич сказал несколько хороших, теплых слов о матери Миши и Зины, но и без его характеристики мне было понятно, что это за женщина.  

   Мы вышли на улицу. Гриша уныло сидел на телеге и ждал меня. Письмо, конечно, мы напечатали. Получилась интересная информация. Но дело не в этом. Встреча моя с Мишей и Зиной длилась не более четверти часа, но она осталась в памяти на всю жизнь. А вот другие встречи почему-то не запомнились так.

Илья Васильевич Маслов