Самая длинная река  в мире. Интересные факты обо всем.

Несколько лет подряд первое место 10 самых длинных рек занимал Нил. Нил имеет длину 6 670 километров. Но благодаря спутниковым технологиям были сделаны анализы и расчеты, в результате них стало известно, что Нил больше не является самой длинной рекой, а уступает это место Амазонке. На сегодняшний момент Амазонка считается самой длинной рекой на планете. Длина самой длинной реки – 6 992 километра.

 Амазонка — самая самая длинная река в мире

Амазонка —- это самая длинная река, которая имеет 20% всей пресной воды на планете, протекает почти через всю Южную Америку и является самой полноводной рекой на земле. Река расположена на севере Южной Америки, начинает свой путь с Анд в Перу и заканчивает в Атлантическом океане на территории Бразилии. Ширина реки достигает 11 км, а   а ее глубина составляет до 135 м

 Самый длинная река в мире. Интересные факты обо всем.

Рассказ Аграфены Кондратьевны

— Ой, внучатки, да отвяжитесь вы, Христа ради! Кой уж раз сказываю вам про детство моё! Никак, по третьему кругу…     — Ну, бабушка… ну, бабусечка… ну, пожалуйста…ещё разочек…     — Дайте хошь заделье какое-никакое взясти, грех ведь руки в праздности-то держать. Никитка, а неси-ка мне прялку. Где-где? Вона в углу-то стоит, не видишь чо ли? А ты, Полинка, неси пошено, в буфете туесок стоит внизу. Вот переберёте всё, каши на молоке сварим, масличком заправим.

Ах, как вкусно, язык проглотишь! Ну, вот и ладно. Теперь слушайте.Родилась я ещё до революции в селе под Тобольском. Родители мои были совсем не грамотные. Жили мы очень бедно. Летом-то мама с отцом поедут в поле за несколько вёрст, а оставить нас, ребятишек, и не с кем. Напоят нас отваром мака, мы и спим, как убитые, по целым дням. А случалось и так, что дети от мака и вовсе не просыпались —  умирали. Но, слава Богу, нас Господь миловал.

Стали мы подрастать. Зимой-то… ой, как морозно! На улицу голышком носа не высунешь. Катанки одне на всех ребятишек. Старший брат Алексашка вперёд всех норовит в катанки прыгнуть, а мне с младшей сестрёнкой Дуняшкой весь день, почитай, в избе киснуть, в носу ковырять. А как охота на улицу поглядеть хошь одним глазком! Вот и придумала я: возьму у мамы пятачок, нагрею его на печи и приложу к окошку из коровьего мочевого пузыря. Кружочек оттает, и можно через него на мир Божий поглядеть.

Однажды вечером мама уже лучинку засветила и села за прялку. А она точёная, лёгенькая. Одной ногой прялку крутит, а другой младшенького братишку в зыбке за верёвку качает. Вбегает вдруг Алексашка, весёлый, краснощёкий от мороза: катался с мальчишками с горки на салазках. Обмёл аккуратно катанки веничком-голиком и поставил их к печке сушиться. Довольный, что набегался, накатался. Как мы ему завидовали! А он глядит, как мама прялку-то крутит, да ещё и шутки давай шутить:

 — И куды, мамка, ты поехала?    А она тоже смеётся:    — На Кудыкину гору, сынок.    А немного погодя дверь широко растворилась и в избу повалили, как белые облака, огромные клубы морозного воздуха. Зашёл тятька, улыбается. Снял шапку и с порогу, словно гость какой:    — Мир дому сему!    А мы все в один голос:    — С миром принимаем!    Он похлопал катанками друг о дружку, пошлёпал их овчинными рукавицами и, стаскивая с ног, спросил:    — Ну чо, робяты, как она, жизня-то наша?

 — Хорошо, тятенька… только на улицу страсть как хочется, — пожаловалась я.    — А нече там и делать, на улице-то. Того и гляди, Мороз Иваныч нос да уши отхватит.    Мама бросила своё заделье:    — Грунька, поди зыбку покачай. Я чугунок из печи достану. Да гляди мне тута, не пронянчий Дёмушку-то.    И мама стала на стол собирать. Положила кажному по яичку, деревянной поварёшкой влила гороховую похлёбку в большую глиняную чашку, поставила кулагу — кисель густой овсяный. Мы его очень любили и ели ложками.    — Идите к столу, а то еда простынет!

   Перекрестились на икону Казанской Божией Матери, сотворили молитву «Отче наш», «Богородицу» и чинно уселись на лавках за стол.    — Ну чо, мать, рушай хлеб.    Мы сидели смирно и глядели, как мама резала круглый хлеб большими ломтями. А тятька подпёр правой рукой щёку, а левой теребил кудрявую бородёнку и смешно двигал по крутому лбу морщины. Никто не посмел даже руку протянуть к чашке, пока тятька не зачерпнул деревянной ложкой похлёбку.

Семилетняя Дуняшка то и дело хитренько улыбалась, а потом свела глаза к носу. Мы с Алексашкой как прыснем от смеха! Мама с укором покачала головой и указала взглядом на тятьку. А тот, очнувшись, словно от глубокого сна, понял, в чём дело, взял ложку да и треснул ею по лбу Дуняшке.    — Ты чо, тятенька, я же не смеюсь, — захныкала она.    — Чо-чо, ничо, а ну, быстро из-за стола!    Сестрёнку, как веником, смахнуло с лавки. А отец вдруг, поскоблив затылок пятернёй, посмотрел маме в глаза:

 — Слышь-ка, Марфа, я ить вот чо думаю. Сманивают меня на работу в Сибирь. Оно, конечно, далёко отседова, посёлок Адрияновка, но, кумекаю, хужее, чем здеся, не будет. Устроюсь рабочим на железную дорогу. Прозывается она Китайско-Восточна железна дорога.    Мама, услыхав про это дело, руками всплеснула и завыла, как по упокойнику:    — Куды ж мы со своёй ребятнёй в мороз-то лютый?! – но тут же одумалась, заметив, как у отца желваки забегали под кудряшками бороды. В отчаянье махнув рукой, бросила с обидой: — Да делай, как знаешь… — слёзы застлали ей глаза и потекли через край, капая на колени.

 Делать нечего, как хозяин решил, так и будет. Известно, жена под мужем ходит, а муж – под Богом. Не нами так заведёно, не нам и переиначивать.    …Приехали мы на новое место. Станция Адрияновка была в низине, в яме, как в чаше. А вокруг – лес да горы. Простор диковинный. Через речку Магатуйка виднелись казачьи выселки – Кайдаловка. В нашем рабочем посёлке на высоком месте стояла большая красивая церковь. Улиц здеся было немного.

И там, где мы поселились, пять домов к ряду оказались одинаковых. Не сразу догадаешься, который наш. Мама нарадоваться не могла: противу нашей хибарки в Тоболе дом ей казался хоромами. А какие уж там хоромы?! Обыкновенная изба с русской печкой в полдома.    Ребятишки тутошние всё смеялись над нами, что ходили мы в зипунах, кушаками перевязанные. А сами они носили какие-то тулупчики, душегрейки. Им одёжу родители из Маньчжурии привозили.

 Алексашка показал мне наш дом и разрешил покататься с горки на салазках. А у меня платье длинное было, до полу, подол под салазки попал, оторвался наполовину, и пришлось его поддерживать. Я крепко тогда напужалась: вот тятька и задаст мне! Стою и хлюпаю носом. Да с перепугу ещё и разобрать не могу, который дом-то наш: все одинаковые! На моё счастье, брат из дома вышел.    — Ты чо, Грунька, дурёха така, я ж тебе показал наш дом.

 Тятька по ту пору в избе был. Как увидел, что я подол оторванный в руках держу и за спину прячу, отхлестал меня ремнём, как сидорову козу. Мама в защиту встала, молчком закрыла меня собою, так он и её в сердцах стеганул:    — Не вступайся, заслужила – пусть-ка получает по заслугам. Дитё учить надоть, пока поперёк лавки лежит. Потом поздно будет.    …Начался Великий пост. Есть охота, а скоромное-то нельзя. Я украдом в амбар забралась и у молока мороженого макушку погрызла. Как только мама обнаружила это, позвала нас:    — Эй, ребяты, а подите-ка сюды, чо-то скажу.

Дуняшка, чо ты, как варенец, еле тащишься. Шевелись! Открывайте рот пошире. Кто из вас зуб в молоке мороженом оставил? Сознавайтесь по-хорошему!    А я-то и не упасла, как зуб у меня выпал. Видит мама, что мой это зуб, да как даст этим кругом молока, так ещё два вывалилось. Правильно и сделала, в другой раз неповадно будет.    А раз уже летом дело было.

Захотелось мне варенья свежего, ну, спасу нет. Ведь знаю, что без спросу нельзя, а вот насмелилась же, принесла деревянный бочонок из сенцев, на стол поставила и гляжу на него. Уже ложку взяла, а из угла Богородица с иконы строго так на меня глядит. Дай, думаю, накормлю сначала её вареньем, она маме ничего и не скажет. Намазала ей рот густо-густо.

И вдруг мама дверь в избу открывает. Как увидела — давай прям с порога меня отчитывать-страмить:    — Батюшки святы! Ты чо эт, окаянная, удумала? Господи, прости наши души грешные… — и давай часто креститься да вытирать икону.    А меня словно ветром сдуло, убежала и в лопухах спряталась. До самых потёмок там просидела, но ночевать же на улице не останешься, так крадучись в избу пробралась. Мама увидела, что голова моя вся в репьях, обомлела.

Давай мне волосья раздирать. Я орала тогда, как резаная.    А один раз был такой случай. Смотрела я в окно, как рабочие большую бочку по доскам наверх закатывали. И был там молодой рабочий. Все его звали Алексеюшкой. Бочка-то у их как-то вырвалась, покатилась и насмерть задавила парня. Я как закричу:    — Мама, Алексеюшку бочка задавила!

 Она-то подумала, что это наш Алексашка, и повалилась со страху на пол. После этого мама совсем помешалась. Вот ить как словом можно загубить человека…    Бывало, мама закроется на крючок и нас не пускает. Тятька всё боялся, как бы она дом не подожгла. Из Читы врач приезжал её смотреть. Его обедом кормили, а мама набрала в рот вина да как брызнет ему в лицо… Тятьке было очень неудобно перед ним. Лечили маму в Томске.    Нам было тяжело.

Тятька работал по шестнадцать часов, но получал, правда, золотом. Деньги такие были, золотые. Мы – небольшие. Ходила к нам женщина стирать и варить. Но как-то тятька приметил, что пропала мамина плюшевая жакетка на вате и кашемировая шаль из тонкой шерстяной нити, красивая такая, с узором, из Маньчжурии.    При царе-батюшке мы часто ездили туды за покупками. Почитай, кажные выходные. У тятьки билет был бесплатный на всю семью.

Вывозить разрешали продукты, всё, кроме мануфактуры. Материю мы на себя, бывало, навернём, а сверху мама иголкой сошьёт её, как юбку, так и проезжали. А тётку, которая позарилась на мамины вещи, прогнали.    Мы голодные плакали днём. Маму полгода пролечили, и от неё стали приходить письма. Видно, кого-то просила писать. Нам их читал знакомый жандарм. Добрый такой дядечка.

   — Ну, чо, ребятишки, плохо вам? – скажет. – Вот моя жена постряпала, отправила вам. Давайте я письмо почитаю от мамки вашей. А когда мама вернулась, то привезла десять метров тонкой сарпинки. Ткань такая узорчатая на платья. Их в больнице заставляли ткать, чтобы проверить, нормальные они или нет. Десять метров ткали для больницы, а десять – себе.

 А потом жила у нас старушка безродная, взяли её из милости. Она за жильё нам не платила, а отрабатывала: пол мыла, варила. Бывало, хлеб печётся в русской печке, а я стою спиной к нему.    — И цо ты к хлебуску-то спиной стоис, нельзя задом-то к хлебуску, — всё учила нас.    Хлеб-то шибко почитали в наше времечко. Без хлебушка – никуды.

 А как-то мама послала меня к куме за чаем. У неё была своя лавка, по-нонешному — магазин. Насыпала она мне чаю в мешочек, я иду обратно, мешочком этим трясу. Домой-то пришла, а чаю нет, весь по дороге высыпался. Вот приходит кума к нам, а меня такая икота разбирает, что не унять. Она и говорит:    — И не стыдно тебе, Грунька, ты намедни (недавно, значит) почто гребёнку у меня украла?    — Да Вы чо, тётенька?!    И икоты у меня как не бывало. А она смеётся:

 — Я нарочно тебя разыграла, чтоб икота прошла.    А иногда она позовёт маму:    — Приходи, Степановна, кету привезли.    Мама меня и пошлёт. Я выберу кету и тащу её домой, а голова и хвост по земле волочатся. Рыба-то на плече широка, тяжёла, умотаешься, пока дотащишь. А какая же она вкусная, эта кета!

 Подросли мы с сестрой, стали на Святки гадать, какой жених будет у кого. У нас на кухне стоял курятник. И вот ночью, когда все улеглись, мы с Дуняшкой выпустили курицу и петуха. А петух-то как за;чал орать, как за;чал орать! Курица по куте (ну, по кухне) летает, зерно рассыпала, воду разлила. Отец услышал и заругался:    — Вы чо, девки, совсем сдурели? Свово ума нет, так займите у кого!

Да вот хошь у Мотьки-дурочки. Она ить сёдни, поди, умнее вас будет.    Мы вроде как поутихли с гаданьем, но назавтра к нам подружки пришли.Пошептались мы да и опять удумали гадать: башмаки кидать или катанки. Кто-то кинул башмак – так прямо Дуняшке в лоб угодил. Слёзы, рёв…

Только уговорили её, успокоили, да и опять за своё:    — Девчонки, а может, крутиться зачнём? В каку; сторону упадём, оттуда и жених. Дуняшка, тебе первой. Иди крутись. Сестрёнка-то раскрутилась, и опять неудача вышла: головой ворота чуть не вышибла. Снова слёзы.    А когда семёновцы у нас на станции стояли, мы продавали им пирожки и котлеты.

И вот видим, одна офицерша вышагивает. Расфуфыренная, как кукла, на каблуках. Это не то что мы, как играем в барыню, привяжем катки от ниток к башмакам. Идёт, значит, эта кукла по рельсам, платье по земле волочится, так она подол-то придерживает, чтоб не наступить на него. Того и гляди запнётся. Купила у нас обед и пошла обратно. В руках тарелочки у ей. А перед самым вагоном как упадёт!

Тарелочки разбились, котлеты разлетелись, сама вся в бульоне. Вот уж мы посмеялись! Она больше и не пришла к нам за едой.    Приехал на станцию атаман Семёнов. А нам интересно. Но там было тройное оцепление, и близко никого не подпускали. Совещание они в школе устроили. Мы хотели с деревьев в окна подглядеть, да разве увидишь? Отец-то как узнал, что мы собираемся идти туды, так отлупил нас ремнём и пригрозил ещё:    — Только попробуйте пойти, засеку!

А когда «красные» были у нас, Сергей Лазо всех в комсомол агитировал. В этой же школе. Дали нам бумажки. Но вскоре опять «белые» пришли, и мы эти бумажки посожгли… Ну, ладно, хватит на сёдни.    — А дальше-то? Ну, бабулечка, пожалуйста!    — Сказала нет, значит нет. И не молите, и не просите. Делу время – потехе час. В другой раз обскажу. Покажьте-ка лучче, хорошо ли пошено перебрали…

Валентина Астапенко