Не уезжай ты мой голубчик

Русские романсы

Не уезжай ты, мой голубчик,
Печально жить мне без тебя.
Дай на прощанье обещанье,
Что не забудешь ты меня.

Скажи ты мне, скажи ты мне,
Что любишь меня, что любишь меня,
Скажи, скажи ты мне, что любишь ты меня.

Когда порой тебя не вижу,
Грустна, задумчива сижу.
Когда речей твоих не слышу,
Мне кажется, я не живу.

Скажи ты мне, скажи ты мне,
Что любишь меня, что любишь меня.
Скажи, скажи ты мне, что любишь ты меня,
Скажи, скажи ты мне, что любишь ты меня.

Все русские романсы

Таёжные отшельники ( Уральский сказ)

Сысой слёг на Рождество. Ни с того ни с сего пробудилась застарелая хвороба, дремлющая в его широченной груди, по соседству с револьверной пулей, в молодые годы «подаренной» полковым товарищем. Боль родилась внезапно, разлилась горячей волной по жилам, сдавила тисками сердце.

Потом пришёл знакомый, изнуряющий тело озноб, а за ним липкий пот, струйки которого обильно окропили холщовую рубаху. Увы, но настои целебных таёжных трав, которые помогали неизменно, на этот раз оказались бесполезны. Боль в груди ничуть не уменьшилась, а кровохарканье усилилось.

Каждый приступ кашля, каждый кровавый плевок всё больше и больше обессиливали могучий организм старика, как ослабляет ничтожная течь маленькой медной трубки звериную силу паровой машины. За долгие годы Сысой основательно постиг предвестники обострения своей хронической болезни и знал, как с ними совладать, дабы напрасно не растратить ни минуты жизни, подаренной ему милостивым провидением.

Знать-то знал, да и уметь-то умел, но всегда уповал на нерушимую силу чародейства, сотворённого в Ивановой горе божественной или дьявольской силой. Понадеялся и запоздало приступил к лечению, а теперь, теряя капля за каплей жизненную силу, ожидал неминуемой встречи со смертью. Но смерть свой приход почему-то откладывала. То ли у неё помимо Сысоя были другие заботы, то ли она давала своему должнику ещё одну возможность выкарабкаться. И старик решился прибегнуть к последнему средству…

Надсадно дыша, старик спустился с лежанки и, встав перед кивотом, зашептал: «Господи, врачебную твою силу с небес ниспошли, прикоснись тела моего, угаси огневицу, укроти страсть и всякую болезнь таящуюся, будь врачом раба твоего Сысоя, подними его с одра смертного…» Серафимушка снял лыжи, подбитые медвежьей шкурой, очистил их от снега, скинул варежки, сдвинул на затылок треух, распахнул дверь в избу и радостным голосом возвестил: — Деда, погляди на лов: ушкан да тетеря! Три заряда выпалил и два — в цель!

А вот капканы, что вчера с тобой ставили, не нашёл. Снега за ночь навалило — страсть! Ни одной заметки не видно. Зато в осиннике лосиху с телёнком видел, у пади — рысьи следы, на дальней поляне — волчьи… «Прости, Господи», — прошептал Сысой, прерывая молитву, и сердито глядя на Серафимушку, молвил: — Занемог я в одночасье. Болезнь, змеюка подколодная, одолела, уже край могилы чую! Собирайся, засветло повезёшь меня к Ивановой горе…

Поутру взошло холодное уральское солнце, поиграло тонюсенькими лучиками в кронах столетних елей и тут же скрылось в пышных белёсых облаках. Налетел северный ветер, стряхнул с еловых лап снежные поневы и закружил мириады ажурных снежинок, застя глаза путникам. Сысой, закутанный в овчинный тулуп, полулежал в кошёвке, которую едва-едва тащил Серафимушка, вслушивался в свист ветра и мерный скрип полозьев. Однообразие звуков убаюкало старика и в дремлющем сознании поплыли обрывки воспоминаний давно минувшего…

Ему грезились очаровательные барышни на рождественском балу у омского градоначальника, жаркое сияние драгоценных каменьев и холодный блеск офицерских погон, в золоте которых отражались лучи электрических лампочек. Следом явились видения доблестных побед армии Верховного правителя, безудержные кутежи с полковыми товарищами, нежные объятия цыганки Тины, зелёное сукно ломберного стола и огромный карточный долг. Потом воскресли картины боёв, изнурительное отступление, непроходимые таёжные дебри, тучи гнуса и отвратительно-чёрный зрачок револьверного ствола.

Из глубин подсознания вынырнули рачьи глаза поручика Горского, его нога в кованом английском ботинке, занесённая для смертельного удара, и горько-солёный вкус крови на разбитых губах. Затем в сознании старика появилось яркое видение огромной пещеры, своды которой были усыпаны уральскими самоцветами, и он опять услышал тихий-тихий голос, похожий на шелест листвы в солнечный полдень… Скользя по снежному насту, отполированному ветрами, Серафимушка окончательно выбился из сил и храпел, словно запалённый конь.

Наконец он вытянул кошёвку с дедом на неширокую полянку, с трёх сторон окружённую высоченными соснами, а с четвёртой — отвесной скальной стеной, поросшей мхом и припорошённой снегом. Подле неё стояла маленькая избушка под плоской земляной крышей, над которой виднелась кургузая печная труба. — Куда дольше-то, деда? — спросил он, превозмогая горловые спазмы. Сысой с трудом разверз очи и осмотрелся.

— Там, — он указал перстом на кусты можжевельника, — лаз в пещеру. Доведи к нему. Заночуй в избушке, а поутру возвращайся на заимку. — А ты, деда? — Меня не дожидайся… Всю ночь просидел Серафимушка на полатях выстуженной избушки, слушая тоскливый вой волков в чащобе и заунывное пение ветра в трубе, а с рассветом вернулся к пещере. Долго он звал деда, заглядывая в чёрную дыру лаза, но впустую… Остался Серафимушка на белом свете один-одинёшенек, полусловом перемолвиться не с кем — ни кошки на заимке, ни собаки.

По причуде, ему непонятной, дед домашнюю живность не жаловал. Зверьё же лесное жалел. Подбирал в тайге немощных и подранков, выхаживал, а после отпускал на свободу. Каких только пичужек и зверушек у них не побывало! Дольше всех жил учёный дрозд, услаждая слух незамысловатым пением, да и тот улетел прошлой весной. Одиноко и тоскливо Серафимушке в пустой избе. Ах, как хорошо, как покойно было с дедом! Вечерами, дела закончив, рассказывал он разные истории, одна другой чуднее. Больше всего нравились Серафимушке приключения Соколиного Глаза и Великого Змея.

Были они ему близки и понятны. Каждый раз, отправляясь в тайгу на охоту или по грибы-ягоды, он воображал себя, смотря по обстоятельствам, то Зверобоем, то Следопытом. Роль Чингачгука всегда отводилась деду. Хотя он и не был краснокожим, но обладал хладнокровием и мудростью Змея. Рядом с ним Серафимушка чувствовал себя уверенным и сильным.

Теперь же, оставшись совсем один, он ощущал себя пугливым, желторотым галчонком, дрожащим от каждого подозрительного шороха, боящимся каждого пенька, торчащего из снега. Возвращаясь из тайги, он бросал добычу и снаряжение в сарайчик, бежал в избу и падал на колени перед образами. Молитва ненадолго отвлекала от тяжёлых дум, успокаивала, но от тоски и страхов не избавляла. Всю зиму ждал Серафимушка возвращения деда, но так и не дождался.

Только стаял снег на лесных полянах, отправился к Ивановой горе. Исползал он весь склон за избушкой, под каждый куст можжевельника заглядывал, каждый камушек переворачивал, но лаза так и не нашёл. Не открыла ему тайну гора, не явила вход в волшебную пещеру. Сжали сердце Серафимушки тиски безысходности, побежали по щекам солёные слезинки, закружилось в голове, перехватило дух и показалось, что летит он в тартарары. Летит — только свист в ушах.

Летит, а дна у пропасти всё нет! Летит и сквозь свист в ушах покойный голос деда слышит: «Серафимушка, дитятко, не мыкайся в тайге долее, ступай к людям. Дорогу к ним звезда укажет, на небе самая яркая. Дойдёшь до реки, прозванной Шеметёвка, за ней село увидишь. Живёт в нём тётка Ефросинья. Она тебя, сиротинушку, приютит…» Очнулся Серафимушка — и впрямь небо как по заказу вызвездило. Отыскал он самую яркую звезду и пошёл в ту сторону. На третий день вышел к реке.

Взору открылась неширокая водная гладь, кряжистый берег, заросли вётел и ряды изб с чудными окнами, в которых искрились лучи солнца, восходящего над тайгой. У кромки воды он сел на сухую корягу и замер, любуясь дивным зрелищем, но чьи-то шаги нарушили очарование. — Ты кто? — спросил Серафимушка. — Сашенька, — ответил мальчишка.

— Гощу в селе у деда. А ты? — Серафимушка. Мы в таёжном скиту жительствуем, отсюда далече. В зиму деда Сысоя гора забрала, а мне велено летом к тётке Ефросинье идти. Изба её за речкой Шеметёвкой. Пришёл вот, а как переправиться, не ведаю… — Полезай в мою лодку. Даром перевезу! Журчит вода. Резвятся за бортом лодки стайки мальков. Поскрипывают деревянные уключины. Глядит на речную гладь Серафимушка и радуется, а чему радуется — сам не поймёт: то ли майскому солнышку, то ли голубой воде, то ли рыбкам, играющим в пятнашки.

Машет вёслами Сашенька, а сам думает: «Какой странный паренёк. Одет, словно деревенский подпасок, а лицо… Определённо, я уже слышал и про льняные волосы, и про прозрачную кожу, и красные глаза… Господи, да это же…» От страшной догадки душа ушла в пятки. Только уткнулась лодка в песчаный берег, забросил Сашенька вёсла и поминай, как звали.

Примчался домой и сразу к деду бросился. — Знаешь, кого я сейчас через речку перевёз? — Русалку, каковая в омуте обретается! — рассмеялся дед Максим. — Я оборотня встретил из дома, что на елани догнивает. Помнишь, ты о нём рассказывал? Росточком мальчишечка маленький, а глазищи огромные, словно совиные, красные-прекрасные, так огнём и полыхают!

А живёт он в таёжном скиту с дедом Сысоем. — С Сысоем говоришь? Неужели остался жив? — Да нет вроде. Говорил оборотень, мол, какая-то гора его забрала. — Странно всё это, Сашенька. — Что странно-то, дедуся? — Не мог он тогда в живых остаться. Нет, не мог. Не иначе нечистая сила ему помогла — гора эта самая. — Что за гора странная — то помогает, то забирает?

— Люди говорят, будто есть в таёжной глуши Иванова гора, а в ней — волшебная пещера, в которой чудище красноглазое обретает. Кому хочет помогает, а кому — наоборот… — Выходит, оно Сысою помогло? — Выходит, — дед Максим тяжело вздохнул. — Дедуся, а кто он, Сысой? — Если интересно, слушай. Служили в армии адмирала Колчака два поручика

— Максим Горский и Сысой Евсеев. В семнадцатом году они окончили юнкерское училище, были произведены в офицерский чин и направлены в Омский пехотный полк. Там, на почве скуки, они сдружились. Но их добрые отношения вскоре расстроили карты, вино и женщины. Однажды произошла между Горским и Евсеевым дикая ссора, и из приятелей превратились они в смертельных врагов. Условились о поединке. Но батальонный командир, узнавший их намерения, глаз не спускал ни с того ни с другого.

Наконец случай представился. Их батальон, основательно потрёпанный в боях, отступал таёжными тропами. В чащобе Горский и Евсеев заплутали, потеряли своих солдат, а с ними и остатки провизии. Усталые и голодные, как волки, выбрались они на дикую полянку, окружённую с трёх сторон высоченными соснами, а с четвёртой — отвесной скальной стеной, сплошь поросшей мхом и кустами можжевельника.

Смеркалось. У подножья скалы заприметили они маленькую избушку под плоской земляной крышей, над которой сиротливо торчала печная труба, выложенная из плитняка. В ней их ждало спасение. Но бывшие приятели желали только сатисфакции, полагая, что пища и отдых подождут. Долее немедля они встали в позицию и взвели курки.

Первым по условию поединка стрелял поручик Евсеев, но совершил промах. У поручика Горского рука не дрогнула… — Вот это да! — изумился Сашенька. — Ты застрелил Сысоя? — Что делать, раньше были другие понятия об офицерской чести, чем ныне. Бесчестье смывалось только кровью! — А Серафимушка? Почему он оказался у Сысоя? Отчего же за столько лет не вырос?

— Тайна сия великая есть! — глубокомысленно изрёк дед Максим, поднявши указательный палец. — Не наделил нас Создатель способностью видеть, что на самом деле происходит в потустороннем мире, если таковой мир существует на самом деле. Люди от рождения видят только малую часть, а в остальном слепы и вряд ли когда прозреют.

Может быть, дети твоих детей обретут этот чудесный дар… — Дедуся, ты, как всегда, чего-то главного не договариваешь. Сдаётся мне, тайна Серафимушки с Ивановой горой связана, в которой красноглазое чудище обретается. Вспомни, куда Ефросинья водила Дарью? Не в гору ли? Не от того ли этот паренёк красноглазый! — Может быть. Только, увы, не дано постичь нашему ограниченному разуму всего, что сокрыто за гранью непознаваемого…

— Дедуся, не разводи антимонии, а скажи, что будет с Серафимушкой? Сысоя нет, тётку Ефросинью в нашем селе никто в глаза не видывал, а дом на елани давным-давно сгорел… — Вот что, внучек мой любезный, надумал я Серафимушку приютить. Поживёт пока у нас, а там видно будет…

Валерий Завирохин