Русские романсы

Доля

Доля моя горемычная,
Прошли мои дни отрадные.
На свет глядеть не хочется,
Как змей тоска мое сердце сосет.

Кого теперь я буду ждать,
В эту темную ночь под заветным окном.
О, где же ты, желанный мой,
Приди ко мне в последний раз.

Скажите мне, люди добрые,
Научите меня бесталанную.
Куда пойду одинокая,
Как забыть его, ненаглядного.

Кого теперь я буду ждать,
В эту темную ночь под заветным окном.
О, где же ты, желанный мой,
Приди ко мне в последний раз.

Все русские романсы

ДЕДОВСКИЕ ИСТОРИИ

Огонек свечи замер, через секунду, другую потянулся вверх, словно пытаясь через мое плечо посмотреть, чем занимается у печи дед Архип. Посмотрел, опустился назад, и ожидает его возвращения к столу. — Да вот так и было, — затянувшись трубкой, кашлянул дед.

– Бывало-тя, наметет снегу до крыши, и выйти не знашь как.  Вот так, унучек, было! Мы тогда летом-то прорыли под землей от подвала проход к бугру. И все. Если намете, там выходим. Так хитрюга росомаха узнала наш секрет-то. Вот. Туда лазать стала. Проход нет, чтобы прорыть в одну сторону с дверью, так нет, с другой стороны избы сделали. А в избе как-то холодать стало.

Батька мне и говорит, посмотри. Ну, пошел, а в подвале все нормально, тока в бочке соленого мяса стало меньше. Думаю, батька взял, мало-ли зачем, не стал спрашивать. Потом смотрю, картошка промерзла, а такого раньше не было, так-то, унучек. И снег стало у подвал заносить, думал пар мороз садит. И собака выть стала. Чего, спрашиватся? Может мишка, волк, а может и болезнь кака. Вот так было.

Дед встал в полный рост, затянулся трубкой, закашлялся. А свеча любознательная, снова вытянулась вверх, за дедом Архипом наблюдает. И я – тоже, обернулся: — И померла? – спрашиваю у него. — Кто? — Да собака. — А-а, так нет. Её в избе поселили, ну мало ли чего идет. Мой дед, кхе-кхе, — откашлялся старик, — говорил, может, кака невзгода на земле готовится.

То перед тряской, то перед пургой, собака как старик, чувствует все, беспокоит хозяина. Кхе-кхе. Наблюдаю за свечой, тянется ее огонек все выше и выше и, наконец, замерла. — Так вота, спим ночью, а собака в пол уставилась, да дрожит все. Не гавкат, не-е-е, а пыщит, как волк больной чумой. Ну, деда Иван говорит, мол, держися, щас трясанет нас.

Ну-у, я Шарика обнял, а он в дрожи весь, аж я трясусь с ним. Чай будешь, унучек? Так наливай, и — мне! И свеча задрожала, словно торопит меня: быстрей наливай, а то дед забудет, о чем рассказывал. Тоже верно. Наливаю чаю себе, деду, банку варенья малинового на середину стола ставлю, хлеба нарезанного. Черпанул мизинцем варенья, свече подношу, угощаю: попробовала, не понравилось, снова вытянулась…

— Так вота, дрожим мы с Шариком, — садится дед за стол, — а сам на дедку Ваньку смотрю. А он храпит. Вот хитер, а, унучек. Напужал, а сам храпака дает. — Так что, землетрясение должно было быть? — Вот то-то. Ну, надоело мне, кушать захотел, открыл подпол, свечу туда сую, а она погасла. И все, ветер значитца дует оттуда и холод такой, а Шарик залаял. Деда проснулся, ружже взял, вниз, да как бахнет, бахнет.

А потом оттуда росомаху вынес. Вот така была большая, — дед развел во всю ширину руки. — Дыру сделала в проходе-то, и давай воровать все у нас с подпола: рыбу, мясо. Вот так, унучек, было. — Вот здесь лежала шкура ее, когда был гольцом батька твой, на ней спать любил, — дед постучал по блюдцу трубкой, выбивая из неё пепел. Огонь свечи запрыгал, словно смеется до упаду над рассказом деда. — А сейчас тот проход сохранился, дед? — А? – не расслышал Архип. — Ну, подземный проход сохранился?

— А-а, — наконец понял дед, о чем его спрашиваю. – Не-ет, то старая была изба, это уже третья после нее. — Понятно. Закивала и свеча, и ей понятно. Чай вкусный, смородиновый. Варенье скатывается с корки хлеба на стол, подхватить ее капельку рукой не успел. А дед хоть и глуховат, но зоркий. Улыбается. — Как уроню каплю, так слизывать со стола ее любил. Бабка моя ругалась, а дед Иван — нет. Струнил ее, так вкуснее унуку. Вот как-то, когда он был мальцом, жисть себе из-за того сохранил.

Упала капля варенца на стол, наклонился, а черепица в костре стрельнула и ее осколок, прямо над его головой прошел, в стенку уткнулся. Вот так было. А у того деда Ивана, — почесав бороду, заулыбался дед Архип, — дед был Васькой. Смела-ай! Две войны прошел, но это потом. А как мальцом был-ла, так из глины солдатов делал. Смажет их жиром, салом-то, и налепливает на них из листочков форму-то солдатску.

Много солдат наделал, и играл ими всю зиму. А как весна пришла, снова их смальцем смазал, кору стал клеить с дерева, лыцарей делать. А неподалеку от нас мишка проснулся. Мате-ер, худючий! Ну и пошел к избе пра-пра-пра-деда, скока я сказал «пра»? Так вота, а Васька то, мой дед, пра-пра-пра, а еще пра, так вота, услышал мишку-то и в избу бегом, закрылся. А мишка всех его солдат и поел-то. Наелся глины и оставил моего пра-пра-прадеда Ваську живым. Вот так-то… …Свеча догорела, доела свою ниточку и уснула.

Темно стало в избе, только слышен деда храп и тихий гуд вьюги за окном: у-у-у-у. Укрывшись одеялом, натянул на голову еще и ватник, чтобы еще теплее было, а дрожь все никак не успокаивается. Только бы мишка с росомахой в гости к нам не пришли с дедом, думаю я. Спали бы в своей норе и в берлоге, как мы с дедом в избе, и снились бы им хорошие сны про их дедов, пра-прадедов и пра-пра-прадедов, — зазевался я.

Иван Цуприков