Русские романсы

Что то грустно взять гитару да спеть песню про любовь

Что-то грустно взять гитару,
Да спеть песню про любовь.
Иль поехать лучше к яру,
Разогреть шампанским кровь.

Там цыганки эх да молодые,
Будут петь плясать всю ночь.
Раздарю им золотые,
Разгоню тоску я прочь.

Эх ямщик, гони-ка к яру,
Эх лошадей, лошадей брат не жалей.
Тройку ты запряг не пару,
Так гони, гони же веселей.

Буду я там веселиться,
Буду я всю ночь кутить.
Чтоб на время позабыться,
Ночь бы весело прожить.

Мой ямщик шепни, шепни на ухо,
Как подтянет лошадей.
Что никто как мой Ванюха,
Не прокатит удалей.

Эх ямщик гони-ка к яру,
Эх лошадей, лошадей брат не жалей.
Тройку ты запряг не пару,
Так гони гони же веселей.

Лунной ночью снежной вьюгой,
Ах белой пылью занесёт.
Сяду в сани я с подругой,
Ямщик песню запоёт.

А когда приедем к яру,
Эх отогреемся друзья.
И под звонкую гитару,
Будем петь мы до утра.

Эх ямщик гони-ка к яру,
Эх лошадей, лошадей брат не жалей.
Тройку ты запряг не пару,
Так гони, гони же веселей.

Тройку ты тройку ты запряг не пару,
Так гони, гони же веселей.

Все русские романсы

БРАТЬЯ

  — Пойдем, — тихо позвала Петрована Настя…   И они направились в темноту ночи, туда, где стеной стояли вековые кедры и светила полная луна. Трава холодила ноги — на землю пала обильная роса. Из долины по-над рекой расползался густой туман, он прикрывал все до утра, до появления солнца…   Проснулся Егорка от легкого прикосновения материнской руки.

— Что, проспали? — испуганно встрепенулся он.   — Вставай, работничек, собираться пора.   Егорка соскочил с кровати, и, как был в одних трусишках, заторопился к рукомойнику.   Рассвет едва занимался, слабо освещая сквозь порозовевшие окна скромное убранство деревенской избы. Мать засветила лампу и, не спуская глаз с заметно вытянувшегося за последний год сына, принялась собирать на стол. Принесла из сеней крынку с молоком, нарезала хлеб, сало.

— Совсем ты у меня изработался, ребра торчат, — сказала она, подавая Егорке полотенце.   — Были бы кости, мясо нарастет, — солидно ответил сын.   После смерти деда он остался в доме единственным мужчиной и хозяином – мать, потакая ему, держалась с ним на равных. Быстро перекусив, Егорка взвалил на плечи собранную с вечера котомку с провизией и выскочил на улицу.

— Осторожней там да дядю Петрована слушайся, — наставляла мать. Первый раз отпускала сына далеко и надолго — страшно было и беспокойно.   Егорка шел уверенно, не оборачиваясь. Вскоре его маленькая фигурка растворилась в густой пелене тумана. «Когда-нибудь вот так же он уйдет насовсем», — с тоской подумала женщина о своей доле.

  Дядя Петрован жил в соседнем доме, но было это не так близко. В их маленьком таежном селе дома стояли широко, вольно, соединялись между собой узкими тропинками. Да и было их всего, домов-то, десятка полтора – места хватало всем. Егорка шел осторожно, стараясь не наступать на сырую траву. Утренняя прохлада слегка знобила, хотелось вновь забраться в теплую постель и не вылезать из нее, пока не взойдет солнце и не обогреет все вокруг. У дома дяди Петрована уже стоял колхозный жеребец Гнедко. Он, недовольно встряхнув чубастой головой, потянулся мокрыми губами к мальчишке.

— И тебе поспать не дали, —  пожалел Егорка коня.   В дом заходить не стал — стеснялся. Ему до сих пор не верилось, что сегодня он, как взрослый, пойдет в настоящую тайгу — будет орешничать. Еще недавно он мог только мечтать об этом, но вчера вечером к их дому подошел дядя Петрован, погладил его по рыжей голове, нежно погладил, отчего Егорке стало нестерпимо грустно — у него отец погиб на войне и некому было приласкать его и пожалеть. Погладил и спросил:

— Мы с Алешкой завтра в тайгу за орехом собрались, хочешь с нами? Алешка, старший сын дяди Петрована, был почти ровесником Егорки.   — Хочу, — не раздумывая, ответил мальчишка. Побывать в настоящей тайге — его давняя мечта. Но тут же добавил: — Если мамка отпустит.   — Она дома?   — Дома.   — Позови, попробую уговорить, — подмигнув Егорке, попросил дядя Петрован.   Мать долго не хотела выходить, а когда, наконец, вышла, отчего-то старалась не смотреть в глаза соседу.

«Пропала тайга», — забеспокоился Егорка и отошел в сторону — мать не любила, когда он терся возле взрослых.   О чем они говорили, он не слышал, только когда дядя Петрован направился домой, догнал его и вопросительно посмотрел в лицо. Сосед остановился, снова погладил его вихрастый чуб и сказал:   — Собирайся, завтра с рассветом выходим.

Небо, между тем, неторопливо сбрасывало серый панцирь ночи, а далеко на горизонте, там, где обрываются лесистые горы, нежно подрумянилось. Прохладное утро густо усыпало росой все вокруг. Огромная паутина, покрытая маленькими капельками, словно нанизанными жемчужинами, протянулась от забора к дому, белела в утреннем полумраке. «Красивая», — отметил Егорка и ласково тронул ее пальцем. Тысячи жемчужинок тотчас сорвались и пропали. Пропала и сама паутина — она стала не видна.

Он долго искал глазами утреннюю красоту. И не находил — решил провести рукой по тому месту, где была паутинка. Растопыренные пальцы вел тихо, боясь порвать тонкую нить. Упругое прикосновение ощутил на какой-то миг — тут же понял, что паутинка порвалась и повисла на руке.   Вскоре из дома вышли дядя Петрован и Алешка. Дядя Петрован сноровисто завьючил Гнедка, прихватив и котомку Егорки, подвел коня к большой чурке, с трудом забрался в седло.

Его деревянная нога никак не хотела попадать в стремя, смешно торчала в сторону. Он долго возился с ней, пока, наконец, не пристроил удобно.   — Ну что, мужики, двинемся потихоньку, — скомандовал он, направляя Гнедка по узкой тропинке в сторону леса.   Мальчишки пошли следом, позевывая и ежась от утренней прохлады. Не хотелось Егорке работать с Алешкой, не заладилась их дружба — сколько он себя помнил, они всегда враждовали.

— Безотцовщина, — обзывался Алешка, и обидней для Егорки слова не было.   «Разве я виноват, что погиб отец на войне? Алешке хорошо — дядя Петрован добрый, берет его с собой и на охоту, и на рыбалку, — с тоской думал Егорка. — Правда, он и меня часто зовет с собой, да только раньше мать никогда не отпускала, первый раз насмелилась». Тропинка петляла среди густого кедрача, медленно забиралась в гору. Роса быстро подсохла, и идти стало легче. Теперь мальчишки бежали впереди — новая, не известная еще дорога увлекала их, и они напрочь забыли про свои обиды: вместе гоняли выводки рябчиков, надолго останавливались у рясных кустов кислицы, высоко задирали головы на густо усыпанные шишками вершины кедров.

  — Нелазовый кедрач, — заключил дядя Петрован, когда остановились на обед. — Тушкен удачно упадет, приедем собирать.   До места добрались к вечеру. Устали так, что сил едва хватило поужинать всухомятку, да расположиться на ночлег под большим кедром — толстый слой хвои оказался лучше всякой постели. Только назавтра Егорка заметил, что кедры здесь низкие — сучья начинаются почти от самой земли. Специально, видать, присмотрел дядя Петрован такую тайгу — сам-то он в лазаки не годился.

  Работать принялись с азартом: ловко забираясь до самых макушек, они с Алешкой сбивали созревшие шишки, которые с шумом и свистом летели вниз. Дядя Петрован собирал их в мешок и относил к стану. Егорке нравилось наверху, хоть и было страшновато. Еще на первом кедре, цепко ухватившись за тонкий ствол и примостившись поудобнее, он засмотрелся на нескончаемый простор зеленых вершин, на белые клочки облаков, пытался отыскать в этой мешанине гор и долин свою деревню…

И не мог.   Устали, с непривычки, быстро. Каждый новый кедр давался труднее, на руках налип толстый слой серы, держаться за ветки становилось сложно. Егорка боялся, что руки могут сорваться, сильнее напрягал их, а от напряжения они начинали мелко дрожать. Но он не останавливался, знал — нужно работать. Алешка после обеда уселся под дерево и беззаботно уставился в небо.   — Поднимайся, Алексей. Пока погода стоит, работать нужно, — уговаривал дядя Петрован, понимая, что сын действительно устал.   Нехотя поднявшись, Алексей слазил на один кедр и вновь уселся на землю.

Егорку злило, что напарник отдыхает. Сам он привык работать без раскачки: сенокос ли, огород ли — везде ему приходилось подставлять свои жидкие мальчишеские плечи. Проходя в очередной раз мимо Алешки, он не выдержал и сказал:   — Слабак!   —Тебе надо, ты и торопись, безотцовщина, — с ехидством ответил напарник. Оскорбительное слово больно отозвалось в душе мальчишки. Егорка схватил обидчика за грудки и угрожающе проговорил:   — Мой отец погиб на войне… Понял?

— Ха… На войне! Ты когда родился-то, подумай! — вырываясь из цепких рук, прокричал Алешка. — Я после победы родился, а ты же младше меня!   Егорка растерянно выпустил обидчика, не понимая до конца его слов, в душе появилось сомнение. Мать всегда говорила ему: «Отец погиб на фронте». Он привык к этому, гордился отцом, просил показать фотографию, но ее у матери не было. Что же теперь делать — он ведь действительно родился после войны?!   Не разбирая дороги, Егорка кинулся в лес, пытаясь сообразить, что произошло. Не заметил, как оказался на берегу ручья.

По большим гладким валунам маленькими водопадиками струилась прозрачная вода. Он присел на берег, закрыл лицо испачканными ладошками и заплакал. Не заплакал даже — заскулил, словно дикий зверек, угодивший в капкан… Уставшие кедры беспокойно шумели над ним урожайными вершинами.   — Егорка-ка-а, — услышал он густо раскатившийся по тайге голос дяди Петрована. Он не отозвался, только сильней вжал голову в плечи, и страшное, недетское чувство утраты овладело им. Зачем матери понадобилось обманывать его?

  — Вот ты где, — услышал он знакомый голос. Дядя Петрован подсел к нему, погладил по рыжей голове, но как-то робко, словно боясь, что Егорка осудит его за это.   — Вечереет уж… Хватит на сегодня работать, и так хорошо попромышляли, — тихо сказал дядя Петрован, стараясь успокоить мальчишку. — Пойдем на стан. Ужин пора готовить. Но Егорка вдруг отпрянул от него, посмотрел ясными, не умеющими скрывать настроения глазами и, подавляя всхлипы, спросил:

  — Дядя Петрован! Скажи правду — где мой отец?   От взгляда этого, от вопроса, на который он ответить не мог, от детской беззащитности мальчишки по спине бывшего фронтовика прошел озноб, лицо густо покрылось красными пятнами.   — На фронте погиб… Только его долго не отпускали… — неуверенно, сбиваясь на каждом слове, говорил дядя Петрован полнейшую бессмыслицу.

  — Ты же говорил, что видел, как он погиб! – с болью прокричал мальчишка.   Ничего не ответил дядя Петрован, прижал к себе Егорку, уткнулся в его рыжие волосы, точно такие же, как у Алешки, и с горечью подумал: «Когда-то придется рассказать правду…» Сидели долго. Каждый думал о своем. Все так же надсадно шумели вершинами кедры, позванивал говорливый ручей, да слышался нескончаемый треск кедровок, радующихся хорошему урожаю.

Снизу, с логов, потянул слабый ветер — на землю, одна за одной, стали падать созревшие шишки. Осветив вершины деревьев на противоположном склоне, последние лучи солнца быстро растаяли в огромном небе. Из густого леса медленно поползли сумерки.   — Пойдем, Егорка, — еще раз позвал дядя Петрован и, поднявшись, добавил: — А об отце не думай плохо, он этого не заслужил…   Алешка встретил их полным равнодушием.   — Что же ты даже костер не развел? — упрекнул его дядя Петрован.

  Вместе с Егоркой они наносили дров, развели костер и принялись готовить ужин — получалось у них слаженно и быстро. Алешка сидел в стороне, грыз орехи – скорлупа повисала на подбородке, он не отплевывал ее, просто выталкивал за губу. Ему не нравилось, что отец так ласково относится к Егорке — такова уж, видимо, природа человеческая, никому не хочется делить свое счастье.

  Алешка долго поглядывал исподлобья на Егорку с отцом, а улучив момент, зло проговорил:   — Гулять твоя мамка любила.   Этого Егорка стерпеть не мог, повалил обидчика на землю и принялся с остервенением колотить. Туго пришлось бы Алешке, не разними их дядя Петрован…

  Спать легли в шалаше, который соорудили под тем же большим кедром. Дядя Петрован положил мальчишек по обе стороны от себя — они так и не помирились, но, вымотавшись за день, уснули быстро. Сам он заснуть не мог. Растревожил Егорка душу…     Отчетливо вспомнилось то далекое лето, яркий июньский день. Тепло было, солнечно, травы на сенокосах поднялись, огурцы в огородах цвели, картофельная ботва взялась сплошной зеленой шапкой. Петрован, тогда еще просто Петр, с лучшим своим дружком, Егором Вараксиным, готовили сенокосный инвентарь — чинили грабли и вилы, отбивали литовки. Жарко было, и им хотелось поскорей удрать на речку, но бригадир был мужик строгий.

— Смотри, кто это балуется? — первым заметил облако пыли на единственной дороге, уходящей из их села, Егор.   Они прекратили работу и с интересом стали всматриваться во всадника, скачущего по косогору. Облако пыли быстро увеличивалось и приближалось.   — Никак случилось чего, — заволновался Петр. Связь их деревушки с миром была только нарочным.

— Не жалеет коня… Пьяный, поди, — предположил Егор.   Вскоре всадник резко остановил коня возле парней.   — Где бригадир? — прокричал он, туго натянув повода.   Парни, почуяв неладное, быстро нашли бригадира, а вместе с ним прибежали почти все жители маленького села.   Всадник, не слезая с коня, объявил:  — Война!.. — и, ничего больше не добавив, ускакал прочь.   Удивленные люди долго стояли молча, наблюдая, как медленно удаляется пыльное облако.

  А назавтра тот же нарочный привез повестки. Петру с Егором тоже… И пошел по деревне вой, перемешанный со всхлипами гармошки да пьяным пением обезумевших призывников. Утром мужиков посадили на телеги, и направились они по дороге, где вчера проскакал одинокий всадник. Егор, со своей невестой, Настей, долго шли пешком, стараясь не отставать от обоза.

  — Ну что ты так убиваешься? — успокаивал невесту Егор, — не смерть же пришла. Отвоюю, вернусь, так ли еще заживем!   — Страшно мне, Егорушка, — сквозь всхлипы отвечала Настя. По щекам ее текли крупные слезы.   Пришло время расставаться. Егор остановился, крепко обнял невесту, уверенно сказал:

— Вернусь я скоро, ты жди…   Поцеловал Настю, и, оттолкнув, заторопился догонять скрывшийся за поворотом обоз. Не видал Егор, как долго стояла Настя, прижавшись к одинокой березке, не в силах сдвинуться с места. Счастье ее, сверкнувшее вдруг ярким лучиком, угасало вновь. Вспомнила свою сиротскую жизнь, горькие куски подаяний, постоянный страх перед завтрашним днем.

— За что? Господи… — вырвался из ее груди стон и надолго повис в перегретом воздухе. Сердце чуяло беду.     …Петрован вышел из шалаша, подбросил дров в едва тлеющий костер, они немного подымились и вспыхнули — яркие языки огня разорвали темноту, высветили кроны ближних деревьев.

  С Егором попали они в одну часть, тихо отсчитывали военные деньки, ели похлебку из одного котелка, читали друг другу письма из родной деревни. Нелегкая фронтовая судьба довела до границы и, надеясь на близкий исход войны, они совсем было уверовались в своей неуязвимости. Да только так, видно, не бывает. В одном из боев их минометный расчет палил без перерыва. Давно, казалось, оглохли они от орудийных залпов, потеряли счет времени, понимая только одно:

«Снаряд — огонь… Снаряд — огонь…» Телефон кричал и кричал: «Поддайте им, ребятки. Пехота на подходе…» И они поддавали, так поддавали, что не выдержало орудие перегрева — разорвалось. Весь расчет наповал… Только его, Петрована, после боя подобрали санитары. Когда поднимали на носилки, он очнулся. С ужасом взглянул на развороченный миномет, на Егора, распластавшегося рядом, — и от нестерпимой боли вновь потерял сознание.

Да и было отчего -– семнадцать ранений насчитали врачи. Ногу сохранить не удалось. Долго болтался по госпиталям. Удивлялся про себя, что вообще как-то удалось выжить. Долечивался дома.   На все их маленькое таежное село с войны вернулось несколько мужиков, да и то таких же, как он, покалеченных. В дом Вараксиных не вернулись все трое сыновей — последняя похоронка пришла на Егора.

Старики не верили казенному клочку бумаги, не верила и Настя. К тому времени она жила вместе со стариками, помогала — одним-то им тяжело было управляться с хозяйством. Петровану выпала доля рассказать про последний бой их сына. Сказать, что не видел мертвого Егора, он не мог. Зачем? Все равно ведь не дождались бы они его.   Последняя надежда Насти оборвалась. Долго слышался в деревне ее дикий вой. В избе-то не плакала, стариков жалела, а выйдет ночью во двор — заскулит, запричитает, вначале тихо, потом, забывая обо всем, переставала замечать, что горький ее плач гулким эхом разносится далеко по тайге.

— Не муж ведь, а так убивается, — судили бабы.   Но не кончилась жизнь, хоть и закаменело сердце Насти. Еще ласковей принялась она ухаживать за стариками, которые после рассказа Петрована о гибели их последнего сына потеряли всякий интерес к жизни. Старуха подолгу лежала на кровати, за стол садилась, если позовут — забывать стала про еду.

Дед одевал валенки, выходил на улицу — целыми днями сидел на лавочке у дома, рассеянно наблюдая, как изголодавшиеся за зиму куры проворно разгребали прошлогодний навоз, как в знойном небе, отыскивая добычу, парил одинокий коршун.   Насте бы уехать тогда, нашла бы где-нибудь парня, но бросить родителей Егора она не могла. Так и жили: тихо, спокойно.

  Только один раз согрешила Настя…   Пришел как-то Петрован с работы домой. Второе уж лето началось после победы — немного окрепли люди, оправились. Его, по инвалидности, назначили присматривать за поредевшим в войну табуном лошадей. Приходит он, а жена его, Катерина, с порога обвила за шею, бормочет что-то, плачет. Напугался Петрован, подумал — с сыном что стряслось: Алешка у них только родился.   — Настя приходила, — наконец выговорила жена.

— Ну и что? — спросил он, ничего не понимая.   — Долго мы тут чаевничали. — Алешку с рук не спускала. — Наревелись обе…   Петрован насторожился, он не мог понять, отчего могла плакать в их доме соседка. Пристально посмотрел на Катерину и еще больше удивился — никогда не видел ее так сильно взволнованной. Она и сейчас тихо, беззвучно плакала. Маленькие слезинки вырывались из глаз, полных неподдельного горя, тихо катились по щекам, падали на чисто выскобленный пол, но Катерина их не замечала.

Знал Петрован, что радовалась жена своему счастью, гордо вела себя с теми, у кого мужья не вернулись, не понимая еще удачи, свалившейся на нее. Что же теперь-то произошло?   — Ребенка она хочет, — сквозь слезы проговорила жена.   — Как — ребенка?

— Старики у нее совсем плохие, куда она от них? У нас в деревне мужиков сам знаешь сколько, — сказала Катерина, немного успокоившись.   — Вы это вместе решили? – изумился Петрован. Но когда посмотрел на жену, по ее решительному виду, по нестерпимой боли в глазах понял, что она говорит серьезно. Он вышел во двор, присел на чисто вымытое крыльцо, долго заворачивал трясущимися руками махорку в помятый лоскуток бумаги, пытался сообразить, что же происходит.

Наступил душистый июньский вечер. После теплых дождей трава поднялась на глазах, распустила манящий ковер цветов. Неутомимо трещали кузнечики, и от треска этого нельзя было скрыться, привыкнуть к нему тоже было невозможно.

  Тяжело было на душе фронтовика. Вспомнился Егор. Он часто говорил:   — Случится со мной что-нибудь, Настю в обиду не давай, доверчивая она, душа у нее ласковая.   — Погуляем еще на вашей свадьбе, — всегда перебивал его Петрован.   Свадьбы не получилось… Что же делать-то теперь? Как бы сам Егор поступил?   Из дома вышла Катерина, присела рядом, прижалась к широкой груди мужа.

  — Алешка-то наш сегодня чуть из зыбки не выпал. Захожу в избу, а он перевернулся на живот, постилки раскидал, к краю скребется.   Замычала у ворот корова — спасительница их в военные годы: и кормилица она, и хомут с нее не снимался. Дошла за эти годы — кожа да кости.

Первый год паслась вольно, на пахоте и севе обошлись лошадьми. Свежая сочная трава быстро выправляла костистые бока. Из вымени часто капало теплое молоко, капли падали в пыль, смешивались с ней, сворачиваясь маленькими шариками.   — Доить пора, — сказала Катерина, торопливо поднялась и загремела подойником.   Возвращаясь назад с полным ведром молока, остановилась возле Петрована, погладила его рыжую голову и, опустившись на колени, пристально посмотрела в глаза.

  — Сходи, Петрован, так надо, — сказала она твердо и направилась в дом, откуда раздавался звонкий плач их первенца.   «Что же это делается-то? Неужели, действительно, так надо?» — прошептал Петрован, уставившись на дом Насти.   Катерина больше не выходила, не показывалась и соседка.   «Бросили мужика посередине», — с досадой выругался он, продолжая сидеть на крыльце.

  Когда сумерки робко вылезли из темной долины, а уставшие за день коровы улеглись на зеленой поляне у домов и звучно пыхтели, не переставая жевать, Петрован решился. Распугивая задремавших животных, он направился к дому Насти, черные окна которого тускло мерцали в темноте. На стекла падал свет окрепшей луны, они изредка вспыхивали, создавая видимость внутреннего света. «Может, Настя зажгла лампу», — думал в такие минуты Петрован, но стоило ему двинуться дальше, свет пропадал.

  Когда он подошел к воротам, Настя вышла навстречу. Даже при свете луны было видно, как радостно горели ее глаза, как разрумянилось лицо. Белая кофточка с оборками пахла чем-то залежалым. «Наверное, последний раз одевала на проводы Егора?» — с болью подумал Петрован.

— Пойдем, — нисколько не смущаясь, позвала Настя…   …Родился сын. Настя назвала мальчишку Егором, никто в деревне не знал, кто его отец. Старики Настю не осуждали, радовались вместе с ней.   — Много нынче бабам работы, — рассудил дед.   Они как-то воспряли духом, хлопоты о Егорке полностью взяли на себя. Когда мальчишка пошел своими ногами, дед не расставался с ним ни на минуту – вместе ели, работали во дворе, вместе и спали. Настя от зари до зари работала в колхозе.

Но долго старики не продержались, враз как-то ушли, один за одним… И остались Настя с Егором вдвоем на всем белом свете.   Тяжело было: с работы торопливо бежала домой, кормила сына, справлялись по хозяйству… И сенокос, и дрова, и огород — все на ее бабьих плечах. Часто и поспать времени не оставалось.

Петрован видел все это, несколько раз пытался помочь, но Настя отказывалась, делая вид, что они ничем не связаны. Страдал он, глядя на мучения соседки. Однажды не вытерпел и пошел к председателю, рассказал все как было. Рассказал про ту теплую и туманную ночь, про то, что Настя и слушать не хочет о его помощи. Долго потом они думали-мороковали, как помочь одинокой женщине.

  — Колхоз пока, сам видишь, еле дышит, — говорил расстроенный председатель, — помочь нечем. Давай так попробуем — ты готовишь дрова и сено, лошадей для привоза даст колхоз. Насте скажем, что помогаем как матери-одиночке. От «колхозной» помощи Настя не отказалась. С тех пор Петрован готовил и возил дрова и сено на два дома. Катерина не возражала.

  …Костер медленно угасал, становилось зябко. В темноте ночи показались тусклые звезды. Вдруг одна из них сорвалась и, стремительно набирая скорость, полетела на землю. Она не сгорела, этого Петрован не видел, она скрылась за верхушками деревьев.

«Чье-то счастье», — подумал он и направился в шалаш, где мирно посапывали два брата, которые об этом родстве пока и не знали. Да и стоит ли им знать? У них будет другая жизнь, своя. Петрован погладил обоих по рыжим головам и тихо проговорил: «Ничего, пока силы есть, буду помогать, понемногу вырастут…»

Владимир Бахмутов