Русские романсы

Зачем любить зачем страдать

Уйди, уйди, к чему мольбы и слёзы,
К мольбам любви, как лёд я холодна.
Я дочь полей и, как поэта грёзы,
Капризна я, изменчива, вольна.
Напрасно ты с горячею мольбою
К моей груди, мой бедный друг, прильнешь.
Твоих страданий я не успокою,
Со мною счастья, знай, ты не найдешь.

 Зачем, зачем любить,
Зачем, зачем страдать.
Хочу я вольной жить,
Лишь песни распевать.
Пусть в шутках и цветах,
Сон жизни пролетит.
Пусть песня на устах,
Свободою звучит.

Луна в выси над спящим садом светит.
Любовью дышит эта ночь вокруг.
Но в этом сердце отклика не встретит,
Любви призыв, мой нежный бедный друг.
Была пора, и я ждала свиданья,
И сердце билось трепетно в груди.
Но всё прошло, оставь свои признанья,
Уйди, забудь, мой бедный друг, уйди.

Зачем, зачем любить,
Зачем, зачем страдать.
Хочу я вольной жить,
Лишь песни распевать.
Пусть в шутках и цветах,
Сон жизни пролетит.
Пусть песня на устах,
Свободою звучит.

Все русские романсы

Он вернулся с войны

Соседский петух бойко объявлял утро. Не дожидаясь солнца, он важно поднял голову и, прихлопывая крыльями, гордо обходил свою территорию и добротно голосил старинный деревенский гимн нового дня.   Пётр ждал и своего утреннего вещуна, но тот был известный лентяй: его, скорее всего, будили или собственные куры, или Шура, когда приходила в хлев. Сам Пётр встал «и до света, и до зари».

Так говаривала его бабка неспокойная, очень живая, всё время бывшая при деле женщина. Народив одиннадцать детей, она порой приговаривала:    — Сон, конечно, дело хорошее, но до него ли, когда такое приданое под ногами суетится?    Поэтому, зная лишь труд, лучшим на селе пахарем был и его отец, седьмой в том самом приданом. К труду приучил он и Петра.     Светлые грусть и воспоминания о том довоенном времени звучали в нём доброй песней. Правда, намного сильнее и, по понятным причинам, намного больнее звучали пришедшие потом военные годы.

Пётр помнил даже скрип половиц в коридоре их большого отцовского дома, в котором он жил вместе с Александрой и двумя малышами: Ваней и Павлом. В то утро он запретил всем домашним провожать его. Александра рыдала, мать суетилась, собирая в дорогу припасы: сухари и варёные яйца. Отец положил в нагрудный  карман немного махорки, прихлопнул его рукой и смущённо отвёл взгляд в сторону. Мать не боялась своих слёз. Забыв про них, благословила Петра со словами:

  — Бог с тобой — всегда это помни! С тобой Бог и мы. Дождёмся.      Александра бросилась к нему, крепко обняла, покрыв поцелуями щёки, лоб и шею. Прижалась страстно и прошептала:  — Ты — любимый! Не забудь.  Ты — любимый! Я буду ждать и дождусь. Сколько нужно будет, столько и буду ждать. Помни!     Дети, обхватив отца за колени, понимая по своему взрослые слёзы, крепко прижимались и шептали:  — Папочка, не уезжай… Пётр присел, схватил обоих за руки и повелел:

 — Дома будете за главных! Помогать матери — ваше главное дело!   Оба послушно моргнули, отец подарил каждому по поцелую и отпустил.   — Я пошёл… — произнёс, еле сдерживаясь, Пётр. — Я вернусь.   Закинув вещевой мешок на одно плечо, он скоро открыл дверь и шагнул за порог. Знал, внутренним чувством понимал, что мать, упав на колени перед иконой, благословляет его; отец нервно закуривает у печки, а Александра, сжав в охапку обоих сыновей, шепчет им о своём, о больном, о материнском и женском. Боялся смотреть в окно, потому широким шагом ушёл, ушёл на войну. Ушёл не на один год…

   А там было всё так, что страшно вспомнить. Было всё — и казалось, что невозможно это пережить. Было так, что не мог поверить: остался жив. Порой день — не день, а мгновение. Порой день – не день, а вечность. И рядом всегда боль. Боль от расставания с домом. Боль от потери фронтовых друзей. Боль от страшной потери, когда его без сознания доставили в госпиталь, и после пробуждения он понял: человек–то он не настоящий, лишь часть, потому как взрывом оторвало обе руки до локтя.

Врачи залатали, сделав ему из мышц по два пальца на каждой, но назовёшь ли эти культяпки беспомощные руками?    Завыл отчаянно Пётр, умолял:  — Парни, родненькие мои, не пожалейте уж вы пули-то одной. Убейте меня, и дело с концом.   Слёзы катились по щекам, привычно хотел бы их смахнуть, но… Замер: как же так? Как же теперь? Как же теперь жить–то?

  И длинной бесконечной нитью потянулись перед ним воспоминания.    Жёлтым цветом счастья вспомнились ему сенокосные сезоны. Ранние подъёмы под шум самовара на кухне, могучие валки сена в бескрайних полях, дружно уложенные стога сена, вкус маминого кваса из кувшина. Всего этого касался он руками. Всё это с любовью, с уверенной силой делал он своими руками. Казалось, уже в прошлой жизни и словно бы не он.

   У счастья его первой и единственной любви был другой, особенный, тёплый цвет. Переливы зелёных лугов, белых снегов, голубых облаков грели сердце воспоминаниями об Александре. Вот они впервые взялись за руки и пошли к черёмухе, где также впервые он обхватил её за такую тонкую талию и поднял, а Александра смеялась и шептала: — Петька, ну что ты! А вдруг уронишь?

  А потом на свадьбе он надел на её палец кольцо. Потом она, обещая любить, подарила кольцо ему. Взглядом стал искать он знак той любви и веры друг в друга, а нашёлся лишь закатанный до локтя рукав да полоска окровавленного бинта. Вновь накатила, накрыла с головой волна боли — и физической, и другой, непонятной от пустоты и незнания: что же теперь с собой делать?

  Пётр стал изводить себя голодом, разрешая медсёстрам лишь поить его водой: упрямо зажимал губы, когда в палату вносили каши и супы.     Долгое время прошло, пока врач не сказал: — Всё, Пётр, можешь теперь домой. Вернёшься к своим, жить будешь. Понятно, что по-другому, но будешь. Сделал я тебе по два пальца, развивай, сможешь и есть, и обихаживать себя, да вдруг и к работе какой приноровишься…

Давай, будь здоров.       Доктор ушёл, Пётр встал у окна, вновь окунулся в своё неясное будущее и не заметил, как осторожно возле него встал, переминаясь с ноги на ногу, молодой сержантик. — Пётр Сергеевич, — почти шёпотом произнёс он. — Пётр Сергеевич! — Да? — Вам пора домой. Мы будем Вас провожать — дорога долгая. Мы — это я, Иван Тимофеев, да ещё Олег Петров. Недавно мы тут служим, лет-то нам только девятнадцать, но места хорошо знаем — родина малая поди ведь — вот вас и спроводим.

    Иван смело смотрел в глаза Петру — вон он какой важный по причине, что местный, но Пётр никак не отреагировал на все фразы юного бойца. В эту минуту появился и друг Ивана, сразу видно — старший друг.  — Разрешите представиться, старший сержант Олег Петров. — Олег хотел было сделать всё по военной выправке, но Пётр порывисто отмахнулся локтем, и все нерешительно замерли.

 — Пётр Сергеевич, разрешите доложить. За время, пока вы в госпитале, домой вам было отправлено письмо с уведомлением: мол, так и так, ранен, лишился обеих рук, лечим…  Пауза, сделанная бойцом, была неловкая, словно вынужденная: он не знал, как дальше сказать главное.  — Вот — собравшись произнёс он. — Вот вам письмо с дома. От жены, от Александры.

 Протянул посеревший конвертик, привычно протянул, как часто бывало и снова замер. Впервые ему было говорить всё это, а взгляд Петра обжёг не только по форме, но и сердца коснулся, и дыхание перехватил.   На красивом лице военного исказилось всё; всё сделалось непонимающим, рвущимся. Взгляд скользил по письму, пристально изучал каждую буковку знакомого почерка. Они с Александрой написали друг другу немного, но забудешь ли потом эти  волны букв, что написали о любви к нему её руки, рассказав о том, что в сердце.    Сержант недоумевал тоже, смотрел на письмо и на Петра и вдруг резко прижал его к себе:

— Я прочту сейчас.   — Нет, прочту я сам. Открой.   Олег постарался аккуратно и быстро выполнить просьбу, развернул лист так, чтобы читать его было удобно, а сам отвернулся.    Пётр заглянул в строки и увидел лишь несколько слов: » … везите любого, везите хоть четвертину его, только везите. Скорее…»

  Собрав военные пожитки, втроём они отправились в путь, домой. Парнишки помогали Петру в необходимом. Через неделю, наконец, оказались у порога, с которого почти три года  назад Пётр ушёл.     У дома, казалось, всё было, как и прежде. Серая изгородь подпоясывала хозяйство Ильиных, сквозь тонкие полосы виднелись уже поднятые гряды. Кусты шиповника и акации бросили зелень.

Берёза на усторонье, возле бани, приютила семейство скворцов, что деловито высовывали нос из домика, сделанного, помнится, ещё самим Петром незадолго до свадьбы.     Привычно глянув во двор, искал  он своего охотничьего кобеля, с которым вернуться пустым домой было невозможно: и умён, и скор, и смел — брали всё, что видели.   — Видимо, помер. — подумалось Петру.

— Да какая теперь охота. Только если меняться  — он стреляет, а я бегаю.    Все эти мысли промелькнули молнией, за которой он любил в детстве следить из окна, хоть  ругала мать от души. Промелькнули всполохами огненных взрывов, сравнить которые не с чем.     Кругом была тишина, деревенская добрая тишина, от которой он, казалось, отвык, в которую не вернётся, думалось порой.

— Сюда война не пришла, Бог сберёг моих.   При этой мысли дверь дома открылась, и показалось милое, родное лицо из снов и воспоминаний.  Александра замерла на миг, сразу взглядом нашла его, ещё сидящего на телеге, вздохнула и бросилась вперёд, приподнимая длинную юбку.

  Пётр неловко спрыгнул, хотел было оправить одёжу, да не успел: вмиг она оказалась у него, обняла за подмышки, прижалась и целовала, как тогда давно- щёки, лоб, шею — казалось, всего, всего. Слёзы текли по щекам, и, не замечая их, она по-бабьи причитала.  Он и не знал ранее её такую, а она всё шептала:   — Пришёл, вернулся, мой родной! Дождались! Как я Бога молила! Петруша! Петенька! Ты дома!     Потом что-то словно сломало её, она опустилась на землю и зарыдала, молча схватив его за колени.

  Только потом он увидел и мать с отцом, которые стояли на пороге крыльца и ждали, пока Шура чуть успокоится. С  ними были и дети, два его сына, два таких больших сына, что и не узнаешь.     Дети тоже не сразу признали его. Война наносит не только видимые раны, изнутри царапает душу по живому, меняет взгляд. На этого, пока чужого мужчину они смотрели с осторожностью и недоверием.

Их удивляла и мать, все эти годы бывшая сдержанной, молчаливой. В этот же день она с утра суетилась необыкновенно. Сыновья и не подозревали, что мать вовсе не спала, потеряв сон с момента получения письма.    Мать Петра обхватила внуков за плечи, подтолкнула вперёд:  — Ну пойдёмте же, тятя приехал.

Нина Радостная