Лучшие стихи А.С.Пушкина

Туча

Последняя туча рассеянной бури!
Одна ты несешься по ясной лазури,
Одна ты наводишь унылую тень,
Одна ты печалишь ликующий день. 

Ты небо недавно кругом облегала,
И молния грозно тебя обвивала;
И ты издавала таинственный гром
И алчную землю поила дождем. 

Довольно, сокройся! Пора миновалась,
Земля освежилась, и буря промчалась,
И ветер, лаская листочки древес,
Тебя с успокоенных гонит небес.

Я вас любил: любовь еще, быть может 

Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим.

Александр Сергеевич Пушкин. Все стихотворения

Детка — рассказ бабуси

— Ну, чего ж тебе рассказать-то?.. Вроде, всё уж посказывала… — Бабуся положила вязанье на колени. Задумалась — морщинки заструились по доброму лицу. Поскребла спицей в голове…- Рази что — это… Сколь время уж прошло, по сих пор помню. — Вздохнула: — Ну, слушай:

В подвальну комнату нашего дома сразу после войны вселились муж с женой. Он — военный немалых лет. Осанистый такой, степенный. Она — тростинка, как щас вижу — белолица дамочка, лет на двадцать моложе. Одевались они шика-арно. Польта, костюмы дорогие носили. А сколь пла-атьев у неё было… о-ой… не меряно — туфлей-лодочек модельных, танкеток всяких! Кажный день — всё новое. И что интересно — бывало, пройдут — так и потянет от них сладким ароматом… м-м-м… так и нюхал бы цельный день! Смеюсь, конечно!

Ну, однем словом — пара славная была. Друг без друга — никуды-ы… не-ет — везде вместе, такие дружные. Ворковали, как два голубочка — он её — «Дунечка», «детка», она его — «папка», иногда «Егор Семёнович». С людями обходительные были оба, вежливые — ничё не скажешь. Служил Егор Семёныч какем-то военным чином. Дунечка книжки раздавала в нашей библиотеке. Жили тихо-культурно.

Дома патефоном пластинки играли. Бывало, выйду на улицу, а у их из окон Русланова заливается! И так они ей ладно подпевают… о-ой… Стою под окнами да так сама и затяну… да… А то музыку слушают — не моего понятья. Летом всё больше они любили гулять на берегу. Наш дом стоял у Мияса*. Бывало, выйдешь на берег-от — благода-ать! Речка чи-истая, не то, что нынче, искры по воде так и бегут. Веришь, видно было как рыбёшка играт-плещется. Кругом трава шелкови-иста…

Народ семьями приходил. Вот и Дусянка с мужем облюбовали укромно местечко на полянке, там в свободные дни и отдыхали с утра до ночи… В выходной, бывалочи, бегу я ни свет, ни заря от речки с бельём полосканным, а они мне навстречу — на свой лужок — «Доброе утречко, Лидия Александровна!» Прям, любо-дорого было глядеть на обоих! С соседями больно не зналися, только — «здрасьте-до свиданья». А вот ко мне Дуся забегала редкий раз, когда мужик на работе чё-нибудь задерживался. Про себя она сказывала, что жила в приюте. После, будто, работала в больнице де-то и на фельшера маленько училась. Недоучкой — на фронт ушла.

С Егор-то Семёнычем там и познакомилась. Он — командир, она — санитарка. Вытащила, будто, его раненного на себе. Спасла. Ну и, как водится — влюбилась, молоденька же. Таких исторьев тада полно-о было! Отправили его сюды вот — в наш госпиталь. И она следом приехала. А там вскорости и войне конец настал. Да… Соседских баб, колоченных-то мужьями своими, тех ши-ибко завидки брали. К примеру, Машка-Блевотина — та всё веньгала, дескать, повезло же девке с мужиком — такой обходительный, красивый…

— Как ты её назвала? — не поняла Надежда, — «Блевотина»?.. Фу-у… — Блевотина и есь! — торопко ответила бабуся, — После скажу — почему ей тако имя дала. — А взрослую внучку осадила как маленькую, — Ты, еслиф хошь дальше слушать — слушай, а нет — тада и не проси сказать чего… — Она, в сердцах поплевала на узловатую нитку, ссучила её, ловко поддёрнула — клубок весёлым котёнком проскакал под кровать. — Ладно… больше не буду. — пообещала Надя. — Давай, рассказывай! — Ага… Ну дак вот, значит…- бабуся сурово посмотрела на внучку из-под очков, продолжила неспешный рассказ:

— А в комнатушке наверху жила забулдыжна пара-два сапога. Он — беркулёзник, нервнай такой с рыбьими глазами. Волосёшки белёсы в разны стороны топоршатся, бородёнка жи-иденька трясётся вся. Мужичошка худущи-ий… ой… в чём тока душа дёржится. Страшно-ой, веришь, краше в гроб кладут, ей богу! А пьяница бы-ыл… несусветнай, не гляди, что на ладан дышал. Жена его — хохлушка Машка, — неизъежжена бабёнка, телом была гладкая да белая. Ну, чисто, свинушка-шанюшка!

Против Лёньки-то она выглядывала куды луче! — Чёрны волосы вдоль носу на пробор присобраны да всё колечками. А вокруг головы — косы венцом уложены. Да… обличьем была краси-ива, язви её! Тока мозги набекрень. А уж зано-озиста-а… Лёнька шибко ревновал — ак и было за что. Но вот сама ты посуди — кажный божий день у их — гулянка! Кажный день у их друзья-товарищи новыя. Напьются до зелёной сопли и как жеребцы давай Маньку шшупать в колидоре-то. Лёнька, бывало, поймат её за косы, намотат косы-те на кулак и ну охаживать, как сидорову козу! «Убью, ядрёна мать!»- орёт. О-ой… Откудаф тока силы брал? А Маньке — всё трын-трава!..

Веришь? Говаривала я с ей по-соседски не раз-не два — не-е… куды там — в одно ухо влетат — в другое вылетат. Наступат вечер — у их опять веселье — дым коромыслом! Пьют-пьют, бывало, Манька вылезет в колидор, обрыгаться вся… тут же и свалится. Тьфу, страмота! — бабуся от души сплюнула. — Ну, ладно бы мужик, а то баба. За это и прозвала её Блевотиной. А ты говоришь… — старушка прервала рассказ. Поддевая петли, быстро зашептала: «…пять… девять… шешнадцать», — подтянула нитку, заговорила вновь: — Ну дак вот… отвезли как-то Лёньку в больницу.

Всё энто время, ты не поверишь, така тишина-аа стояла-а!.. Проходит сколь-то дней, смотрю, бежит Машка ко мне. Села вот эдак, как ты сичас, и давай душу открывать: — «Знаю, тёть Лида, не любишь ты меня…» — «Чай, не гривен, — баю, — чтобы тя любить. А уж, коли, завела разговор, так мои слова такие — вот гляжу я на тебя — прибранная ты — красивая. Ну до чего безалаберна-ая… Смотри — Дуня с мужем… А? Как меж собой хорошо ладят! Неуж и тебе неохота жить по-человечьи?

А то пьёте — всё никак не напьётеся. Друзей себе таких же шалапутных завели. И где вы их тока находите? Уж истинно — «рыбак рыбака видит издалека». — «Это всё Лёнька… с дружками своими. Ругается, если не привечаю». И давай Маруська мне балаболить всё про себя. Узнала я, что сынок у неё есь — с матерью Машкиной де-то на Украине живёт. Любит-де, она его шибко…

Растосковалась — слёзы градом покатились. Ээ… Да бог с ей, с Машкой! Тут, слышь, стали замечать за Егор Семёнычем неладное. Бывало, выйдет на крыльцо да всё курит на крыльце-то… ку-урит… до-олго так. Потом выйдет за вороты, там постоит, а потом, глядишь… и — нет его! Проходит с полчаса — Дусянка следом на крылечко встанет, шалёнкой плечи укутат (а на улице-то — теплым-тепло) и всё осматриватся. Тоже за ограду выйдет… на завалинку присядет — оттэля озиратся…

Как-то бегу я с почты, смотрю — она. Спрашиваю: — «Ты чего, Дуня, ненастная такая?.. Не Егора ли Семёныча высматривашь?» — «Да…» — молвит. — «Ак я его на главпочте тока что видала…» Она удивлятся, шаль на плечи натягиват: — «Ужин стынет…» Сколь раз так-то вот одинокой сосёнкой стояла… Однажды вечерком выхожу в ограду, смотрю, её дверь приоткрыта чё-то, но, вроде, нет никого…

А на улице-то уж тёмно. Я — к двери, вдруг ушли, забыли закрыть… Ворья кругом да шарамыжников всяких полно болтатся, ограбят ещё чего доброго. Думаю, закрыть бы надо… Подхожу, слышу — всхлипыват кто-то. Забеспокоилась я ишо пуще. Дверь потянула, через порог зову тихонько: — «Ду-уся… ты до-ома?..» — «Я… здесь… — откликатся еле слышно. — Заходите…» — «Ты одна, что ли?.. — шепчу, — А чего сумерничашь-то?..» Зашла я, свет включила. Она сидит на койке с подушкой мокрой в обнимку, красным носом шмыгат.

— «Эээ… да ты никак ревёшь?.. — подсела к ней, — Обидел кто ли чё ли?..» — «Обидел… — скулит. — Папка… бросил… В Москву уехал…» — «Как в Москву?! — ахнула я, — Нич-чё не понимаю…» — «Что уж… понимать — горюнится девка, — у него… семья там…» — «Эва!.. Как оно крутнулось-то…» — удивилась я. А Дуня мямлит, слова со слюнями глотат: — «Насовсем уехал…»

— Да так ревмя и заревела. Веришь, как дитё малое. И уж так мне её жалко стало — сама с ней чуть, было, не заголосила, ей богу! Кой-как успокоилась бабёнка и рассказала, что Егор Семёныч, на фронт уходя, оставил жену с тремя ребятёшками. С войны-де, им весточки слал, пока с Дунечкой не познакомился. Потом — госпиталь, да вот — жизь совместная. Сразу-де, хорошо было…

А после Егор Семёныч ночами перестал спать. Взялся письма семье писать. На главпочте получал ответы. Дуня находила кой-каке конвертики да потихоньку почитывала. Из писем узнала, что жена, вроде как, заболела. То ли врёт, дескать, то ли правду говорит. Но… правда-неправда, а уехал мужик. Да… Сунулась девка носом мне в грудь и давай слезами-соплями обливать. — «А ты раньше-то знала, что он семейный?» — спрашиваю, сама ей волосы прибираю-приглаживаю.

— «Знала… — говорит. — Да не то обидно, что уехал… Обидно, что… молчком вещи свои взял, не попрощался даже… — серчает Дуня.. — Лидия Александровна, Вы подумайте, ведь всю войну вместе… Вместе от смерти…. — она не договорила, платочек шёлковый закусила, головой замотала. — Папка берёг меня от всех напастей… Думала накрепко связаны… И вот… пожалуйста…- она промокнула глаза, нос.

— Не знаю, как теперь жить буду… без него… Не смогу, ведь…» Но вот проревелася всласть, замолчала и… вдруг её, ровно, кто в бок двинул! — Обхватила меня руками крепко, затормошила; глаза сделались сумашедшия! Веришь-нет, я ажно испугалась. — «Тётя Лида, подсобите! — зеват, — Воротите его! Вы можете… я знаю…» — Слышь, на ворожбу мою намекат. «Э-э-э, дева… не пойдёт така канитель…», — думаю. Отсторонила её от себя. — «Нет, — отвечаю, — не могу! — А сама вижу, чем дольше бабу жалеть, тем хужее для неё.

— Ничё ты, Дуся, не знашь, — говорю, — потому, как разуменьем мы разошлися. Ты жизь видишь так, я — по-другому. Послушай меня, деушка, и погоди сопли мотать.- То не горе, что тебе трудно. Горе детям без отца скитаться. Ведь ежлиф раздуматься, а ну как в самом деле мужик-от к больной жене и детишкам поехал? А-а… то-то и оно… А про ворожбу тебе одно скажу — притянешь Егор Семёныча силком да потом не углядишь, как оно повернёт-то после…

Опасное это занятье. Ушёл — назад уж не зови — обратного хода нету, запомни, Дуня. Господь посылат человеку всячески испытанья. Вот и тебе, видать, пришла пора.» — «Сколько же можно испытывать-то, — орёт, — а война — не испытанье?..» — «Война, — баю, — она всем испытанье. А тут — другое… тебя одной касатся.» Ой-ё-ёченьки… Ну чё сказать? — Горе съедало девку прям на глазах. За одну ночь осунулась, постарела…

Глаза нехорошо засмотрели. Успокаивала её как умела. Ак и чем тут поможешь окромя слов-то? Приворотами я не занимаюсь, а и занималась бы — никогда не пошла бы на тако дело… не-ет… — бабуся на минуту задумалась… Ну и чё ж… осталась Дусянка, как перст, одна — ни девка, ни баба, ни мужняя жена. Одинокая жизь гнала её к людям, да не к тем… и не в ту сторону… Ко мне-то она уж не стала захаживать, видать, обиделась ли чего… И то — какой ей со мной интерес?..

А вот к Машке-Блевотине шнырять заповадилась — её, как бы жалеючи, вином угощали. Она первой-то туды бегала тайко, а потом и вовсе в открытую. Ну и дошло до того, что там стала дневать и ночевать. Веришь, чуть глаза продерёт и — к ним. Я сколь раз замечала. И закрутилась, заплясала беспутна Дусянкина жизь… Ночью — веселье, днём, как говорится, тяжёло похмелье. Раз на работу не вышла — проспала, два… Потом и вовси забросила службу. А новоиспечённы-то друзья-приятели, слышь, быстро взяли Дуньку в оборот.

Тянули-распродавали её вещи под пьяный шум-гам, благо, на что позариться было. Повытаскали быстрёхонько, повынесли на «хитрый рынок» всё подчистую. Оставили голую комнатёнку. Ширмачи и только… Как-то встряла я — хотела остановить, усовестить двух жуликов мордатых с Дуськиной свитрой да патефоном. Куды-ы там к чёрту — думала убьют!

Да… Ну и, слышь, туды Дуськино добро несут, обратно — полну сумку бутылок. А уж када распродали всё, брагу взялись глушить. Люду, бывало, понабьётся в Манькину клетушку… Послетятся все, как мухи к навозу! И Дусянка в шалмане энтом своё горе заливат. Блевотина там же крутится. О-ой… Пыхтят махрой цельными днями — дверь в колидор откроют! — сизый дым так и пова-алит… Мы ходим — кашляим-ругамся, а им -хоть бы хны! -песни горланят… как щас слышу — «И на дно её бросают в набежавшую волну!» Они — себе зевают, а собачонка (Кукла у их собачонка была) — та себе вижжит-заливатся…

Содом да и только! Да… Дуська подопьёт, бывало — бежит на берег — на поляну свою. А то, как нажрётся до бессознательности, вытянут мужики её в колидор из сараюхи-то из Машкиной чуть ни нагишом… так и бросят у входа… Она, бедняга, валятся там в холоде, как в вытрезвиловке. Морду, бывало, в грязный пол уткнёт и выть начинат: «Па-а-апка, за что…». Обфурится, обрыгатся вся, страмота и только! А када и с Машкой напару морозятся.

Ребятёшки ходют через их, спотыкаются. Таращутся, смеются. Тьфу… А то… сколь раз бывало бражники-то, слышь, раззадорят себя пойлом, повывалятся в колидор и айда спорить! Все краснорожия… о-ой… Раздерутся-перессорятся, крик галдёж, мат-перемат! Бывало и Дуську напонужают как следует — та ходит опухшая, в синяках. И Маньке наподдают за компанью… Милиция всех в околоток увезёт, а я Дусянку тихонько к себе утащу. Тяну её, бывало, да приговариваю: «…нагайкой бы тебя да по голой заднице поохаживать…

» Ну дак и в самом-то деле, за короткий срок, ты не поверишь, молодая пригожая женшина превратилася в сизую щепину. Пораскрошилися, повыпали зубы, курить-смердить взялась. Войну прошла — не закурила, а тут… Просто беда, ей богу… Она выспится-оклематся маленько, я её и давай уму-разуму учить да уговаривать: — «Слышь-ка, дева, не дело топить горе в энтой отраве.

Ты одна ли чё ли… брошенна-то жена? Время тако — баб полно, мужиков нету. А ну как все кинуты жёны запьют?.. Ты погляди на себя — неужели перед людями не стыдно, а? — рожа неумыта, башка нечёсана… Чего ты нарядилась в это рваньё, чувяки стоптаны напялила? Ведь лихо глядеть на тебя, честное слово… Оденься красиво, куделю расчеши…

Ты вспомни, какой мамзелью-то была… Работать бы пошла… зовут ведь. И пару найдёшь себе — О-ой…да ишо какого парня-то отхватишь!.. А так… мыслимо ли дело — жизь таку вести?.. Ты кого в приятели-то выбрала? Ну разви ж они тебе ровня — умной, красивой женшине. Остепенись, отойди от злыдней энтих. Помяни меня, Дуня, не кончатся добром твои гулянки-вечёрки. Наладь жизь, пока не поздно! А нет — дак себя и вини… А ведь делов-то всего — забыть дорогу к Блевотине энтой».

Она слушат, вроде, соглашатся — вроде, как и стыдно ей делатся. Ну вот так, помню, поругаюсь, а наутро, веришь-нет, она опять бежит к Машке, и опять у их — дым коромыслом! Веселье. Грязища, вонища… А то и так бывало — ночью пьют-пьют, а утром Блевотина летит, раскосмаченная вся, как шишига: — «Тёть Лида, дай на хлеб Христа ради! Лёнька жрать хочет, ругается…» — Слышь, и ведь не стыдно просить! — «Щас! — говорю, — открывай карман шире… Я тебе денег дам, а ты в шинок помчисся! Вы чё же всё по займам-то бегаете? — спрашиваю, — Работать надо как люди, а не поллитры сшибать…

Ох, Манька… будет те канителиться-то со своим забулдыгой, ежлиф он тебя, как ты говоришь, спаиват да дружков-алкашей велит привечать. Оставь его не то…» — Та квасится, трясёт хмельными губами. — «Не могу-де… жалко… ведь он — плохой совсем, — должно, помрёт скоро…» — «Больной, говорю, — а пьёт в три горла, и ты — туды же… Лечиться ему надо, а не четушки считать!

А ты- тоже хороша птица… и-эх… Вон и Дусянку к себе привадили… Пропадат она с вами. Неуж не жалко бабу-то? Погляди-ка, чё вы с ей сделали?» — «Ох, яс-сное море, а! — шлёпат Манька себя по ляжке. — А чёй-то мы с ней такого сделали?- спрашиват да зло эдак, ровно, дразнится, — Скажи-ите на ми-илость, жа-алость какая! Никто её не держит! Поди, не дитё малое, неразумное — пусть не ходит…» — и как рассмеётся-закашляится прям в харю мне, слышь? — «Фу, отвороти рожу-то, перегаром разит за версту», — говорю ей, сама отворачиваюсь.

Манька кулаком рот-от зажимат, меня спрашиват: — «Ну дак чё, не дашь денег-то что ли?..» Представляшь? Говорила-говорила ей ндравоученья… А-ай, всё- пустое… — «Не дам.- отвечаю. — Давеча тебя предупреждала — даю последний раз… Всё, хватит!» Вдруг Машка-то, слышь, со стула как пова-алится на пол промеж койками!.. (Комнатушка у нас была совсем тесная — только и помещалися, что две кровати да стол). Уцепилася руками за ножки коек-то.

Посинела вся, глаза закатила, ногами скёт… Страх божий… Заскрипела зубами. Широко рот-от разеват, как рыба воздух хватат. Кровати ходуном заходили. А изо рта пена клубами как пова-алит… веришь? Та-ак я перепуга-алась! Лежит она вся в пене как в шубе. Волосы слиплись… Мать честна-ая! Хотела, было, я в наш госпиталь бежать за докторами, но тут вскорости пена вышла, дыханье сровнялось. Машка глаза открыла… — «Э-ээ… девка, да у тебя падучая… — говорю. — Чё ж ты делашь-то с собой, а, Манька? Ну тебе ли пить, язвило бы тебя в душу? Тебе же лечиться надо, а ты…

А-ай… вам хоть заговорись…» — подосадовала я уж в который раз. Вот те и бабы… Мне Маньку нисколь не жалко, веришь? А Дуняшка… та всё перед глазами мерещится… да… — Бабуся обхватила подбородок ладонью. Замолчала, глядя в одну точку, закачала головой… Встрепенулась, тихо заговорила: — Ну и тот раз, веришь, как счас вижу, валятся Дуська в колидоре, я подошла — так и остолбенела — она приподнялась на руках, как ящерка, трясётся, жилы на шее верёвками обозначились, глаза выпучились — вроде молоком облилися.

Ох… не скоро ещё забуду я те оловянныя глаза. Да… Развезло её, мычит себе под нос чего-то, слова застреют — горло затыкают. Мотат кудлатой башкой, силится чё-то сказать — не пойму никак. Разбираю тока — «Тётя Лида…». Но вот она вытолкала слова-те из глотки… и слышу, вроде, шепчет — «тошно мне… не могу больше». Рот скривила. Ишо чё-то сказать норовила — я так и не разобрала.

Помню, проворчала ей, дескать, у меня один сказ — «Не можешь — не ходи туды, сколь уж говорёно- переговорёно…» Тебя канатом-де, к ним никто не тянет, права, мол, Блевотина-то. — «А-а… чё с тобой сичас без толку рассусоливать… теперь уж завтри — на тверёзу голову…» — отмахнулась я, помню. Опять её к себе притащила, уложила спать. А назавтри спозаранку нашли её мальчишки уже холодную на заветной полянке у речки. Веришь, как на духу говорю — даже не слыхала, как она ушла… ночью должно… не знаю… брехать не буду…

— Ну вот и всё… — бабуся, кивнула горестно. — Жалко девку, конечно, да и себя корю — не удержала, дурья башка… — Ну а Манька… «Блевотина» с мужем как? — Блевотина и есь… «Как-как»… Как должно и быть… Мужик околел, царство Небесное, не к ночи будь помянутый, — бабуся перекрестилась, — Сколь же пить-то можно? Здоровому невмоготу столь дерьма в себя вливать, а он больной был.

Ну а Машка… та домой на Украину уехала, к ребетёнку. Письмо высылала с карточкой. Да ты видала карточку-то. Эх… жизь… К кому какем боком повернётся. А ты говоришь…- старушка покачала головой, — И всё эта пьянка чёртова, сколь жизней загубила! Страшней любой войны, ей богу!.. Но кто бы чего там ни говорил, скажу одно: всё ж-таки человек — сам себе командир.- бабуся вытянула из-под кровати клубок — беспалый носок закрутился, запрыгал на спицах. * Мияс — Миасс — река в Челябинской области

Тамара Петровна Москалёва