Лучшее стихи А.С. Пушкина

Мадонна

Не множеством картин старинных мастеров
Украсить я всегда желал свою обитель,
Чтоб суеверно им дивился посетитель,
Внимая важному сужденью знатоков.

В простом углу моём, средь медленных трудов,
Одной картины я желал быть вечно зритель,
Одной: чтоб на меня с холста, как с облаков,
Пречистая и наш божественный спаситель —

Она с величием, он с разумом в очах —
Взирали, кроткие, во славе и в лучах,
Одни, без ангелов, под пальмою Сиона.

Исполнились мои желания. Творец
Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна,
Чистейшей прелести чистейший образец.

 

Александр Сергеевич Пушкин. Все стихотворения

 

На крыльце с обшарпанной доской

Ленка-Алёнка… Она не помнила, кто и когда стал называть её Алёнкой. По паспорту вроде Елена Николаевна, а сколько себя помнит, то всегда была Алёнкой. Ещё и с толстой тёмно-русой косой до пояса. Сколько раз, промывая эту косу в тазу, она грозилась отрезать её как только вернётся из бани. Вот так сразу, перед зеркалом и до плеч. А потом пусть парикмахеры ровняют. И каждый раз, глядя на себя в зеркало с приткнутыми к косе ножницами, она в последний момент на секунду замирала и в сердцах бросала их на кровать. Жалко… А потом и вовсе оставила эту затею, доказывая себе, что видно суждено ей жить с этой косой. Ну да… Нашла вовремя мудрые и уместные слова.    

  Алёнка прислушалась к шороху за окном. Вот и Лёнька, муж её, к вечеру не вернулся домой. Тем утром, захватив инструменты, он уехал к тётке в соседнюю деревню помочь с постройкой бани. Лёнька ведь мастеровой по плотницкому делу. Хороший он, её Лёнька. Только вот раньше она никогда бы не подумала, что станет однажды Лёнькиной женой. Этого не могло случиться. Вообще… Но случилось.  

   Светало… Алёнка подошла к кроватке сына и повернула его на другой бочок. Сын сладко крякнул, потянулся и вновь затих в глубоком сне. Вот и есть теперь у них с Лёнькой сынок, без которого они жили долгих три года. Думала она, что пока бездетными поживут. А оно вот взяло — и вот оно. И посапывает в подушку, смачно выплюнув соску подальше. Алёнка подошла к окну. Отодвинув штору, она вгляделась в светлеющее небо. Их с Лёнькой дом стоял окнами на пшеничное поле, раскинувшееся на весь широкий простор.    

  «Румяной зарёю покрылся восток»… Природа часто дарит земле красивые восходы и закаты. Если, конечно, не пасмурное небо над нами. Пасмурное не передаёт в полной мере все краски. Если пасмурно, то и небо бледное и блёклое. Хотя и в раскрашенных встающим солнцем тучах есть свои проблески загадочности и красоты. А вот сегодня… Тоненький серп луны на заре и большая утренняя звезда на небосводе. И облака вдали, подсвеченные быстрым восходом солнца. И звёзды прячутся наперегонки. Красотища… Хочется стоять и не расставаться.  

   А у неба, наверное, тоже бывает плохое настроение. Сверкай тут каждый день для этих людей звёздами и грей их солнышком. И налетают вдруг облака: то полностью заслоняя небо и обещая мелкий нудный дождь, то закрываясь тёмными тучами и нагоняя мощную грозу по полной программе. И всё… Земля отдыхает под пуховым одеялом из туч.  

   Лёнька… Её рыжий и даже слегка конопатый Лёнька. И почему его не назвали Антошкой?.. Она вспомнила смешную историю появления Лёньки на свет. По рассказам односельчан, ходила по деревне такая сплетня, что у Лёнькиной матери никогда не появятся дети. Прожили они с мужем долго, около десяти лет, а ребятишек так и не было. И однажды, в сердцах плюнув на такую жизнь, муж сбежал к другой, оставив растерянную Лёнькину мать в одиночестве. Вскоре и развод быстро оформили.

На следующее лето после развода, Лёнькина мать, с руганью выпросившая отпуск в самый разгар деревенской работы, покидала в сумку вещи и уехала в неизвестном направлении. Деревенские бабы поговаривали — то ли на курорт, то ли к дальним родственникам на юга.     

Приехала домой Лёнькина мать довольная. По глубокой осени бабы зашептались, что у бездетной Татьяны вроде как живот растёт. Спрашивали, конечно же. Любопытство!.. Куда в деревне без него. — Вам, какое дело до моего пуза? Если и растёт, то чё? — Да ничё, — отвечала одна из бойких. — Не было, не было, и вдруг есть. — Вот и радуйтесь. За меня да за дитё моё. Я его считай десять лет в себе баюкала да перед иконой выпрашивала. То моё, выстраданное. — Тань… Да мы ничё. Дитё, оно же надо… Вот ведь как. — А ты ни к кому в семью тут не залезла? Никто в обиде не будет? Так поди-ка? — За мужиков своих переживаете? Не трогала я ваших мужиков. Привезённое это дитё. И нечего языки мусолить.  

   Весной у Татьяны родился Лёнька. Принимая его на свет, акушерка охнула: — Ох… Вроде рыжика рожаем. Чёрненьких много, беленьких тоже, а вот рыжики нечасто бывают. Особенно такие. Как звать-то его будешь? — засмеялась акушерка, показывая сына матери. — Лёнькой… Девочку хотела Катей назвать, а мальчика Лёнькой. — Правильно. Вылитый Лёнька. Ни дать ни взять. Позже, заглядывая на Татьяниного рыженького сына, деревенские бабы окончательно успокоились: нет у них в деревне таких рыжих мужиков. А старые мужики, подсмеиваясь над Татьяной, в шутку спрашивали:

— Ихде ты, Танька, такого сына себе приметного нашла. Ихде-та в подсолнухах небось. — А хоть и в подсолнухах. Кто-то бывает от Ваньки Ветрова рожает, а я от солнышка.      Родился тогда Лёнька на пару лет вперёд её, Алёнки. Сколько она помнит, он всегда был стеснительным до покраснения и через чур тихим. Может, из-за того, что он такой особенный получился. В старших классах Лёнька настойчиво заглядывался на неё, а она только смеялась в ответ на такое внимание. Вроде и парень неплохой, коренастый, да и ростом не обижен, а сторонились его девчонки. Да и некогда было Алёнке смотреть на молчаливого Лёньку: у неё был свой кавалер, личный, считай с самого малого детства. Сёмка…  

   Жили они с Сёмкой на одной улице напротив друг друга и дружили, наверное, как только первые шаги по улице стали делать. Позже пошли в садик в одну группу, а потом и в школу в один класс. По малолетству Сёмка хорохорился возле неё, давая местным мальчишкам понять — моё не трожь. В школе он маленько поубавил пыл: то ли от стеснения, то ли от напущенной на себя взрослости. И не дай бог, если кто-то подойдёт к Алёнке!.. Крякнув погромче, Сёмка скручивал крепкий кулак, как бы предупреждая о возможных последствиях.    

  Сёмка всегда был сильным мальчишкой. Белобрысым, ужасно шустрым и неугомонным. Ещё в малом возрасте, смастерив на заднем дворе разные турники и отжималки, отец гонял на них Сёмку до седьмого пота. А то!.. Вся деревня знала, что Сёмкин отец, послужив какое-то время в десантных войсках, вернулся оттуда с ранением и медалью на груди. На вопросы односельчан — откуда такие подвиги, Сёмкин отец спокойно отвечал — было дело. А какое дело, так односельчанам нет до этого никакого дела.  

   Постепенно втянувшись, Сёмка вскоре стал добровольно крутиться на тех турниках, бегать по утрам до реки и обратно, и колотить купленную отцом боксёрскую грушу. Сидя рядом на чурочке и наблюдая за его разворотами и кувырками, Алёнка удивлялась — и зачем ему это надо? Во дворе и так полно работы: то дров наколоть, то вилами да граблями намахаться на сенокосе, то землю на огороде перелопатить. Да мало ли каких дел в деревне!.. Сёмка ухмылялся сверху и говорил в ответ, что она глупая и ничего не понимает, что мужик в деревне должен быть крепким.    

  Вот так и дружили они с Сёмкой до самой что ни на есть взрослости, когда начинаются настоящие чувства. Когда он поцеловал её в первый раз?.. Лет по пятнадцать им было, когда они сидели на лавочке у дома до зари. Алёнка помнит, как стыдилась того поцелуя и потом целый день не выходила из дома. Не выходила, пока Сёмка сам не пришёл и не подпёр ворота, повиснув на заборе.

— Тёть Маш, а чё Алёнки не видать? Не заболела она?    — Да нет, здоровая. В огороде грядки вроде поливает. — Я схожу тогда к ней, помогу. — Ну сходи. Увидев Сёмку в огороде, Алёнка залилась жаркой краской во всё лицо, пряча глаза от его взгляда. Забрав у неё лейку, он по-хозяйски прошёлся по грядкам с помидорами и огурцами и хорошенько пролил взявшуюся в рост морковку. Кинув шланг в бак, он открыл кран и присел на бревно у забора. — Алён…

Ты выходи сегодня, как освободишься от дел. Чё уже стесняться-то, и так всё ясно. Моя ты. И так будет всегда. Ты привыкай. — Что люди скажут? Заневестилась в пятнадцать лет. Стыдно. — А я так думаю… Ведь по сути это и есть счастье — жить как хочется. И мне плевать на чьё-то мнение. Как говорит мой любимый папка — забирай сынок в молодости всё, что можешь. Она быстро пройдёт. Что заберёшь, то твоим и останется. А остальное фигня. Мудрые слова.     

И Сёмка целовал её… Сначала робко и стеснительно, а со временем всё настойчивей и требовательней. И она… Она уже не стеснялась его взгляда и доверчиво прижималась, чувствуя как в груди перехватывает дыхание. И внутри… Внутри её окатывало жаром, когда она смотрела на него издалека, заметив крепкую загорелую фигуру во дворе. Привычным движением Сёмка ставил чурку на чурку и, крякнув с надрывом, раскалывал её сразу на две половинки.

«Мой», — думала она, спрятавшись за край занавески в оконце крыльца. — «Конечно же, мой». И он, словно услышав её мысли, тут же бросал взгляд на её дом, вытирал пот со лба и брался за новую чурку. Когда это было?.. Да в последнее лето перед армией. Они уже окончили школу, Алёнка поступила в медицинское училище на фельдшерское отделение, а Сёмка по настоянию отца собрался в армию.   

     То лето не торопилось уходить. Август стоял ясный и немного грустный. Не спеша, он готовил землю к паутинному «бабьему» затишью. Лето прощалось… Оно как бы говорило, что осень на подходе. Оно потихоньку уходило, развесив первые намёки желтых листьев на березах: каждый листочек видно на дереве. Кажется совсем недавно стоял над рекой цветущий куст калины, и вот она почти уже созрела. Странные они — эти деревенские приметы. И точные. Распустила берёза лист — значит, земля согрелась, пора садить картошку. Стала листва на берёзе желтеть — это осень на подходе, пора убирать картошку.

    И та их ночь… Они сидели в ту ночь на скамье у ворот. Нет, не сидели. Сидела она. А он лежал, забросив ноги на лавочку и положив голову ей на колени. — Алён, — вдруг позвал Сёмка, когда она осторожно перебирала его волосы. — А ты слыхала про тибетское колесо сансары? Оно постоянно вращается, и все наши чувства оказываются то внизу, то вверху. Они то сверкают на солнце, то падают в темноту. И только настоящая любовь — как ось этого колеса, и она не движется с места.

— Говорят, что на этой оси держится весь мир. — Хочу, чтобы ось эта не сдвигалась. Пусть будет всегда. Привертела же она нас друг к другу. — Ты скоро уедешь. — Я уеду, а ты будешь ждать. Алён, — вдруг встрепенулся он, — а может, нам пожениться? Я отслужу и вернусь. И в надежде там буду, что жена дома ждёт. — Не выдумывай. Я буду учиться, и дождусь тебя. — Ты жди. Я обязательно вернусь, — помолчав немного, он притянул её и выдохнул в губы: — Алёнка… Я люблю тебя больше жизни. Пришла глубокая осень, и по чуть припорошенному снегу Сёмка уехал…    

  И она ждала. Ждала, заглядывая в почтовый ящик и получая порой по два-три письма в неделю. Размазывая по щекам слёзы, она зачитывала его письма до дыр и немедленно строчила ответ, давая волю чувствам. Два года не такой большой срок, но всё-таки… В то лето, когда до прихода Сёмки из армии оставалось полгода, она не выдержала. — Мам, можно я к Сёмке поеду? — обратилась она как-то к матери и наткнулась на удивлённый взгляд. — Мам, ну сил же нет ждать. Я на денёчек, только увижусь с ним и домой. Подарок хочу ему сделать на день рождения. — Хорошо, поезжай. Только без глупостей мне! Училище закончи. И Алёнка поехала.    

  Вокзал, необыкновенно красивые и сменяющиеся пейзажи за окном днём, неполных три ночи в купе поезда, и она перед контрольно-пропускным пунктом одной из воинских частей Забайкалья. — О-о!.. Это кто тут у нас заблудился? — глядя на подходившего военного, Алёнка смущённо улыбнулась. — Разрешите представиться — помощник дежурного по КПП ефрейтор Рябушкин. Кого потеряли в наших краях? — Я к Сёмену Савушкину. Здесь он вроде служит. — Это к Саве, что ли? — удивился вдруг ефрейтор.

— Щас доложу дежурному. Товарищ прапорщик, тут девушка к Савушкину из третьей роты приехала. На крыльцо КПП неспешно выдвинулся серьёзный прапорщик и оценивающим взглядом осмотрел её с ног до головы. — Проходите на КПП, — наконец-то кивнул он Алёнке и приказал ефрейтору: — Савушкина сюда. — Есть! — козырнул тот и убежал внутрь КПП.

— Это Савушкин вас сюда позвал? — спросил прапорщик, усаживаясь за стол. — Присаживайтесь там на стул. — Нет. Я сама приехала. День рождения у него завтра, — она присела на край стула, стоявшего в углу комнатки. — Понятно. Ну и дела… А так-то красивая ты девчонка, одной косой наповал сразишь. И как только их отращивают такие? — Сами растут. Им только уход нужен. Травами полоскать, да берёзовым настоем на листьях в бане. — Как зовут-то тебя? — Лена. Только с детства все Алёнкой зовут.

— Ну а чё… Алёнка и есть. Сразу видно, деревенская. Не отрезай волосы, к такой косе много кого прилипнет, одна не останешься. — Много раз пыталась отрезать, да рука не поднялась. А про то, что прилипнут… Так мне много и не надо, его одного хватит. — Ну да, — прапорщик посмотрел в окно. — Вон, идёт твой Савушкин. — Можно я выйду к нему? — Иди. Конечно.     

Она смотрела на идущего к ней Сёмку, сжимая непослушные руки. Это же он, её Сёмка… Повзрослевший за эти полтора года, возмужавший и даже издалека серьёзный. Сделав шаг навстречу, она почти упала в его руки. Он как-то слишком сдержанно подхватил её, прижал к себе и прошептал: — Ну всё… Не плачь. Всё. — Сёмка… Я так скучала. Я больше не могла так скучать. Просто не могла. И вот, села в поезд и приехала.

— Алёнка… Зачем ты приехала? Надо было ждать. До осени, — он вытер с её щеки слёзы. Алёнке вдруг показалось, что Сёмка, вроде как и не рад их встрече. Нет-нет… Всё просто. Это долгая разлука. Она ведь тоже действует на людей и отдаляет их друг от друга. Всё пройдёт, и они будут прежними.  

   Она оглянулась. На крыльце КПП с задумчивым взглядом стоял прапорщик и наблюдал за их встречей. Жгучая тревога вновь пробежала у неё внутри. Напряжённый взгляд прапорщика, нервно куривший у ворот КПП ефрейтор Рябушкин. И Алёнка заметила её… Глядя через Сёмкино плечо, она увидела идущую к ним девушку в военной форме, и у неё вновь заныло в груди. Как предчувствие ворохнулось. И Алёнка вдруг поняла, что эта девушка несёт для них с Сёмкой что-то нехорошее. 

  — И с кем это мой любимый обнимается на КПП. Ах!.. Ну да. Ну да… Вы прямо оттуда, местные? — Женя, прекрати. Не устраивай здесь истерику. — Ну уж простите нас вот таких, с дурным характером. Куда уж нам до вас, до аборигенов, — девушка погладила Сёмку по щеке и шаловливо заглянула в глаза. — Это ты здесь заканчивай, Сёмочка. А я подожду. Или будешь молча наблюдать как твои болтухи передерутся за место поближе? А может, вдвоём тебя любить? Будешь тогда жить одуревшим от любви и всегда в поцелуях.

Сёмка молчал, и только желваки на его скулах катались от напряжения. Она это чувствовала… Она чувствовала его состояние через руки, нервно сжавшие её плечи. Ей даже больно стало немного. И только потом, после всего сказанного, Алёнка растерянно отстранилась от Сёмки и отступила назад. Говорить не хотелось, даже думать о случившемся не хотелось.

В смущении и явном недоумении, она отступила ещё на пару шагов, повернулась и пошла в сторону КПП. — Аленка… — услышала она за спиной хриплый голос, но обернуться уже не хватило сил. Прапорщик протянул сумку, оставленную на стуле, и проводил её до ворот. — Ты, девка, это… Не дури только. Тут видишь как получилось, гульнуть решил парень, бывает так у мужиков. А она возьми — да беременная стала. Может, специально так. Кто от такого парня откажется? Вот и попался. Жизнь!..

— Да, конечно. Всё будет хорошо. И обязательно без приключений. Спасибо вам. По поздней осени Сёмка вернулся домой и привёз с собой глубоко беременную жену.      А Алёнка… Да, что она!.. После окончания училища она вернулась домой и заменила в фельдшерском пункте старенькую фельдшерицу. Ставила детям прививки, бегала по домам к страдающим давлением бабушкам, принимала направленных врачом больных на уколы и капельницы.

При надобности осматривала и Сёмкиного сына, не отвечая на колкие выпады его жены в свою сторону. Сталкиваясь иногда при встрече с Сёмкиным взглядом, она быстро отводила глаза и пробегала мимо по своим делам. Не хватало ещё сплетен по деревне.  

   В ту пору и рыжий Лёнька воспрянул духом. Он стал оказывать упорные знаки внимания и однажды предложил ей взять паспорта и поехать в район с заявлением на регистрацию брака. Женихов в деревне всегда много, да только не у всех есть надёжное плечо. У Лёньки оно было. Пометавшись ночами в раздумьях, Алёнка вдруг взяла и согласилась. И стали они с Лёнькой жить семьёй…

Только вот до деток у них пока не доходило, не торопилась Алёнка с их рождением. Жила и ждала — стерпится ли, слюбится ли. Слюбилось или нет — непонятно. И хорошо, что стерпелось. Тихо и незаметно. И вот теперь, после трёх лет ожидания, в кроватке лежит их сынок. Такой сынок, за которого она переживала долгие месяцы до его  появления на свет.  

   То лето было дождливым и жарким. На лугах налилась силой сочная трава, а клубничные поляны были усыпаны сплошным ковром крупных спелых ягод. Не знала и не ведала Алёнка, чем обернётся для неё та клубничная поляна за дальним березняком. Отмахиваясь от назойливой мошки, она брала ягоду в плетёную корзину и чуть не свалилась от окликнувшего её голоса. — Алёнка… Её словно током пробило насквозь. Оглянувшись, она увидела стоявшего над ней Сёмку.

— Алёнка, — присев, Сёмка заглянул в её глаза. — Родная моя. С силой притянув к себе, он впился губами в её непослушные губы. Она попыталась оттолкнуть его, но руки держали крепко и даже чуть грубо. Выдавив из себя то ли писк, то ли стон, она судорожно цеплялась за траву, стараясь вывернуться из его настойчивых рук, пытающихся расстегнуть пуговицы на кофточке.

Прижимая к земле, Сёмка не давал ей никакой возможности к сопротивлению. Обессиленная, она затряслась вскоре в тихом плаче…      Они лежали рядом, плечом к плечу, и смотрели в открытое над ними небо. Молча, без слов, с навалившейся на них усталостью, с мыслями о случившемся. — Ты прости меня, Алёнка… Что вот так, по сути силой. Хоть и так, но моя теперь. Пусть коряво, пусть хоть так. Но моя. — Да-да… И ох ты жизнь моя поломатая, колесом сансары переехатая…

— Вспомнила?.. Напиться досыта тобой невозможно. Издали вижу и дрожь по шкуре. — А с женой, что же? Не дрожит шкура? — Там по-другому. Когда по любви, то и чувства другие. — А обо мне ты думал, когда творил это сейчас? А я по любви с тобой сейчас? Или как? — Думаю, да. По любви… Губы твои дрожали. — Вот и забудь о моих губах. И вообще… Если кто узнает в деревне, то я…

— Что ты сделаешь? — Если сплетни пойдут и ты не вступишься… Я утону тогда ночью в нашей холодной речке. Клянусь. — В нашем пруду поселилась семейка ондатр, каждое утро вылезают и кормятся  камышом и осокой. А потом плавают от берега к берегу. Приходи в воскресенье туда, я приду на рыбалку. — И мне удочки прихватить? Или Лёньку туда отправить?

Да я ночью приду. Сегодня же. — Хотелось бы посмотреть на тебя без купальника. — Не боишься ослепнуть? — Ночи лунные сейчас. Приходи, как раньше вместе искупаемся. — Ты специально за мной шёл? — Нет. Сенокос проверял и увидел, — Сёмка наклонился над ней. — Давай с тобой по-другому, с любовью. — Раньше надо было думать. Про другое и с любовью.

— В тебе хоть что-то осталось к этому мальчику из детства? — Это даже не мальчик был, а оторви и выброси. Особенно, когда он гусеницу мне за шиворот пихал. — Красиво тут. Романтика в душу просится. Как тебе мои руки? Ты не пробовала их такими. — Руки у всех разные. Впрочем, как и сами люди. Ты теперь мужчина. Сегодня тебе захотелось поставить себя в центр моего мира. — А что главней, руки или глаза? — Если у мужчины красивые руки, то он не может быть уродливым внутри.

Руки не лгут, как и глаза. Мужские руки могут быть красивыми и необязательно грубыми. В руках тоже есть характер. — А какие руки у Лёньки? — Бережные. — Ты понимаешь, что я без тебя не могу? — Надо было зажать своё не могу и ждать. — Теперь ты будешь помнить этот наш день. Я доволен. — Уже танцую от этого. Ещё способна. На полянах места хватает для разных красивых телодвижений. Не балерина, но… Пока муж на работе и соседи не видят. Импровизирую вот…

Как ведьма с метлой. А потом можно и граблями в лоб получить. — Алён… Так придёшь на речку-то? Мне ноги твои нужны, глубину воды измерить. — Похулиганить решил? Можно ведь и пятками вверх глубину измерить. А вообще… Ты с женой своей посоветуйся, идти мне или нет. — Ты же знаешь женщин. Они до утра могут советоваться. — Да. А потом ещё скажет — а я не договорила. — Как с Лёнькой живёшь? Нравится? — Ты хочешь узнать, как я познала мужчину? Да так…

Как-то внезапно накрыло и не отпустило. — Да я понимаю. С пылу-жару не разберёшься, а потом ручной станешь и привыкнешь. Есть много способов приручить женщину. — Надо же, какой ты опытный стал. — Не цепляй, Алёнка. И так живу, как гвоздём к полу прибитый. — А ты не жалуйся. Однажды побаловался, а потом женился на той, которая первой постель застелила. — А чё ты боишься меня? Только увидишь и тут же отпрыгиваешь в сторону. — Да не боюсь я тебя. Просто спасаю нас от самих себя.

А ты прав, Сёмка. Надо и о себе иногда думать, а не только о сорняках и урожае. Вот с тобой сегодня пообщалась. А то времени всё не хватало. — Алён… Можно ведь изредка встречаться. Лёньку вон по работе часто люди зовут, уезжает. — Нет, Сёмушка… Ночью я и на своём крыльце с обшарпанной дощечкой поговорю. Посижу, Лёньку подожду.

— Ты помнишь, как однажды под летней грозой мы пили дождик из одной ладошки. Промокли насквозь. У тебя всё платье к телу прилипло. Еле сдержался тогда, думал в охапку и… Пожалел. И в реке тогда ночью… Свет по ней лунной дорожкой, и мы в воде его топили. — Как забыть… Что же ты наделал, Сёмка. — Алён… Ты иди первая. А я тут пока останусь. Спасибо за этот день. — Да чего уж… Уже случилось.  

   Чем дальше уходила Алёнка от той поляны, тем сильнее суматошные мысли крутились у неё в голове. Они разбегались в разные стороны, как разворошенный лесной муравейник, не давая догнать их и понять. Вот только что она подумала об одном, и тут же другая мысль вспыхнула яркой искоркой и перегнала ту первую, что убежала и не вернёшь. И где она теперь?..

Алёнка то шла спокойно, то переходила на быстрый торопливый шаг. Поначалу ей хотелось убежать побыстрее и подальше от того места. Состояние — когда внутри дым коромыслом, а ты не можешь ничего изменить. Вот уже и лужок этот прошла, и за березняк завернула, да только ноги не захотели вдруг её слушаться. «Господи, да почему же всё так навыворот? — думала она, не замечая тропку и беспорядочно шагая по траве. — Он ведь там, один сейчас. И какие мысли у него в голове». И Алёнка завыла…

со слезами, по-бабьи с причитаниями, за каждым словом вставляя спасительное — «ой, ты мамочки». Ноги несли её вперёд, а сердце звало назад, на ту клубничную полянку, чтобы возможно «по-другому и по любви»…      Прошло немного времени с того случая и Алёнка вдруг обнаружила, что ждёт ребёнка. Вот тут и начались у неё отчаянные душевные муки. Не было, не было, и вдруг появилось. И главное — чьё?.. Сама тёмно-русая, муж рыжий. А если дитёнок беленький? Что скажет она своему Лёньке? Где слова в оправдание найдёт?.. И Сёмка вон не скрывает своей радости, ходит с блестящими глазами. Как увидит её, так и светит от души. А бабы деревенские досужие, они быстро приметят и разнесут по дворам.    

  Она металась ночами, чувствуя наплывающую расплату. Не хотелось заносить в их спокойную с Лёнькой жизнь такие пересуды. И Алёнка твёрдо решила, что дитё её ни при чём в этой закрутившейся истории. И если не Лёнькин будет, то она соберётся и уйдёт к мамане с отцом. На том и закончится её семейная жизнь. И опять же… Сёмка… Если она уйдёт от Лёньки, то он бросит всё и вернётся к ней. А если она не примет Сёмку, то проходу он всё равно не даст. Свободная же… Да и рушить его семью Алёнке, ой как не хотелось.

     Сплетни видимо пошли и долетели до Сёмкиной жены. Та прибежала однажды к Алёнке на работу и отчаянно замахала руками. — Алёнка… Что-то нехорошие слухи по деревне ползут. От кого ребёнок-то у тебя? Неужели и правда от Семёна? — Надо же, глазастая какая!.. Вот от таких глаз и ставят в деревнях высокие заборы. Чтобы не подглядывали. Услышите бабий звон, и от себя ещё побогаче добавите. Какое тебе дело до моего ребёнка? За своим смотри. — Ты что?.. Белены сегодня объелась?

— А я умнее всех, я с утра не стала. — Как спокойно ты говоришь об этом. Прямо завидую. — Я давно своё оплакала. Теперь улыбаюсь и довольная. Спокойная такая, особенно к желчным бабам. Причём на безопасном расстоянии, чтобы не обрызгало. — Живёшь вон со своим Лёнькой как за пазухой. А я живу на подхвате: принеси, да подай, убери, да вытри. И чем дальше, тем хуже. Ни покоя, ни чувства.

— Это ты на меня сейчас ругаешься? Ну так запомни — мне чужого не надо. Это ты моё отобрала. Вот и живи теперь, как получится.      Алёнка мучилась и варилась в котле своих навязчивых мыслей. Но ведь имеет же она право на свою человеческую слабость. Это — когда не хочется видеть, а в мыслях всё равно хочется обнять. Это — когда болит и ты понимаешь, что душа на самом деле существует. А если больно, то сколько бы ты не успокаивала себя, легче от этого не станет.

Ну, случилось. Так всё же проходит. Перетрётся, запылится, одна боль сменит другую… А между всем этим — жизнь. И забыть всё, что было с Сёмкой, у неё никогда не получится. И чем страшна эта душевная рана?.. Да тем, что она любила его, любит, и будет любить дальше. И от этого не уйти. Можно испытывать это мучительное состояние и загонять себя дальше в угол. Но дело в том, что с тобой живёт человек, который любил тебя, любит, и будет любить дальше.     

Она чувствовала внутреннее напряжение мужа и осознанно ждала этот назревший разговор. Видимо и до него долетели слухи. И Лёнька заговорил. Утром, за завтраком. — Алён… Говорят, что он всё заглядывает на тебя. Говорят, что и дитё вроде как не моё. — А когда ты замуж меня брал, то ведь знал, что он будет заглядывать. Знал… Неужели я похожа на гулящую?

— Нет, не похожа. — А про дитё, я так тебе скажу… Родится, не признаешь за своего, я соберусь и уйду домой. На том и порешим. — Интересные разговоры. Мне тоже надо подумать. Тараканов разогнать, кое-что взвесить, где-то мысли поменять. Не всё мне нравится в этой канители. — И что?.. Наглые стали тараканы? — она улыбнулась. — Лёнь, живём ведь, и дальше жить будем. Дитё вон скоро будет. Иди во двор, там дрова с каких пор лежат. Всем помогаешь, а до дома руки не доходят. Пойдём. Я что-нибудь там помогу. — Чем ты там поможешь? Разве вон на чурке рядом посидишь.     

В больницу Алёнка ехала со смешанными чувствами. Странно, но сознание её в те минуты как бы раздвоилось. Ожидая рождения сына, ей стало вдруг абсолютно всё равно какой он родится. Рыженький или беленький… Главное, что он будет. И желание было одно — поскорее бы. Это же встреча, которую она ждала долгие месяцы. Глупые мысли бились в сознании, вплоть до таких — что это мужикам не всё равно чей у неё ребёнок. А ей уже всё равно. Это её ребёнок.

И когда сын закричал, то, всхлипнув от радости, она выпустила из себя кучу слёз, растирая их ладошками по лицу. — О-о… Какие мы тут приметные ребята родились, — вдруг услышала она голос акушерки. — Ну, чисто солнышко!.. Смотри, мамочка, какие мы тут вот они. Волосёнки хоть и маленькие, но золотистые-е… И Алёнка разрыдалась… От радости, от счастья, отпуская все сомнения и тревоги. Ей казалось, что все её нервные клетки запустили ответную реакцию защиты от грязных сплетен и пересудов. Лёнькин сынок…

Не подвела она мужа, и честь его сохранила. Такие чувства дают возможность воспринимать мир в семье более глубоко и полноценно. Он ведь понимал, что у неё есть свой внутренний мир, со своими думами, желаниями и фантазиями. И он не мешал ей жить этим, не вмешивался и не диктовал свои условия.

Её спокойный, уравновешенный и надёжный мужчина. И она, счастливая и довольная, будет гордо носить сына, ненароком приоткрывая его золотистые волосёнки. Чтобы все видели, что всё у них с Лёнькой в семье в порядке.  

   А Сёмка… Да что Сёмка… Он никогда не скрывал своей любви, распахивая говорившие о чувствах глаза при встрече. Иногда Алёнка даже боялась, что вдруг он снова сгребёт её в охапку, совсем не стесняясь людей. И она старалась жить так, чтобы меньше встречаться.

 

Что уж… Не уберегли они однажды свою любовь, и за такие ошибки жизнь хлестанула обоих крепко. Наотмашь, вдоль и поперёк. Вот так и жили они год от года, заглядывая в глаза друг другу и вспоминая минуты их нечаянной встречи на клубничной полянке. Только однажды, внезапно столкнувшись в дверях магазина, Семён взглянул на неё с затаённой в глазах тоской и сказал: — Когда не будет твоего Лёньки, я приду насовсем и отлюблю своё. За все прожитые без тебя годы отлюблю. Жди.

Наталья Шатрова