Заниматься этим увлекательным делом может каждый желающий независимо от возраста и рода Ваших занятий.

 Мы приглашаем Вас заняться увлекательным и очень азартным делом. Когда на Ваших глазах возникает плетеное изделие только Вами придуманной формы, объема и рисунка, и Вы сами можете сплести совершенно любую вещь, нужную в хозяйстве , украсить свой интерьер неповторимыми самобытными предметами, то хочется заниматься этим постоянно и непрерывно. 

 

 А, главное – сырье, лоза, кустарниковая ива, растет в наших окрестностях повсеместно и заготовка ее для Вас абсолютно бесплатна.

 Приходите к нам и мы Вас научим.

 Интересом у ребят постарше и взрослых пользуется Семейный клуб по интересам «Царскосельская лоза», где учатся из обыкновенных ивовых прутьев плести настоящие шедевры: корзины, вазы, абажуры, сундуки, мебель. Клуб является многократным лауреатом Фестивалей молодежного творчества, на последнем из которых было завоевано ГРАНД ПРИ.

 Приходите к нам и мы Вас научим.

 

Заниматься этим увлекательным делом может каждый желающий независимо от возраста и рода Ваших занятий.

Семейный клуб по интересам – постоянный участник всевозможных городских выставок. Его экспозиции затребованы в Лен Экспо, Доме Молодежи, БКЗ «Октябрьский».

Жарким летним днём

Ох, и знойные же нынче стоят деньки. Прямо душегубка. Побудь, вот так на открытом солнышке всего, каких-нибудь несколько минут, и моментально обессилишь. А как же, ведь июль месяц на дворе. Верхушка лета. Или, как его еще называли в стародавние времена — «страдник», в честь жаркой летней страды. Повсюду в душистой траве-мураве стрекочут кузнечики, а в раскаленном настоянном воздухе исполняют крутые виражи назойливые мухи и кусачие оводы. От всей этой бесконечной трескотни и жужжания, почему-то сразу же вспомнилось детство. Беззаботное оно, зачастую бывает у всех. Жалко только, что проходит очень быстро. Но, что поделать, такова наша жизнь.
И вот, в эту немыслимую жару, во дворе одного частного домовладения, где еще более-менее терпимо и не так душно, сидели на низенькой завалинке два пожилых мужика, владелец дома Николай Рязанцев и его старый знакомый Захар Столбов. Из-за того, что Николай в этом году почти окончательно потерял зрение, он попросил у товарища помощи, скосить вокруг огорода траву.
– Ну, что, Савельич? – напряженно вглядываясь Захару в его продолговатое и сильно загорелое лицо, громко спросил хозяин.
– Что, такое?
– Ты, никак закончил? Много ее нынче наросло?
– Куда там закончил? Кхех. – мокрый насквозь от пота мужик, живо опрокинул тут же на завалинке в рот стопку теплого, пахучего самогона, отломил грязными пальцами от хрустящей хлебной корки ароматный кусочек мякиша, и стал его с наслаждением есть. – Ты уж извини меня, Василич. А то скажешь, наобещал вчера с три короба, а сам заднюю скорость включил. Кхех. Завтра придется еще на разок к тебе прийти.
– Не закончишь сегодня?
– Нет. Не получится. Жарища уже, невмоготу. Боюсь, не дай Бог, еще свалюсь у тебя тут.
– А сколько хоть время-то сейчас?
– Время-то? А кто ж его знает, сколько. Я отродясь, не носил часов. Наверное, уже двенадцатый. Я же к тебе ровно в восемь пришел.
– Жарко, говоришь, там?
– Еще, как. Не то слово. Градусов тридцать, не меньше, стоит. Да ты выйди со двора-то, и сразу же своей макушкой почуешь, как это солнце прижигает, не щадит.
– Июль. – оттого, что не получиться сегодня все скосить, уныло промолвил Рязанцев и поправил на переносице очки. – Как ты хотел-то, Захар? Красный месяц, как говорили старики. У меня матушку-то, царствие ей небесное, тоже вот в это самое горячее время, инсульт-то в огороде долбанул.
– Помню я тетку Пелагею. Ох, и упертая старуха была. Ни разу ее не видел, чтобы она сидела на лавочке, сложа руки. Все, какой-то работенкой по дому занималась, всю жизнь крутилась, как юла.
– А ты думаешь, она нас слушала, когда? Щас же. Хм. Характером-то вся была в отца, не подарок.
– У всех у нас он не подарок. Я тоже все время окочуриться, вот так боюсь. Че же она у вас не побереглась-то?
– А кто знал-то, что такая беда может приключиться с ней? Подлещиков на огороде чистила, а на улице жара была за тридцать, вот инсульт ее и шибанул. Я помню, мы тогда с Катей из магазина приехали, а матери нигде нет. Потом в огород-то вышли, я гляжу, батюшки мои, а из-за ванной, ноги в галошах торчат. Ладно, что скорая приехала быстро, откачали. Но с головой у нее после этого случая, все равно стало, что-то не так. Сама нам потом, почти что перед смертью рассказывала, что она тогда в реанимации прошла огонь, воду и медные трубы.
– Долго после этого прожила?
– Нет. Не долго. Месяца четыре всего. – глядя в покрашенный рыжей олифой пол, угрюмо процедил Николай. – И те, почти не вылезала из больницы.
– Э-хе-хе. – все не мог толком отдышаться после изнурительной косьбы Захар.
– Ты, чего это, Савельич, завздыхал-то?
– Жарко больно. Фууу.
– А я люблю, когда человек тяжело вздыхает, или кряхтит. Жизнь в этом, какая-то чувствуется, сила. Еще мне нравиться, когда мужик ест. Только, не когда он будет с вилочкой и ножичком в тарелке ковыряться, а от души есть, смачно. Мужик вообще должен быть мужиком во всем. Ну, а как? Чтобы, как рявкнул, как дал по столу кулаком, и его было далеко слышно. А не, как эти тюти, которые, как бабы, с утра до вечера у зеркала бодрятся, и ходят в облегающих портках.
– Правильно ты говоришь. – согласился Захар. – Все по делу. Жалко только, что мало мужиков осталось у нас.
– Э-хе-хе. Савельич. Ну, а как же не правильно-то? Еще я люблю, когда меня внучка дедом называет. Знаешь, вот прямо до слез. Да и вообще я эту жизнюшку, дороже золота люблю. У меня, когда зрение-то упало, так я совсем по-иному на нее взглянул. Дал бы только он мне еще на несколько годков тут задержаться, хоть и ослеп я, а не охота мне туда.
– Само собой. Кому туда охота?
Тут Рязанцев мгновенно поменялся в лице и зашарил руками по полу бутылку.
– Ты, давай, выпей, выпей мой хороший! Че сидишь, как не родной?
Столбов, несмотря на усталость, с радостью налил себе из полулитровой бутылки новую порцию мутноватой жидкости, и тут же залпом ее приговорил.
– Ты уж на меня, пожалуйста, не обижайся. – зажевав на этот раз крепкий напиток малосольным огурчиком, прокряхтел мужик, и поморщившись от зноя, вытер рукавом со лба пот. – Я бы может и сегодня все успел, только чего-то рука у меня, зараза, заныла.
– Рука?
– Ну. Я же вчера больничный городок весь день обкашивал, а там, знаешь, какая у них кругом высоченная трава? По шею. Ох, и намучился я, Коля. О-хо-хо.
– Тоже заросло все?
– Ага. Капитально. Прямо, как настоящий покос. Хоть стадо коров загоняй туда на откормку. Почти до самой темноты пластался в одиночку. Баба даже с фонариком искать пошла меня.
– Я послушаю, не бережешь ты себя?
– Да уж прямо, не берегу. Хм. Работаю потихоньку. Меня же, если честно-то, никто не подгоняет. Сегодня покосил, завтра. – тщательно прожевав вкусный огурец, на весь двор прохрипел Захар. – Я ить, так-то, к твоему сведению, официально трудоустроен в больнице разнорабочим, принеси, подай, иди на хрен, не мешай. Ха-ха-ха! Они мне даже маломальскую зарплату платят. Ну, и еще там, помимо всего прочего, в райцентр посылают иногда.
– А там, что?
– В райцентре-то? Так за продуктами ездим, за детским питанием, за лекарствами. Да много еще, зачем.
– Понятно все с тобой. С машиной, значит? Слушай, а буханка, где у вас? Водитель-то ваш, Рыбников, щас все на маленькой машине ездит. А буханки нет?
– Списали у нас ее. Было две, теперь одна осталась. А ту, списанную-то, Рыбников, за каким-то хреном к себе на огород загнал. Вроде, как кладовка.
– Детское питание-то вы возите с ним?
– С ним, будь он неладен. Тьфу! В эту среду катались в район, и он меня там оставил.
– Как оставил?
– А вот так. Молча.
– ???
– Полаялись с ним маленько по дороге, он меня катапультировал на полпути. Я из-за этого шибко психанул, и домой на такси вернулся.
– Сколько оттуда такси-то стоит щас?
– Семьсот.
– Недешево.
– А куда мне было деваться? Уехать-то ведь, как-то надо было все равно. Ну, и я еще в дорогу бутылку с горя взял. Приехал на работу поддатый, как на этого Рыбникова всех собак спустил. Все ему высказал.
– И правильно сделал.
– Конечно, правильно. Ладно, мужики нас в подсобке растащили. А так, боюсь представить, чем бы закончилось у нас с ним.
– Весело у вас там.
– А ты, как думал? Хах! Еще как весело. Вечером дома хорошенько подумал, и решил уволиться совсем.
– Круто ты решения принимаешь, Захар.
– А как по-другому с ними? Надоело, Василич, все.
– Что делать-то теперь? Терпи.
– Сколько можно терпеть-то? Сколько на них горбатиться? Как же осточертело все. Тут ко мне домой электрик наш приехал — Толя Воробьев. Давай меня упрашивать остаться. А я, знаешь, какой отходчивый? Мы с ним выпили по стопке, я плюнул, да заявление порвал. Я ведь помимо зарплаты, еще и пенсию получаю. Целых одиннадцать тысяч она у меня, у жены двенадцать. Ну, так-то на двоих бы хватило, на еду, я имею ввиду.
– Ну, да. Одежду щас не надо.
– Я же, видишь, дом подремонтировать решил. Железо покупал, задворок крыл. Сколько денег потратил. А то у нас пенсию на сто рублей поднимут, и на всех углах правительство кричит, дескать, пенсию подняли.
Захар в очередной раз, уже самостоятельно, без подсказки налил себе целую рюмку самогона и молча выпил.
– У тебя-то, у самого, как дела? – прослезившись, прохрипел Столбов. – Говоришь, что видеть плохо стал?
– Плохо, Савельич. Плохо. – с досадой вымолвил Рязанцев. – Ой, как неважнецки вижу. Прямо беда.
– Ты подумай. Жалко мне тебя. – озабоченно потрогал пальцами свой щетинистый подбородок Захар. – Нехорошо ведь, когда зрения-то нет.
– Конечно, нехорошо. Чего уж тут хорошего-то? Врагу не пожелаю, Савельич, остаться без глаз.
– Ты у нас с какого года? – вдруг настороженно спросил Столбов.
– Я? С писят восьмого.
– Ишь ты! С писят восьмого? – аж вскрикнул от неожиданности мужик. – И я с писят восьмого. Представляешь? Оказывается, ровесники мы, Василич, с тобой.
– Выходит, что так.
– Я тебе сейчас одно скажу, Коля, ты из-за своего плохого зрения, так шибко не расстраивайся. И не с такой бякой люди живут.
– А че мне теперь расстраиваться? Че толку-то щас? Я уже с этим немного смирился. – с тоской промолвил Рязанцев, и у него от безысходности, под очками заметно заблестели глаза.
– Ну, и видеть стал ты хуже, и что из того? Невелика потеря. Хм. Главное не рак. Нового мы с тобой в этой жизни, все равно больше, ничего не увидим. А уж тебя и тем более, совсем ничем не удивить.
– Да уж. Я ее на максимальных оборотах прожил.
– Я ить слышал, как ты вначале девяностых, целый ТУ-154 для персонального полета в отпуск на Эльбрус арендовал. Шутка дело, одному лететь в такой бандуре в облаках. А как в Москве в ресторане гостиницы Измайлово вы с Александр Германычем новый Мерседес пропили, помнишь? Сам же нам рассказывал, как тебя там барином с Урала прозвали в этом кабаке.
– Было дело. Хех. – с унынием вспомнил Рязанцев.
– У меня брательник старший, Мишка, когда импортные машины-то в России появились, все время по пьяному делу талдычил, что пока за баранку Мерседеса не подержится, на тот свет, ни за что не уйдет.
– Были у меня эти иномарки. Хм. Всякие разные. У меня же тогда, когда союз-то развалился, был свой кооператив — Уральские зори. А че это ты вдруг Москву-то вспомнил, ни с того, ни с сего?
– Не знаю, чего. Вспомнил, и все.
– Да и хрен с ними, с этими проклятыми деньгами, с этими вонючими фантиками. Один раз, Савельич, ведь живем. А вот Сашку мне жалко, как брата, что больно рано он туда ушел.
– Согласен. Че нам эти деньги? Хм. – беззаботно ухмыльнулся Столбов. – Это в жизни не главное. Как там говориться-то? Деньги потерял — значит, ничего не потерял, время потерял — многое потерял, здоровье потерял — все потерял. А плохое зрение, это не самая опасная болячка. Есть и пострашней зараза, не дай Бог.
Столбов достал из кармана поношенных трико скомканный носовой платок, и аккуратно обтер им свое взмыленное лицо.
– И где я только не работал в этой жизни. – от души кряхтел на завалинке Захар. – И трактористом, и пастухом, и на складе. Помню, как-то на тракторе поехал по сено, и случайно разбил об березу переднее стекло. А жара тогда стояла, ужас. Я с покоса-то домой вернулся, а меня никто не узнает. Все лицо мошкара искусала.
На несколько секунд во дворе воцарилась тишина.
– У нас раньше тоже, когда мы скотину держали, аж на Сабарке был покос. – вспомнил Николай. – А с каким трудом мы добирались до него? Господи, Боже ты мой. Я отлично помню, едем мы, бывало, на трехмостовом Камазе, а грязь, аккурат по середину колеса. И я все время удивлялся, это какие же бессовестные умники выделяли людям сенокосные угодья, в таких непролазных местах?
– А чему ты удивляешься, Василич? Хм.

У нас и с дровами, точно такая же беда. А знаешь почему? Да потому что у них на первом месте были государственные предприятия, всякие колхозы и совхозы, вот им наши власти и давали самые вкусные наделы. А частнику было не до жира всегда. Частник, кто он такой? Да никто. Хм. Мелочь пузатая, расходный материал, земляная пыль. Вот поэтому, нашему брату и доставались только одни косточки с барского стола.
Рязанцев на это мудрое высказывание, помалкивая кивнул головой.
– Покосов-то много осталось у нас? – сделал озабоченное лицо хозяин.
– Откуда? Совсем почти нет. Все уже лесом заросло давно. Вон, к примеру, ваш Кукан. Я же раньше на него коров гонял. Когда завод-то наш в девяностых развалился, я тогда коров пошел пасти. В самый первый год, у меня в стаде было двести четыре головы. Представляешь?
– Прилично.
– Нормально, да? Потом с каждым годом убавляться стали. Я сначала пас в сторону станции, после на Уфу гонял, на Старое плодбище, потом на вашу гору Кукан пошел. Здесь же у вас на горе, лесу не было же? Помнишь?
– Не было конечно. Потому и не было, что скотину на ней пасли. Овцы, я помню, там постоянно гуляли, а потом повырезали все. Где еще-то скотина осталась у нас?
– В округе ты имеешь ввиду? – спросил Захар. – В Акбаше держат немного. А больше. Э-хе-хе. Мы тут в Ворониной с женой насчитали всего четыре головы.
– На всю Воронину? – сильно удивился Рязанцев.
Столбов заулыбался в ответ.
– Ну.
– Да уж. Хм. На такую ораву, всего четыре головы. Вот поэтому сейчас у всех все открыто. Хоть забор у огородов убирай, все равно скотины нет.
– Вот так вот, Василич, и живем. Это, считай, я когда первый год пас, я только с одной Загорной, восемьдесят голов в стадо выгонял. А щас?
– Ничего себе.
– А сколько с Теляшкиной, с Орджоникидзе? Ууу.
– На лошади пас-то?
– На ней, на ком же еще-то? – на разморенной от жары и самогона физиономии Захара засияла довольная улыбка. – Вот она мне и устроила. Лошадка. – и он показал рукой на левое плечо.
– Копытом дала? – спросил Николай.
– Нет. Мне надо сено было с покоса домой привезти, а мне сосед Наумыч сказал, чтобы я без него не ездил. Дескать, придет он с работы, и мы вместе с ним поедем на двух лошадях, чтобы два воза увезти. Но мне же не терпится. Я давай запрягать, да маленько неправильно сделал.

И она меня потом с телеги вместе с сеном кувыркнула. Я тпру, да тпру, она еще сильнее понеслась. Кое-как остановилась. Ха-ха-ха! Я тогда свою бестолковку разбил, да ключицу в двух местах сломал.
– Видно поэтому рука и заныла? Раз у тебя такая серьезная травма была. – сочувствующе покачал головой Николай.
– Я тоже думаю, что она из-за этого и болит. Я ведь раньше и косил, и что только не делал. А сейчас уже не то. Вроде и мажу ее, и всякие примочки делаю, даже щас в последнее время стал мазаться пчелиным ядом. Бывает хорошо, а бывает, аж ломит невтерпеж.
Выпив еще одну полную стопку, Захар поднялся на ноги, и взял в руки косу.
– Ладно. Пора идти полегоньку. – зачем-то поскоблил он большим пальцем по острию косы. – Затупилась.
– Есть, чем отбить-то ее?
– Дома найду.
– Хорошо, коль так.
– А завтра, Василич, как с тобой договорились, если жив буду, приду.
Николай вдруг резко поднял на товарища глаза и засуетился.
– Забери бутылку-то с собой. – сказал он Захару.
– Нет. Хватит мне. Завтра допью.
– Забери-забери. Я кому говорю? – не отставал от него Николай. – Пригодиться. Велика тут бутылка. Хм. Я ведь не ящик предлагаю тебе.
– Тогда, давай. Вечером опохмелюсь.
– Другое дело.
– Ты щас про ящик-то сказал, так я свою командировку вспомнил в Красноярский край. – задумался на секунду Столбов. – Это, когда я у нас на заводской базе экспедитором был. Помню, улетал я из Туруханска в Свердловск.
– Туруханска?
– Ну. Это где отец народов Сталин в ссылке отдыхал.
– Далеко тебя загнали они. Хм.
– Конечно, далеко. Места там красивые. Но я щас не о красоте. Подкинули меня, значит, знакомые рыбаки на вездеходе к аэродрому, а там недалеко от здания вокзала, два летчика на лавке водку жрут. Да, как хорошо ее пьют-то, холеры, у меня аж слюнки с голодухи потекли. Прямо на газетке ветчины накромсали ломтями, дефицитные шпроты выставили в банке, сыр голландский, пиво, лимонад.

Ну, думаю, прилетели откуда-то с большой земли ребята, щас свою мягкую посадку водочкой окропят, и баиньки в гостиницу пойдут. И, где-то через час, мой рейс диспетчер объявляет. Я в самолет-то со своим баулом за-ползаю, а эти ухари, ну, те, которые при мне водяру-то глушили, уже, главное штука, в своей кибитке за штурвалом, чуть теплые сидят. Ха-ха-ха! Вот, думаю, встреча на Эльбе. Ха-ха-ха! Готовьте гроб, я спать ложусь!
– И че, ты хочешь сказать, что не полетел?
– Да щас же. Хм. Напугали. Тоже мне.
– Не испугался с пьяными лететь?
– А куда мне было, Василич, деваться? Я ведь с дочкой королевы не сплю. Во-первых, оттуда только три раза в неделю самолеты улетают, а во-вторых, я на тот билет потратил последние командировочные свои.
Захар открыл передние ворота, и выглянув на улицу, недовольно замотал головой.
– Еще жарче стало. – хмуро пробубнил он. – Солнце-то, вон оно, где. Видать и вправду уже обед.
– Ничего, скоро отпустит. – продолжая сидеть на завалинке, сказал Николай. – Где-то после четырех, духота на спад пойдет.
Столбов держа вертикально вдоль туловища свое рабочее орудие, вышел со двора и поднял на небо глаза.
– Э-хе-хе. – остановился он возле калитки палисада, и обреченно вздохнул.
– Чего опять завздыхал? Маешься?
– Да так. Мелочи жизни. Не обращай на меня внимания, Василич. Вздохнул, и вздохнул. А если честно, то моя душа щас, от твоего лекарства поет, а не мается.
– А может, ты пообедаешь с нами? Екатерина окрошку приготовила на квасе. В жару-то окрошка, самый раз.
– Не хочу. Я когда пью, то мало ем, а тем более летом. А если по правде разобраться, Василич, то бардак щас не только ведь в сельском хозяйстве. У нас же в нашей больнице, тоже должного порядку нет.
– Чего это ты вдруг вспомнил о ней?
– Да просто поговорили щас с тобой. Я раньше, в советское время, когда медкомиссию проходил, все врачи были в одном месте. А щас только в районе и остались доктора. А на работу, чтобы устроиться, так это вообще цирк. Как будто ты в космонавты поступаешь, помимо анализов, надо пройти еще всех врачей, а больше половины из них в райцентре. Э-хе-хе. Все развалили эти либерасты. Тьфу!
Рязанцев в ответ лишь усмехнулся и подозрительно на него посмотрел.
– Че ты так покосился на меня? – задергал бровями Захар. – Скажешь, что заблуждаюсь? Нет, Василич, нихрена не заблуждаюсь. Куда-то не туда мы идем. И чем глубже мы в эту клоаку забираемся, тем выбраться будет трудней. Откатываемся потихоньку назад в каменный век. Ведь ни одного зубного врача на весь район не осталось.

Представляешь? На целый район. Дырку-то они еще, конечно смогут с горем пополам запломбировать, а вот, чтобы зубы вставить, тут у них с квалификацией никак. Все летит в тар-тарары. Упаси Бог, если так дальше пойдет, то мы весь народ, такими темпами растеряем. Где это видано, чтобы за место терапевтов, медсестры проводили прием? А взять последний случай. Хм. Так тот вообще из ряда вон. Слышал, че у нас произошло?
– Не слышал. Что?
– Вот тебе, и что. Жалко, что расстрелы отменили.
– Даже так?
– А как с ними по другому-то? Поставил бы стенке и шлепнул свинцом.
– Да что случилось-то у вас?
– Привезли к нам в больницу недавно ночью одного молодого парнишку с болью в животе. Тот, бедняга, загибается, мочи нет. Его в приемном покое, ни послушали, ни давление не померили, ни ЭКГ не сделали. В инфекционное отделение человека запихнули, таблеток от поноса сунули, и сами дальше спать пошли. А тому все хуже, и хуже, и под утро он у них остыл.
– Умер, что ли?
– В чистую отъехал. Каюк.
– Ничего себе. И отчего же?
– Вскрытие показало, инфаркт.
– Жалко мужика.
– Ну, а как не жалко. Жизни-то толком не видал. Даже специальная комиссия из города этот случай разбирала детально. Эти умники потом нашим местным коновалам-то сказали, что если бы ему сразу же при поступлении, сахар с давлением померили, и сделали бы кардиограмму, то смерти можно было избежать. Выявили бы, таким образом причину, и начали бы больного незамедлительно лечить.
– И вправду, с таким варварским подходом к людям, скоро станет, как в пустыне Сахара у нас. Кладбища с крематориями будут повсюду.
– Я тебе, о чем и говорю. – на лице Захара от злости выступили белые пятна.
– То ли дело, раньше, как нам при Советском союзе жилось. – Николай подпер голову ладонью и на его лице показалась истома.

– Любо-дорого вспомнить. Все, как-то по-доброму, по-простому было, и люди были намного честней. Стержень существовал в нас. Вроде и в магазинах, витрины стояли пустые, и колбасы с пивом не видели толком, зато внутри нас была душа. Не вот эти вот деньги распроклятые, а милосердие, с каким и должен человек быть всегда. Это же, так важно.
– Ну, а как же не важно?
– Иной раз вспомню я свою комсомольскую молодость, мурашки по спине побегут. Я же при советской власти, когда автодорожный-то окончил, сюда к нам на завод главным механиком в транспортный был распределен. Это ведь уже потом я дорос до зам начальника цеха. Пошел на повышение, так сказать.
– Я помню.
– Лучшие, я тебе скажу, были года. Одни только праздники, что стоят. Ух! Не пьянка, не подумай, а именно праздники. Помню, как демонстрация какая, ну, там первое мая, или седьмое ноября, придем мы к себе в гараж с утра, начальник нам всем спиртику нальет по стопке, мы выпьем культурно, без всяких продолжений, транспаранты в руки, и на нашу площадь к Дворцу культуры всей гурьбой пошли.

А там народу, видимо-невидимо, со всех же предприятий люди шли. Причем сами шли, не силком тягали их по разнарядке. Потом, как митинг закончиться, мы флаги с транспарантами грузили в автобус, и всем коллективом на природу ехали, на шашлыки. Щас разве, так у нас в стране? Щас главное, лапши навешать с телевизора побольше. Замордовала народ эта власть.
– Ее не сковырнуть. Пока они с нас все соки не выжмут, не успокоятся. Опять же, раз народ ей это позволяет, почему бы нас за баранов не держать?
– Думаешь?
– А что, ты скажешь, нет? Испаскудилось народишко-то наше. Ничего святого у этих бесенят, ни веры, ни совести, ни уважения к старшим по возрасту, одна тупая жадность, зависть и злоба остались в нас. Страшно, что попы даже церковь, которая была испокон веков самым святым местом на Руси, и ту превратили в магазин.

Я как-то в городе на отпевании родственника заходил туда, так ты знаешь, там ведь у них на прилавках, чего только нет. От всяких безделушек, до столовой посуды и книг. Лавочниками заделались священники. Ну, куда это годиться?
– А ты знаешь, на эту тему есть похожий анекдот.
– Какой еще анекдот? – не понял Столбов.
– Плачет на крылечке храма нищий, и тут к нему подсаживается на ступеньку сам Христос, и спрашивает у того бедолаги, отчего он плачет? Ну, тот ему и ответил, дескать, не разрешают заходить в храм. Господь тяжело так вздохнул, и признался, что его и самого уже давно туда не пускают.
– Это разве анекдот? Это сегодняшняя действительность. Все смешалось, и церковь, и мирская жизнь. Все в грехах погрязли. Вот скажи мне, Василич, почему люди, за такое короткое время, превратились в скотов?

На что они надеются? Там ведь, после праведного Божьего суда-то, ты под бугорком и памятником не спрячешься от кары, как миленький к чертям на сковородку полетишь.
– Риторический вопрос. Опять же, как можно прожить всю жизнь без греха, и не поддаться? Вот то-то и оно. Запретный плод сладок.
– Да знаю я, что сладок. Сам не без греха. У меня вон, товарищ недавно терялся, Ромка Усанов. Так мать его, чуть с ума не сошла. Кое-как разыскали. Неделю у Сани Поповича в Знаменке пил.
– Это, что еще за Попович, такой?
– Да это один местный чудик. Он, когда-то в церкви дьяконом, что ли служил, потом его оттуда за пьянку турнули. Вот его Поповичем и стали обзывать. Дескать, в честь ихнего церковного попа.
– Ишь, какие остряки.
– Так ведь у нас человеку кличку дать, что собаке, хлебом не корми. На это дело, много ума не надо. Ладно, Василич, счастливо тебе оставаться. Завтра, как я уже тебе пообещал, если жив-здоров буду, приду, докошу.
И Захар не говоря больше ни единого слова, аккуратно положил на плечо косу, и не оборачиваясь, уставшей походкой поковылял в сторону дома.

Александр Мазаев