Самая большая планета солнечной системы. Интересные факты обо всем.

Юпитер заслужил звание самой большой планеты Солнечной системы. 71,4 тыс.км составляет его экваториальный радиус, что в 11,2 раза превышает радиус Земли. Даже притом, что от Земли он находится на огромном расстоянии, равным порядка 650 млн. км, он прекрасно виден на ночном небосводе невооруженным глазом. Его экваториальный диаметр равен 143884 км, что в 11,209 раз превышает диаметр Земли и составляет 0,103 диаметра Солнца.

Юпитер — Самая большая планета солнечной системы.

Невероятно, но эта планета почти полностью состоит из газов, основные из которых, водород, составляющий 86% и гелий -14%. Юпитер постоянно вращается вокруг свовей оси с очень большой скорость, и делает оборот всего за десять земных часов. Так же на нем никогда не происходит смены времен года. На данный момент открыто 67 спутников у планеты Юпитер.

 Самая большая планета солнечной системы. Интересные факты обо всем.

Рассказ Аграфены Кондратьевны

— Ой, внучатки, да отвяжитесь вы, Христа ради! Кой уж раз сказываю вам про детство моё! Никак, по третьему кругу… — Ну, бабушка… ну, бабусечка… ну, пожалуйста…ещё разочек… — Дайте хошь заделье какое-никакое взясти, грех ведь руки в праздности-то держать. Никитка, а неси-ка мне прялку. Где-где? Вона в углу-то стоит, не видишь чо ли? А ты, Полинка, неси пошено, в буфете туесок стоит внизу. Вот переберёте всё, каши на молоке сварим, масличком заправим. Ах, как вкусно, язык проглотишь!

Ну, вот и ладно. Теперь слушайте Родилась я ещё до революции в селе под Тобольском. Родители мои были совсем не грамотные. Жили мы очень бедно. Летом-то мама с отцом поедут в поле за несколько вёрст, а оставить нас, ребятишек, и не с кем.

Напоят нас отваром мака, мы и спим, как убитые, по целым дням. А случалось и так, что дети от мака и вовсе не просыпались — умирали. Но, слава Богу, нас Господь миловал. Стали мы подрастать. Зимой-то… ой, как морозно! На улицу голышком носа не высунешь. Катанки одне на всех ребятишек. Старший брат Алексашка вперёд всех норовит в катанки прыгнуть, а мне с младшей сестрёнкой Дуняшкой весь день, почитай, в избе киснуть, в носу ковырять.

А как охота на улицу поглядеть хошь одним глазком! Вот и придумала я: возьму у мамы пятачок, нагрею его на печи и приложу к окошку из коровьего мочевого пузыря. Кружочек оттает, и можно через него на мир Божий поглядеть. Однажды вечером мама уже лучинку засветила и села за прялку. А она точёная, лёгенькая. Одной ногой прялку крутит, а другой младшенького братишку в зыбке за верёвку качает.

Вбегает вдруг Алексашка, весёлый, краснощёкий от мороза: катался с мальчишками с горки на салазках. Обмёл аккуратно катанки веничком-голиком и поставил их к печке сушиться. Довольный, что набегался, накатался. Как мы ему завидовали! А он глядит, как мама прялку-то крутит, да ещё и шутки давай шутить: — И куды, мамка, ты поехала? А она тоже смеётся: —

На Кудыкину гору, сынок. А немного погодя дверь широко растворилась и в избу повалили, как белые облака, огромные клубы морозного воздуха. Зашёл тятька, улыбается. Снял шапку и с порогу, словно гость какой: — Мир дому сему! А мы все в один голос: — С миром принимаем! Он похлопал катанками друг о дружку, пошлёпал их овчинными рукавицами и, стаскивая с ног, спросил:

— Ну чо, робяты, как она, жизня-то наша? — Хорошо, тятенька… только на улицу страсть как хочется, — пожаловалась я. — А нече там и делать, на улице-то. Того и гляди, Мороз Иваныч нос да уши отхватит. Мама бросила своё заделье:

— Грунька, поди зыбку покачай. Я чугунок из печи достану. Да гляди мне тута, не пронянчий Дёмушку-то. И мама стала на стол собирать. Положила кажному по яичку, деревянной поварёшкой влила гороховую похлёбку в большую глиняную чашку, поставила кулагу — кисель густой овсяный. Мы его очень любили и ели ложками. — Идите к столу, а то еда простынет!

Перекрестились на икону Казанской Божией Матери, сотворили молитву «Отче наш», «Богородицу» и чинно уселись на лавках за стол. — Ну чо, мать, рушай хлеб. Мы сидели смирно и глядели, как мама резала круглый хлеб большими ломтями. А тятька подпёр правой рукой щёку, а левой теребил кудрявую бородёнку и смешно двигал по крутому лбу морщины.

Никто не посмел даже руку протянуть к чашке, пока тятька не зачерпнул деревянной ложкой похлёбку. Семилетняя Дуняшка то и дело хитренько улыбалась, а потом свела глаза к носу. Мы с Алексашкой как прыснем от смеха! Мама с укором покачала головой и указала взглядом на тятьку. А тот, очнувшись, словно от глубокого сна, понял, в чём дело, взял ложку да и треснул ею по лбу Дуняшке. — Ты чо, тятенька, я же не смеюсь, — захныкала она. — Чо-чо, ничо, а ну, быстро из-за стола!

Сестрёнку, как веником, смахнуло с лавки. А отец вдруг, поскоблив затылок пятернёй, посмотрел маме в глаза: — Слышь-ка, Марфа, я ить вот чо думаю. Сманивают меня на работу в Сибирь. Оно, конечно, далёко отседова, посёлок Адрияновка, но, кумекаю, хужее, чем здеся, не будет. Устроюсь рабочим на железную дорогу. Прозывается она Китайско-Восточна железна дорога.

Мама, услыхав про это дело, руками всплеснула и завыла, как по упокойнику: — Куды ж мы со своёй ребятнёй в мороз-то лютый?! – но тут же одумалась, заметив, как у отца желваки забегали под кудряшками бороды. В отчаянье махнув рукой, бросила с обидой:

— Да делай, как знаешь… — слёзы застлали ей глаза и потекли через край, капая на колени. Делать нечего, как хозяин решил, так и будет. Известно, жена под мужем ходит, а муж – под Богом. Не нами так заведёно, не нам и переиначивать. …Приехали мы на новое место. Станция Адрияновка была в низине, в яме, как в чаше. А вокруг – лес да горы. Простор диковинный.

Через речку Магатуйка виднелись казачьи выселки – Кайдаловка. В нашем рабочем посёлке на высоком месте стояла большая красивая церковь. Улиц здеся было немного. И там, где мы поселились, пять домов к ряду оказались одинаковых. Не сразу догадаешься, который наш. Мама нарадоваться не могла: противу нашей хибарки в Тоболе дом ей казался хоромами.

А какие уж там хоромы?! Обыкновенная изба с русской печкой в полдома. Ребятишки тутошние всё смеялись над нами, что ходили мы в зипунах, кушаками перевязанные. А сами они носили какие-то тулупчики, душегрейки. Им одёжу родители из Маньчжурии привозили. Алексашка показал мне наш дом и разрешил покататься с горки на салазках.

А у меня платье длинное было, до полу, подол под салазки попал, оторвался наполовину, и пришлось его поддерживать. Я крепко тогда напужалась: вот тятька и задаст мне! Стою и хлюпаю носом. Да с перепугу ещё и разобрать не могу, который дом-то наш: все одинаковые! На моё счастье, брат из дома вышел. — Ты чо, Грунька, дурёха така, я ж тебе показал наш дом. Тятька по ту пору в избе был. Как увидел, что я подол оторванный в руках держу и за спину прячу, отхлестал меня ремнём, как сидорову козу.

Мама в защиту встала, молчком закрыла меня собою, так он и её в сердцах стеганул: — Не вступайся, заслужила – пусть-ка получает по заслугам. Дитё учить надоть, пока поперёк лавки лежит. Потом поздно будет. …Начался Великий пост. Есть охота, а скоромное-то нельзя. Я украдом в амбар забралась и у молока мороженого макушку погрызла. Как только мама обнаружила это, позвала нас: — Эй, ребяты, а подите-ка сюды, чо-то скажу. Дуняшка, чо ты, как варенец, еле тащишься. Шевелись!

Открывайте рот пошире. Кто из вас зуб в молоке мороженом оставил? Сознавайтесь по-хорошему! А я-то и не упасла, как зуб у меня выпал. Видит мама, что мой это зуб, да как даст этим кругом молока, так ещё два вывалилось. Правильно и сделала, в другой раз неповадно будет. А раз уже летом дело было. Захотелось мне варенья свежего, ну, спасу нет. Ведь знаю, что без спросу нельзя, а вот насмелилась же, принесла деревянный бочонок из сенцев, на стол поставила и гляжу на него.

Уже ложку взяла, а из угла Богородица с иконы строго так на меня глядит. Дай, думаю, накормлю сначала её вареньем, она маме ничего и не скажет. Намазала ей рот густо-густо. И вдруг мама дверь в избу открывает. Как увидела — давай прям с порога меня отчитывать-страмить: — Батюшки святы! Ты чо эт, окаянная, удумала? Господи, прости наши души грешные… — и давай часто креститься да вытирать икону.

А меня словно ветром сдуло, убежала и в лопухах спряталась. До самых потёмок там просидела, но ночевать же на улице не останешься, так крадучись в избу пробралась. Мама увидела, что голова моя вся в репьях, обомлела. Давай мне волосья раздирать. Я орала тогда, как резаная. А один раз был такой случай. Смотрела я в окно, как рабочие большую бочку по доскам наверх закатывали.

И был там молодой рабочий. Все его звали Алексеюшкой. Бочка-то у их как-то вырвалась, покатилась и насмерть задавила парня. Я как закричу: — Мама, Алексеюшку бочка задавила! Она-то подумала, что это наш Алексашка, и повалилась со страху на пол. После этого мама совсем помешалась. Вот ить как словом можно загубить человека… Бывало, мама закроется на крючок и нас не пускает.

Тятька всё боялся, как бы она дом не подожгла. Из Читы врач приезжал её смотреть. Его обедом кормили, а мама набрала в рот вина да как брызнет ему в лицо… Тятьке было очень неудобно перед ним. Лечили маму в Томске. Нам было тяжело. Тятька работал по шестнадцать часов, но получал, правда, золотом. Деньги такие были, золотые.

Мы – небольшие. Ходила к нам женщина стирать и варить. Но как-то тятька приметил, что пропала мамина плюшевая жакетка на вате и кашемировая шаль из тонкой шерстяной нити, красивая такая, с узором, из Маньчжурии. При царе-батюшке мы часто ездили туды за покупками. Почитай, кажные выходные. У тятьки билет был бесплатный на всю семью.

Вывозить разрешали продукты, всё, кроме мануфактуры. Материю мы на себя, бывало, навернём, а сверху мама иголкой сошьёт её, как юбку, так и проезжали. А тётку, которая позарилась на мамины вещи, прогнали. Мы голодные плакали днём. Маму полгода пролечили, и от неё стали приходить письма. Видно, кого-то просила писать. Нам их читал знакомый жандарм.

Добрый такой дядечка. — Ну, чо, ребятишки, плохо вам? – скажет. – Вот моя жена постряпала, отправила вам. Давайте я письмо почитаю от мамки вашей. А когда мама вернулась, то привезла десять метров тонкой сарпинки. Ткань такая узорчатая на платья. Их в больнице заставляли ткать, чтобы проверить, нормальные они или нет. Десять метров ткали для больницы, а десять – себе.

А потом жила у нас старушка безродная, взяли её из милости. Она за жильё нам не платила, а отрабатывала: пол мыла, варила. Бывало, хлеб печётся в русской печке, а я стою спиной к нему. — И цо ты к хлебуску-то спиной стоис, нельзя задом-то к хлебуску, — всё учила нас. Хлеб-то шибко почитали в наше времечко. Без хлебушка – никуды. А как-то мама послала меня к куме за чаем.

У неё была своя лавка, по-нонешному — магазин. Насыпала она мне чаю в мешочек, я иду обратно, мешочком этим трясу. Домой-то пришла, а чаю нет, весь по дороге высыпался. Вот приходит кума к нам, а меня такая икота разбирает, что не унять. Она и говорит: — И не стыдно тебе, Грунька, ты намедни (недавно, значит) почто гребёнку у меня украла? — Да Вы чо, тётенька?!

И икоты у меня как не бывало. А она смеётся: — Я нарочно тебя разыграла, чтоб икота прошла. А иногда она позовёт маму: — Приходи, Степановна, кету привезли. Мама меня и пошлёт. Я выберу кету и тащу её домой, а голова и хвост по земле волочатся. Рыба-то на плече широка, тяжёла, умотаешься, пока дотащишь. А какая же она вкусная, эта кета! Подросли мы с сестрой, стали на Святки гадать, какой жених будет у кого. У нас на кухне стоял курятник.

И вот ночью, когда все улеглись, мы с Дуняшкой выпустили курицу и петуха. А петух-то как за;чал орать, как за;чал орать! Курица по куте (ну, по кухне) летает, зерно рассыпала, воду разлила. Отец услышал и заругался: — Вы чо, девки, совсем сдурели? Свово ума нет, так займите у кого! Да вот хошь у Мотьки-дурочки. Она ить сёдни, поди, умнее вас будет.

Мы вроде как поутихли с гаданьем, но назавтра к нам подружки пришли.Пошептались мы да и опять удумали гадать: башмаки кидать или катанки. Кто-то кинул башмак – так прямо Дуняшке в лоб угодил. Слёзы, рёв… Только уговорили её, успокоили, да и опять за своё: — Девчонки, а может, крутиться зачнём? В каку; сторону упадём, оттуда и жених. Дуняшка, тебе первой.

Иди крутись. Сестрёнка-то раскрутилась, и опять неудача вышла: головой ворота чуть не вышибла. Снова слёзы. А когда семёновцы у нас на станции стояли, мы продавали им пирожки и котлеты. И вот видим, одна офицерша вышагивает. Расфуфыренная, как кукла, на каблуках.

Это не то что мы, как играем в барыню, привяжем катки от ниток к башмакам. Идёт, значит, эта кукла по рельсам, платье по земле волочится, так она подол-то придерживает, чтоб не наступить на него. Того и гляди запнётся. Купила у нас обед и пошла обратно. В руках тарелочки у ей.

А перед самым вагоном как упадёт! Тарелочки разбились, котлеты разлетелись, сама вся в бульоне. Вот уж мы посмеялись! Она больше и не пришла к нам за едой. Приехал на станцию атаман Семёнов. А нам интересно. Но там было тройное оцепление, и близко никого не подпускали. Совещание они в школе устроили. Мы хотели с деревьев в окна подглядеть, да разве увидишь?

Отец-то как узнал, что мы собираемся идти туды, так отлупил нас ремнём и пригрозил ещё: — Только попробуйте пойти, засеку! А когда «красные» были у нас, Сергей Лазо всех в комсомол агитировал. В этой же школе. Дали нам бумажки. Но вскоре опять «белые» пришли, и мы эти бумажки посожгли…

Ну, ладно, хватит на сёдни. — А дальше-то? Ну, бабулечка, пожалуйста! — Сказала нет, значит нет. И не молите, и не просите. Делу время – потехе час. В другой раз обскажу. Покажьте-ка лучче, хорошо ли пошено перебрали…

Автор: Валентина Астапенко